Глава 14
Часть 3. Глава 4
От лица Моне.
16 августа
В начале августа Белицкий бросил работу, стал просыпаться только к обеду, а порой целыми днями не выбирался из-под одеяла. Оксана грозила ему выселением, если он не начнет посещать профориентации.
С наступлением последнего летнего месяца к бездельникам в приюте стали относиться строже. Дважды прогулял профориентацию — тебя выставляют. Устроил драку — опять же могли выставить. Воровство, нарушение режима, порча имущества — эти и другие нарушения наказывались одинаково строго. В приюте критически не хватало мест — это ощущали все гости приюта. После закрытия еще одного филиала, ищущих укрытие заметно прибавилось. Каждый день Оксана и другие волонтеры с прискорбием отказывали ищущим укрытие бездомным. Поэтому волонтеры старались как можно скорее определить постояльцев на работу и подыскать им жилье. Если человеку находили работу и жилье, то его в тот же день просили съехать, чтобы следующий в очереди мог занять его место.
Я должен был заселиться в общежитие лишь в сентябре, но мне позволили остаться в Ватикане с условием, что я буду помогать в быту. Белицкого, после того как он бросил работу на кладбище, пытались устроить в автобусное депо, но он дважды не приходил на собеседование. С замиранием сердца и опасением я ждал, когда Оксана объявит, что ее терпение иссякло, и укажет Белицкому на выход. Причину апатии он не называл, что еще больше подливало масла в огонь.
— Где его дочь? Пусть забирает его! — наконец-то не выдержала Оксана.
— Она с семьей уехала в санаторий, через пару дней вернется и сразу же к нам заглянет.
— Я даю ему три дня. Слышишь меня, Моне, три дня. У меня на каждое место по два желающих. По два добросовестных, мечтающих изменить свою жизнь человека. Они ночуют на улице и голодают, пока этот бездельник отлеживает бока.
Усилиями Ларисы Белицкий все же встретился с дочерью и после долгих уговоров, согласился переехать к ней. Именно Лариса взялась за опеку моего товарища.
— Хорошо, что Оксана стояла вдалеке от него.
— А то что?
— Могла учуять алкоголь и сегодня же выставить его. Я утром забрала у него бутылку чернил — она на треть была пустой.
— У меня нет слов. Благо пара дней — и он будет жить с дочерью. Уж она-то ему спуску не даст.
— Но он не хочет.
— Он не хочет?
— Не хочет. С дочерью он чувствует себя словно под домашним арестом. Белицкий ведь свободная душа, ему не привыкать находиться под чьим-то надзором и жить по распорядку. Меня-то это и волнует, чтобы ему не стало хуже.
— Будь он единственной нашей проблемой, жилось бы легче.
За готовкой мы часто обсуждали неблагополучных жителей Ватикана. Белицкий не был единственным проблемным постояльцем. К примеру, дед Миша любил стаскивать со свалок разный хлам и прятать его под своей кроватью. Однажды, не заметив того, он притащил в приют крысу. Крыса же, в свою очередь, испугала Василия, и он набросился на деда Мишу. Завязалась драка, и обоим вынесли предупреждение. Правда, через несколько дней дед Миша притащил телогрейку, полную клопов, и его выставили. Со слов Ларисы, на дезинфекцию потратили недельный бюджет для столовой. Оксана была в ярости.
Заселить бездомных в приют и накормить было самой легкой частью работы волонтеров. И даже медицинская помощь не вызывала столько сложностей, сколько отучивание от вредных привычек: алкоголя, брани, воровства, предрассудков. Волонтеры старались работать с нами, очеловечить, чтобы мы не отличались от обычных членов общества, как не раз высказывалась Оксана.
Но сложнее всего волонтерам давалось наше нежелание меняться. Порой складывалось впечатление, что изменить нашу жизнь, подлечить нас и помочь прожить чуть больше отведенного волонтеры хотели сильнее, чем мы сами. Часто так и было. Многие, кого я застал в Ватикане, так привыкли к вольной жизни или смирились с ней, что нередко сбегали из приюта. Конечно, были и те, кто устал от бродяжничества и вовсю старался измениться. К последним со временем стал относить себя и я.
— Хорошо, что крыса далеко не убежала. Могла ведь и на кухню пробраться.
