Глава 16
Часть 3. Глава 6
От лица Моне.
2 сентября
Техника для сноса приехала раньше обещанного — уже к девяти утра возле нашей палатки разносились голоса рабочих и недовольство прораба. Ранний прием застал многих жителей Ватикана не готовыми к выселению. Вещи не были собраны, завтрак не доеден, а кто-то и вовсе еще спал. Оставшиеся ватикановцы, среди которых был и я, казалось, до последнего надеялись, что вот-вот заявится Оксана или кто-то из волонтерской организации и объявит о том, что мы остаемся. Однако никого, кроме низкорослого недовольного мужчинки на горизонте, не было видно. Размахивая бумажками, он грозился вызвать милицию, если мы тотчас не покинем занимаемый дом.
Дом. Как точно это слово характеризовало ту унылую палатку, которую строители готовились снести. В ее стенах, вечно продуваемых, я обрел людей, которых мог назвать семьей. То ли сентиментальность, то ли страх неизвестности заставили меня проникнуться теплыми чувствами и испытать благодарность за проведенные внутри Ватикана месяцы. Тяжелее всего покидать Ватикан давалось Ларисе. Отдавая себя по кусочку этому месту, она и не заметила, как стала его частью — не только как постоялец, но и как незаменимая часть его организма. Невидимыми духовными нитями жизнь связала ее с этим местом. И обрывая каждую из этих нитей, снося здание, строители губили женщину, о чем не знали ни они, ни она сама.
Собравшись у выхода, я пересчитал присутствующих. Нас было всего шестеро, и поголовный подсчет не требовался, однако, называя имя каждого, кто остался со мной, я лишний раз напоминал себе, что был не один.
Еще вечером нас было в разы больше. Тем утром я проводил часть жильцов на станцию, откуда им предстояло добраться в деревню. Богатыря я отправил с группой. Передав поводок самому ответственному из уезжающих, я рванул прочь со станции, сдерживаясь, чтобы не обернуться. Я знал, что, если обернусь, то увижу полные печали и непонимания глаза пса. Я решил, что лучше ему думать обо мне как о предателе, чем о хозяине, который не способен позаботиться о вверенном ему подопечном. После возвращения я обнаружил, что еще несколько человек покинули нас. И, как позже выяснилось, ретировавшись, они прихватили с собой остатки запасов еды с кухни и различную утварь: столовые приборы, чьи-то зарядные устройства от мобильников и прочую мелочь, которая в повседневной жизни не представляла ценности, но на улице тотчас превращалась через обменную кассу какого-нибудь ломбарда в паек.
Помимо меня и Ларисы, возле Ватикана остались Василий — бывший участковый, Петр — бывший терапевт, Виктор — заядлый спорщик, ничего не рассказывающий о своем прошлом фанат «Спартака», и Вениамин — прикованный к инвалидной коляске бывший заведующий рынка.
— Маленький человек никак не уймется, — заметила Лариса, — кажется, что мы изрядно испытали его терпение. Давайте уже выдвигаться.
Мои наручные часы показывали полдень. Задержавшись настолько, насколько позволило бездействие нетерпеливо ждущего нашего выселения чиновника, мы собрали все, что смогли, и были готовы к тому, чтобы покинуть Ватикан.
Еще раз окинув палатку взглядом, я первым вышел на улицу и направился к выходу. У калитки стояла пустая будка Богатыря. «Небось, ее первой уберут», — подумал я.
Однако тем же вечером наша группа вернулась в Ватикан. Лариса забыла в лагере что-то бесценное, отчего нам пришлось маршировать через несколько районов обратно к палатке, которая, к нашему удивлению, стояла не тронутой, а пригнанная для сноса техника даже не сдвинулась с места. Решив воспользоваться удачей, Лариса, Василий, Петр, Виктор и Вениамин остались на ночь в палатке. Я же отправился в общежитие, куда успел заселиться после обеда. Моя первая смена вахтера пришлась на ту же ночь, отчего я не мог составить компанию товарищам, но зато смог сгрузить их вещи в свою комнату.
Моя комната — всего восемь квадратных метров, где едва поместились кровать, стол и узкий шкаф. Некогда чулан без окон был переделан и отдан под нужды вахтера. Мой сменщик был местным, отчего я мог жить в комнате не только в свои смены. Директор общежития, строгий полноватый мужчина с пышной шевелюрой, выдал мне ключи и провел элементарный инструктаж: жильцов впускать только по пропуску, гостей записывать, двери закрывать ровно в полночь и открывать в пять утра.
Той же ночью я отправился изучать общежитие, ища укромные уголки для своих друзей. Первым делом я проверил чердак и коморки, отведенные под чуланы, располагающиеся в начале каждого из двенадцати этажей. Все они были забиты, а чердак как таковой отсутствовал. Люк на последнем этаже вел сразу на крышу. На вторую ночь я проверил подвал. Он был полностью заставлен строительными материалами, стремянками и прочими инструментами. Пригласив Василия, вдвоем мы расчистили место так, что внешне все оставалось на своих местах, но при этом появилось пространство, где можно было расположить пятерых человек.
Следующие две ночи дежурил мой сменщик, отчего я не мог хозяйничать в подвале. Все это время мои друзья жили в палатке, к сносу которой строители никак не приступали. Присущая многим строительным процедурам нерасторопность играла нам только на руку. Лишь спустя неделю машины зашевелились и в течение пары часов сравняли наш дом с землей, оставив торчащими из земли несколько балок. Но к тому времени Лариса, Василий, Петр, Виктор и Вениамин обживались в подвале, куда накануне сноса я успел их переселить. Спать на холодном полу им не пришлось — пригодились захваченные из Ватикана матрасы. Однако серьезной проблемой стала пыль от строительных материалов и сырость от ветхости здания. Лариса, чувствующая себя неважно еще до переселения, и вовсе размякла и спустя несколько дней жизни в общежитии заболела.
Помимо того, давила на моих друзей и необходимость по двое суток не выбираться из подвала во время дежурств моего сменщика. Справлять нужду в ведро и сутками сидеть в темноте — я завидовал стойкости живших в подвале беженцев, но в то же время понимал, что подвал был в разы лучше улицы, где найти ночлег становилось все сложнее из-за наплыва бездомных. Приюты массово закрывались из-за многочисленных судов над организациями-попечителями, отчего число бездомных заметно увеличилось.
«Масштабная война с коррупцией», «Скажем „нет" хищению субсидий» — эти и другие громкие заголовки красовались во главе многочисленных статей про борьбу с частными организациями, поддерживающие приюты для бездомных. Во всех историях мораль была такова: попечитель приюта получал деньги от государства, большую часть растрачивал, а на оставшиеся содержал учреждение. Те же газеты обещали, что в скором времени свои двери распахнут новые приюты, в руководстве которых будут стоять проверенные люди. Однако ни людей, ни новых приютов не предвиделось. На заборе бывшего Ватикана вскоре появился паспорт готовящегося к строительству объекта — жилого комплекса.
В свои дежурства по утрам я выпускал ватикановцев из подвала, и тогда они проводили день в городе в поисках работы. Когда поиски заканчивались, чаще всего отказами, они пытались пристроить Вениамина в приют для инвалидов, но отсутствие документов играло против него.
— Мой отец рассказывал, что во время войны его семью так же прятали в подвалах, — делился старик в коляске. — Других наших родственников расстреляли еще до войны, а тем, кому удалось пережить тридцатые, не посчастливилось при фашистах. Евреи, знаете ли... Нам всегда не везло. Но ладно, дело было тогда, а сейчас-то мирное время, но я, как и мой отец, прячусь в подвале от посторонних глаз, словно прокаженный.
— Вениамин, все это временная мера. Мы что-нибудь придумаем, и тогда вам не придется глотать пыль и спать, прислушиваясь к малейшему шороху.
— И что же ты придумаешь, Моне? Переселишь нас на чердак, которого нет? Или позволишь нам наконец-то включить свет, который выключен, чтобы не выдать наше присутствие? — огрызнулся старик. — Лучше бы дали мне помереть. И вам хлопот меньше, и с меня достаточно мук.
Я хотел хоть как-нибудь обнадежить старика, но как назло не мог ничего придумать — мои мысли были заняты Ларисой и ее ухудшающимся состоянием. На оставшиеся деньги я купил лекарства, и на какое-то время ей стало лучше, но вскоре она снова захандрила. Не понимая, отчего ей становилось хуже, я принялся расспрашивать ее про перенесенные в детстве болезни и все, что ее тревожило, пытаясь найти причину болезни.
— Моне, все дело в этом месте. Мы-то, мужики, нормально продержимся здесь. Но она как-никак женщина, и ей нужны условия получше, — Вениамин принялся объяснить мне, казалось бы, простую истину. — Узнай про свободные комнаты в вашем общежитии. Если твоих денег не будет хватать, мы ведь можем помочь, мы что-то да собираем, пока шляемся по городу.
Ларису я переселил в свою комнату тем же днем. Мы отработали сигнальные стуки по двери, чтобы в случае чего она могла спрятаться под кровать. Я же постелил матрас на полу, где и спал, уступив женщине свою кровать.
В то время как Лариса всячески старалась казаться бодрой и жизнерадостной, я чувствовал ее тревогу и апатию. На мои вопросы, что ее тревожило, она отвечала односложно, не признаваясь в причине. Вскоре вернулась и температура, а кашель стал звучать все хуже. Антибиотики, на которые я потратил аванс и занятые у сменщика в счет будущей зарплаты деньги, не помогли.