— Могла. А представь, что было бы с нами, занеси Миша тараканов!
— Закрыли бы?
— Тотчас.
Лариса хотела что-то еще сказать, но ее прервал Петр. Мой сосед тяжело дыхал, жестом показывая на дверь.
— Бвцдс дстся!
— Что? Четче говори!
— Белицкий дерется! — отдышавшись, выговорил Петр.
Я тут же отложил нож и неочищенные овощи и поспешил в жилую часть палатки. И вправду: на полу недалеко от своей кровати сидел Белицкий и колотил лежащего под ним Василия. Схватив рукам подмышки, я сдернул товарища с недоумевающего Васи.
— Я взбирался на второй этаж, как он набросился на меня! Я ничего ему не сделал, честное слово!
— У него на подошве было дерьмо. Я много раз просил его вытирать ноги при входе.
— Черт, Белицкий, ты в своем уме? Ты ведь мог и убить его.
— И следовало бы! — мой друг попытался подняться, но я крепко сжимал руки.
Переселив Васю на мою кровать, я не без помощи других постояльцев вывел Белицкого на улицу и усадил на скамейку.
— Ты в своем уме? — я хотел начать разговор мягко, но злость переполняла меня.
— В своем. А ты?
— Я-то? Я-то в своем! Это ведь не я набрасываюсь на людей.
— По тебе и видно. Трешься на кухне, а на нас внимания не обращаешь.
Я пропустил сказанное мимо ушей. Мне хотелось вразумить товарища, привести его в себя и наконец-то понять, что творилось у него в голове. Но я никак не мог подобрать нужных слов. Вместо этого внутри меня разгоралось негодование, и вскоре я был полон злости. Настолько, что, не выдержав, сорвался.
— Да сколько-то можно, Вова? Неужели ты не видишь, что приют катится в тартарары? Здесь каждый пытается помочь этому месту продержаться еще день, еще неделю, а что делаешь ты? Нажираешься, буянишь. Слава богу, что Оксана этого не видела.
— О... Оксана этого не видела, какое чудо! Какую благодарность я должен испытывать по отношению к тебе, Моне, что ты прикрываешь меня, — принялся передразнивать меня Белицкий. — Ты ведь теперь важная птица, с Оксаной и Ларисой проводишь время, небось, принимаешь участие в важных решениях: кого выселить, кого принять. Небось, с ними-то и бабки пилишь? Что ты, дружок, не нужно делать такое удивленное лицо. Думаешь, я не знаю, что на приют выделяют бабки, которые до нас-то не доходят? Все об этом знают, и все говорят. Или почему, по-твоему, наши меценаты уже давно не появлялись? Потому что им дела шьют за расхищение. Вот и ты туда же. Сегодня — важный, а завтра будешь общаться с нами, словно впервые видишь.
— Я не хочу это слушать. Проветрись и с отбоем ложись спать.
— Раскомандовался! Думаешь, раз остальные тебя слушаются, то и я буду? Ишь чего, сопляк, захотел.
Он попробовал подняться, но я сильно надавил на его плечи, и он опустился обратно на лавочку.
— Что, хочешь ударить меня? Давай, да только я терпеть не стану, ушатаю тебя в два счета, ты меня знаешь!
Я застыл. Белицкий и вправду мог уделать меня. Несколько раз я становился свидетелем того, как он дрался: словно разъяренный медведь, он набрасывался на соперников и молотил что было мочи.
— Я не хочу тебя бить, и я не хочу с тобой ссориться. Мы ведь должны быть вместе. Поодиночке мы долго не продержимся. Вспомни Захара Кривого, Ваню Лучинкова, Кирилла Косого, — я перечислял наших знакомых бездомных, которые умерли, живя на улице. — Их не стало потому, что они держались поодиночке. Неужели ты не понимаешь, что людям, там, за этим забором, глубоко плевать на таких, как мы? Единственные, кто понимает нас, не стыдится и готов помочь, здесь, в этой палатке. Их нужно уважать, им нужно помогать.
Переведя дух, Белицкий ответил.
— Как ты заговорил! Какие эпитеты! Смотрите, Моне стал на человека похож. Не бухает больше, такой важный весь. А вспомни, каким ты был еще полгода назад. В собственной блевотине валялся.