Решив, что только нормальная комната и прием терапевта смогут привести ее в чувства, я стал искать карточку с номером Алексеевича. Проклиная себя с каждой минутой поисков все сильнее, я так и не нашел ее. Тогда я наведался в его мастерскую, где и сам когда-то работал, но она оказалась пустой. Единственным выходом оставалось отправиться в Черташинку, где мой покровитель так часто любил бывать.
В Чертовке за время моего отсутствия изменилось мало что: Магистр стал богаче, его люди наглее, а обычные работяги беднее. Встретившие меня на входе охранники долго вспоминали, кем я был, и только после упоминания прошлых заслуг пустили внутрь.
Первым делом я направился в рыбный крытый рынок. Выцепив знакомых продавщиц, я принялся расспрашивать про дела и то, в каком настроении был Магистр. Девки тотчас рассказали, что работы на рынке стало меньше, отчего выросла конкуренция и снизились зарплаты. Владельцам павильонов это пошло только на пользу, и они принялись нещадно эксплуатировать местных работяг. Последние же попытались хоть как-то отстоять свои права и даже попробовать организовать профсоюз.
— Но их быстро выставили и набрали новеньких. Моне, здесь столько зэков трудится. Ты себе представить не можешь, — прошептала, словно боясь, что нас подслушают, одна из продавщиц.
— Кто-то говорит, что Магистра выбрали главой еще одного сектора. Сектора ведь сейчас активно объединяют. Еще чуть-чуть, и будут делиться ровно по районам. Глобализация, знаешь ли.
— Вот почему Магистра и не видно рынке.
— Он здесь не бывает? — я удивился.
— Может, и бывает, но мы его больше не видим. Раньше-то заглядывал, прогуливался, здоровался с нами.
Распрощавшись с дамами, я направился прямиком к главному помощнику Магистра — Слесарю. Его я нашел там же, где и до заселения в Ватикан, в прокуренной коморке. Он ничуть не изменился, разве стал еще более нелюдимым.
— Значит, ты слонялся по приютам. И как, нравится на дареных хлебах жить?
— Меня устраивало.
— Так а чего больше не в приюте своем? Поперли?
— Закрылся.
— Эх, знакомое дело. Я ведь когда-то и сам помогал таким, как ты. Знаешь ли, после армии ввязался помогать бездомным, работал на Востоке, был ночным сторожем в одной ночлежке. Было так, что даже зарплату целиком жертвовал, пока не выяснилось, что директор подачками набивал свои карманы. Что тогда, что сейчас — ничего не меняется.
Я молча слушал болтовню Слесаря, стараясь не вникать в его монолог. Чушь, которую заместитель Магистра нес с умным видом, вызывала у меня отвращение, отчего я решил дать ему выговориться, прежде чем просить о помощи.
— Все эти программы помощи бездомным — давно распиленный котел. Там есть свои Магистры, есть свои Слесари и есть свои Моне. Кто-то имеет кусок побольше, а кто-то довольствуется крошками. Смекаешь? Небось, смекаешь. Дотации и субсидии, выделяемые приютам, идут не напрямую в фонд, а на счет организации, спонсирующей благотворительный фонд. Неудивительно, что до фонда доходят малые части выделяемых средств. Именно поэтому вместо десяти волонтеров в приюте трудятся двое-трое. Вместо здания из кирпича строятся коробки из блоков, а порой и вовсе возводятся шатры, как в твоем случае. Скажешь, что я неправ?
Я промолчал, ведь как раз в последнем Слесарь и был прав. Система социальной помощи пережевала меня и моих товарищей и выплюнула, обогатив наших покровителей. Признаваться в этом мне не хотелось, отчего я промолчал. Мне нужен был номер Алексеевича, и, если ради него мне пришлось бы слушать болтовню Слесаря, я готов был слушать ее до самого утра.
— Тебе не рады здесь, ты ведь знаешь? — едва закончив разглагольствовать про то, как устроен мир приютов, он перешел к моему возвращению на рынок.
— Знаю.
— Но все равно заявился.
— Такой уж я.
— И зачем тебе Алексеевич?
— По делам.
— Небось, денег должен тебе.
— Скорее я ему должен.
— Ты и здесь многим должен. Не хочешь рассчитаться?
— Алексеевичу я должен не деньги.
Слесарь задумался: он наигранно корчил рожицы, изображая то глубокую задумчивость, то неожиданное прояснение мыслей. Я много раз видел такое, и каждый раз от меня требовалось одно — умолять. Слесарь это любил.