Я ответил молчание. По прошествии каждого дня я благодарил Оксану и Ларису, с помощью которых нашел силы бросил пить. Я стал себя лучше чувствовать, изо рта у меня не пахло, а по утрам я просыпался бодрым.
— Или ты уже позабыл, кто тебя пригрел и помог, когда ты оказался на улице, а? Кто с тобой нянчился, кто научил тебя выживать? Я, все это был я. И теперь ты смеешь мне читать нотации? Да это ведь я тебя от ментовки столько раз отмазывал, это я тебя в Черташинку устроил, это я тебя от Алексеевича пытался уберечь!
— Думаешь, я этого не помню? — на этот раз взорвался я. — Да я не помню, чтобы хоть кому-то был так благодарен в своей жизни, как тебе. Поэтому я и переживаю за тебя. Черт тебя побери, мы ведь уже почти одной ногой в могиле, так почему мне приходится с тобой возиться, словно ты ребенок?
— Так не возись!
— И не буду!
Развернувшись, я рванул прочь из лагеря. Меньше всего мне хотелось видеть Белицкого — живое свидетельство моей неудачи. Я слонялся по дворам, пересекая один сектор за другим, пока не вышел на границу с Черташинской. Я был зол, раздосадован и подавлен. Мне казалось, что, помогая постояльцам наравне с Ларисой и Оксаной, я делаю их жизнь лучше. Но, как оказалось, пока я помогал незнакомцам, я упустил из виду лучшего и, пожалуй, единственного друга.
В лагерь я возвратился уже после отбоя. Игнат — волонтер, ночевавший с нами, застал сцену ссоры с Белицким и потому с пониманием отнесся к моему опозданию. Стараясь не шуметь, я пробрался к кровати, где раньше спал Вася. Его я переселил на свое место, чтобы он лишний раз не сталкивался с Белицким. И только лежа на его месте, я осознал, что ярусом ниже спит мой товарищ, мой брат по нелегкой доле.
Я хотел было повернуться на бок и посмотреть, спит ли Белицкий, но вместо этого сложил руки на груди и впервые за много лет принялся читать молитвы. Ни «Отче наш», ни «Радуйся Мария» я никак не мог вспомнить, отчего сочинял тексты молитв на ходу. И мне хотелось верить, что там, наверху, моя искренность зачтется.
Следующим утром нас наведали медики — София, водитель и еще один молодой хлопец. Два врача на сотню человек. Я с восхищением наблюдал за тем, как они самозабвенно переходили от одного постояльца к другому, мерили температуру, слушали легкие, осматривали кожу, выдавали лекарства. Без их ухода болезни, тревожившие нас, развивались бы и, быть может, свели кого-то в могилу раньше положенного.
Так, мужику через два ряда от меня вылечили стригущий лишай, а у Василию помогли справиться с глистами. Конечно, одними осмотрами дело не ограничивалось, и с подачи Софии тех, кому требовался кабинетный осмотр или сдача анализов, принимали в поликлиники неподалеку.
— Угостишь сигаретой? — пока врачи обследовали постояльцев, я занялся водителем.
— Держи, но только одну!
— Обижаешь, Паша. Ну когда я тебя обворовывал?
Водитель Паша знал мою привычку брать сразу несколько сигарет — про запас. Я аккуратно вытянул сигарету и следом еще одну. Паша скривил лицо, но протестовать не стал. Я же довольно убрал первую за ухо, а другую подпалил и принялся вдыхать дым.
— Выглядят дорого, — я по достоинству оценил сигарету.
— Племянник подарил.
— А я-то подумал, что врачам начали платить по-божески.
— Скорее уж вам пособия начнут выплачивать, чем нам поднимут зарплату. Крутишь баранку, крутишь, а денег все так же не хватает. Уже задумываюсь в такси пойти работать. Там и деньги каждый день можно получать, да и не паришься с графиком работы.
— Я-то слышал, что в скорой прилично платят. Особенно водителям.
— Так мы-то и не скорая, Моне. Мы ведь медицинская ячейка в волонтерской организации.
— И что, совсем не платят?
— Считай, что нет.
— Так зачем ты этим занимаешься?
— Слишком умный, значит, да? — огрызнулся водитель. — Иди давай и не суй нос в чужие дела.
Решив больше не докучать водителю с расспросами, я поковылял к лавочке, где обычно читал книги. Врачи осматривали меня в последнюю очередь, и потому следующие несколько часов, пока они были заняты другими постояльцами, я мог уделить время любимому занятию. Рисовать мне не хотелось, а вот почитать хорошую историю всегда было в радость. Я держал в руках книгу по кулинарии. В ней рассказывалось о великих мастерах и шефах, а также приводились их советы и некоторые рецепты. За время прибывания в Ватикане я проникся кулинарией. То ли моя натура требовала новых способов изливаний творческих начал, то ли Лариса мне нравилась сильнее, чем я мог представить.
— Как себя чувствует великий Моне?
Где-то через час ко мне подошла София и принялась осматривать мои плечи и спину. В середине июля меня настигла крапивница, но благодаря лекарствам следы от нее почти сошли на нет, а не дающий уснуть зуд унялся.
— Выглядит лучше.
— И вправду. Осталось всего лишь решить вопрос с легкими, печенью, желудком и дыханием.
— Для начала ты можешь бросить курить.
— Для начала мой доктор может посоветовать мне что-то действенное.
София рассмеялась и, достав стетоскоп, принялась слушать мои легкие. Ничего нового она мне не сказала, но посоветовала пить настой из ромашки и шалфея. Я решил не спорить, ведь мы оба понимали, что действенные лекарства были мне не по карману, а дешевыми вылечиться я бы не смог.
— Как дела дома? — спросил я.
— Неплохо, благодарю.
— С мужем наладили отношения?
Я снова лез не в свое дело, но любопытство было моей главной слабостью. Меня всегда интересовали подробности личной жизни других людей, даже если меня они никак не касались. А бестактность свою я объяснял социальным положением.
— Ох, Моне, какой же вы...бдительный, — София выдавила из себя улыбку, но на вопрос не ответила.
Каждый раз, когда девушка появлялась в лагере я с восхищением наблюдал за ней. И в тоже время я вспоминал ее мужа, который не разделял стремление супруги помогать бездомным. Стоит признаться, будь я женат, то тоже не разделил бы порывов своей суженой трудиться волонтером. Но я был на своем месте, а муж Софии — на своем. И такой расклад всех устраивал.
— Вот что я тебе скажу. Если твой мужик не понимает тебя спустя несколько лет брака, то не стоит пытаться вразумить его. Только нервы потратишь. Но вот если ты продолжишь гнуть свою линию, не стараясь доказать ему что-либо, а просто будешь выполнять работу ради себя, то он рано или поздно сдастся. И тут уже он либо примет тебя, либо освободит от своего присутствия.
София еще раз посмотрела на меня и одарила той же дежурной вежливой улыбкой, которую использовала, когда не хотела грубить собеседнику. Так и не ответив мне, она перешла к следующему постояльцу.
После обеда к Ватикану подъехала грузовая машина. Внутри меня ждали мужики из другого филиала. Вместе с ними раз в неделю я ездил на ферму в ближайшую к городу деревню, где вместе мы помогали по хозяйству в обмен на продовольствие.
— Как-то поздновато едем в этот раз! — заметил я, когда мы уже тряслись по разбитой дороге. Благо ехать было недолго.
— Позвонили с фермы, сказали, что сегодня мы им не нужны. В понедельник, если сможем, подъедем. У них прорвало трубы, хлев затопило. Им сейчас не до нас.
— Тогда за чем мы едем?
— За провизией.
Деревня, где находилась ферма, была частично заброшенной. Старики умирали, а молодежь при первой же возможности уезжала в город, чья тень уже вовсю падала на деревенские крыши.
Как-то раз я ввязался в обсуждение с заведующим фермы о возможности заселения пустых домов. Он направил меня к председателю колхоза, а тот принялся рассказывать, сколько документов потребуется. Да так жестикулировал, ругался и долго приводил названия постановлений необходимых, чтобы заселить дома, где на протяжении десятка лет никто не появлялся, что у меня отпало какое-либо желание впредь возвращаться к вопросу про жилье в деревне.
— Так мы же починим, приведем в божеский вид эти домики, на ферме трудиться будем, свое хозяйство разведем, — объяснял я тогда председателю, — и вам хорошо — деревня возродится, и нам хорошо — будет крыша над головой.