— Пожалуйста, — я старался говорить с почтением, какое никогда не испытывал по отношению ни к Магистру, ни к самому Слесарю, — вспомни, где он бывает.
Слесарь выдержал долгую паузу, после чего сослался на братьев-калининградцев, которые нередко помогали Алексеевичу в его студии. Услышав, к кому мне предстоит обратиться, меня аж передернуло. Именно у них в начале года я украл часть заначки, и хоть после этого они меня нашли и поколотили, я был уверен, что помогать мне они не станут. Но желание спасти Ларису пересилило страх встречи с теми, кому я все еще оставался должен.
— Час от часу нелегче!
Поблагодарив Слесаря, я направился к коморке братьев. Они все так же жили в небольшой пристройке к крытому рынку. С силой постучав в дверь, я отошел на несколько шагов на случай, если разговор не заладится и придется уносить ноги. Но ответа не последовало. Я постучал еще несколько раз, и, только когда собирался уходить, до меня донеслись едва слышные вздохи. На свой страх и риск я приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Один из братьев, младший из них, сидел перед самодельным столиком и напивался. Пустая бутылка из-под чернил свидетельствовала о том, что застолье длилось продолжительное время. Он тяжело вздохнул, прежде чем опрокинуть стакан.
Закрыв за собой дверь, я прошел внутрь. Труженик заметил меня, только когда я коснулся его плеча. Калининградец окинул меня взглядом с ног до головы, после чего махнул рукой, приглашая сесть. Приглашение я принял.
— Будешь? — и, не дождавшись моего ответа, он налил в стакан напиток и пододвинул его ко мне.
Сделав пару глотков, я поставил стакан на место. В очередной раз тяжело вздохнув, он выпил остатки. Достав из-под столика упаковку нарезанного хлеба, он вытянул зубами горбушку и укусил ее.
— Кем будешь? — своим вопросом калининградец подтвердил мою догадку, что меня он не помнил.
— Слесарь послал по делу.
— Какому?
— Мне нужно Алексеевичу передать вещи.
— Так почему он тебя к Алексеевичу и не послал?
— Адрес забыл, вот сказал, что ты можешь его напомнить.
После продолжительной паузы калининградец еще раз откусил хлеб и, наполнив стакан, пододвинул его ко мне.
— А мне-то откуда знать?
— Ну ведь ты у него работаешь.
— Допустим.
Нежелание говорить я воспринял как сигнал — отпив, я вернул стакан к хозяину.
— Вот мне и нужно адрес узнать.
— Если бы я его помнил, — калининградец наполнил стакан и убрал бутылку под стол, — за центральным детским парком. Там рядом с цветочным магазином. Алексеевич нас обычно на машине завозит, так что адрес не скажу.
Этого мне было достаточно. Прилегающую к центральному парку территорию я знал, так что найти новую студию Алексеевича я смог бы тем же вечером.
— Эй, будь братом, купи нольпятку и «Винстн», — заметив, что я направился к выходу, изрядно набравшийся труженик протянул мне скомканную купюру, — сам я уже не дойду.
Зная, что буду испытывать чувство стыда за отказ, я взял деньги и вышел. Но стоило пройти пару метров, как меня кто-то схватил за руку и воротник и толкнул к стене. Это был старший брат.
— Смотрю, знакомая рожа из моей комнаты выходит. Ты не ты. Ты все-таки, — от грозной радости его лицо сияло. — Прошлого раза не хватило, решил еще раз огрести?
Разговором дело не ограничилось бы, решительность стоявшего напротив меня человека была видна невооруженным глазом. Он успел несколько раз ударить меня, прежде чем я вскинул перед ним руку с зажатыми деньгами. Он замер.
— Вот! Вот, я заработал и решил занести, — калининградец принял деньги, и я поднялся на ноги, — буду приносить с каждой получки, хочу все вернуть.
Старший из братьев был в замешательстве. В прошлый раз, когда мы встретились, разъяренные братья так сильно меня поколотили, что я едва очухался. В тот раз они не требовали денег, ведь заочно знали, что с меня не стрясут ни рубля — настолько я был нищим. Сейчас же я предлагал калининградцу исправить ошибку, и он был готов дать мне шанс.
Мы поговорили, и он проводил меня до выхода. Уже у самих ворот он похлопал меня по плечу и пообещал свернуть мне шею, если я обману его и не верну все до последней копейки из украденной суммы. Я пообещал не разочаровывать его.
И только он направился прочь, в сторону своего ветхого жилища, как я дал деру. Ведь калининградец не знал, что я расплатился с ним деньгами его же брата. Решив не рисковать и не искать студию Алексеевича тем же вечером, я вернулся в общежитие. Заявляться к Алексеевичу без подготовки было опасно — старший брат мог расспросить младшего и поджидать меня там.