— Уважаемый, я все понимаю, но у меня есть правила. Тем более не факт, что хозяева однажды не вернутся. Я прекрасно понимаю, что владельцы половины этих домов и не подозревают об их существовании. Городские-то возиться с доставшимся от дедов наследством не хотят. Мы бы и за бесплатно отдали их вам, но правила есть правила.
В другой раз с председателем пыталась договориться Оксана, но результат был тот же. Все, чем он смог нам помочь, — посоветовал обратиться в районный комитет, что глава волонтерской службы и сделала. Но также безрезультатно. Дальше приемной ее никто не пустил. И все, что нам оставалось, — ездить на ферму, работать да получать за это оплату провизией.
Когда же мы приехали, то застали хлев частично затопленным. В то время как пастухи перегоняли скот, две доярки пытались справиться с непредвиденным потопом. Водосточные сливы были забиты, отчего вода поднялась выше щиколоток. Заведующий фермы, матерящийся, как и полагается деревенскому мужику с нелегкой долей, наблюдал за происходящим со стороны, не решаясь помочь ни дояркам, ни пастухам.
— Городские приехали, — приветствовал он нас. — Ну наконец-то! Смотрите, что они учинили. Смотрите, во что они превратили мой хлев! Ах, я пропал! Ладно, ладно, хватайте жрачку и поезжайте обратно. Сегодня вы нам не нужны.
Мы быстро погрузили мешки с едой в машину, но возвращаться в город не спешили. Хоть провизию мы и отрабатывали, бросить людей, которые относились к нам с добротой, мы не могли. Позвонив в приют и предупредив, что мы задержимся, я и остальные мужики направились на помощь дояркам.
Из деревни я вернулся обессиленный, грязный и голодный. Все, чего мне хотелось, — взобраться на второй ярус кровати и, накрывшись одеялом, уснуть. Но, переборов лень, я отправился умываться — грязь так сильно въелась в кожу, что я провел с полчаса, приводя себя в порядок. На ужин, правда, сил уже не осталось. Заметив мое изнеможенное состояние, Лариса принесла поек к кровати, где я спал.
Пиала риса вперемешку с кусочками курицы, булка с корицей и кисель. Расположившись на первом ярусе, на кровати Белицкого, я принялся кушать, попутно рассказывая Ларисе о работе в деревне. Уже разделавшись с ужином, я заметил, что хозяина кровати, на которой я сидел, не было на месте. Вопросом про Белицкого я вызвал у нее нескрываемое замешательство.
— Ох, Моне, я думала, ты слышал. Он уже уехал.
— Как это уехал? Его ведь только завтра должны были забрать.
— Да, но его дочка сегодня вернулась в город и решила сразу же забрать отца. Они очень быстро собрались и уехали. И знаешь, — Лариса запнулась, подбирая нужные слова, — по нему было видно, что он доволен. Я думаю, скоро он привыкнет к дочери и его жизнь наладится.
Мне нечего было ответить. Я был опустошен и физически, и морально. Не было сил даже злиться на друга, с которым мы преодолели множество трудностей и который, покидая меня навсегда, даже не удосужился попрощаться.
Разделавшись с пайком, я поблагодарил Ларису и взобрался на свой ярус. Я был зол! Я был так зол, что мне хотелось сорваться с места, отыскать Белицкого и высказать ему все, что я о нем думал. Высказать, насколько я разочарован и обижен, что после всего, через что мы прошли вместе, он уехал, не попрощавшись. Интуиция подсказывала мне, что больше мы не увидимся.
Перевернувшись на спину, я почувствовал что-то твердое, упирающееся в области лопаток. Приподнявшись, я нащупал зажигалку, которую не заметил, когда ложился. Зажигалка принадлежала Белицкому, он считал ее своим самым драгоценным сокровищем и ни за что в жизни не расстался бы с ней. На прилагающейся к зажигалке записке было написано одно слово, которое прояснило все и от прочтения которого мне стало в разы лучше:
«Спасибо».
Злость испарилась, словно ее и не было. Ее место заняла грусть от осознания, что наше с Белицким приключение закончилось. Словно Том Сойер и Гекльберри Финн, мы пережили невероятное приключение и разошлись каждый своей дорогой. Перечитав единственное слово в записке по буквам, я прикрыл глаза и, отдаваясь приятным воспоминаниям о наших уличных приключениях, уснул.