Глава 13
Часть 3. Глава 3
От лица Моне.
21 июля
Я возвращался с очередной профориентации. На этот раз мне предложили место вахтера в общежитии, и я согласился. Сносная зарплата при пятнадцати рабочих днях в месяц. В том же общежитии мне обещали выделить и комнату, где я смог бы продолжить заняться живописью.
Вынув из кармана платок, я протер лоб и затылок. Солнце палило так сильно, что шея и открытая часть рук успели сгореть, пока я шел по улице. А прошло ведь меньше часа. Но, несмотря на дискомфорт, я был доволен. Впервые за долгое время передо мной вырисовывалась картина будущего, определенного и перспективного. Раньше я считал, что помру в какой-нибудь канаве от пьянства или замерзну насмерть от холода. Теперь же я мог с уверенностью сказать, чем займусь в следующие несколько дней и где окажусь через месяц.
Перспектива работы в общежитии загадочным образом подтолкнула меня двигаться дальше. Словно кто-то поднял рубильник и пустоту во мне заполнил яркий свет. Я не был религиозен, но Белицкий, который успел проникнуться христианскими ценностями за время работы при церкви, списал мое чудотворное перевоплощение на божественный промысел. Я же полагал, что из меня наконец-то выветрился весь спирт и я смог взглянуть на свою жизнь трезво — еще одну зиму на улице я бы не пережил.
Такие люди, как Оксана и София, которые помогли мне перебороть ломку и отказаться от алкоголя, заслуживали, чтобы им поставили памятники при жизни. Еще полгода назад я и представить не мог, что окажусь в такой ситуации — трезвый и что-то рисующий. Благодаря женщинам из Ватикана я снова взял в руки кисти. После того как нас наведали журналисты, Вячеслав прислал мне все необходимое для работы: холсты, кисти, краски. И потому, заканчивая помогать Ларисе с делами на кухне, я выходил во двор, вытягивал кого-то из соседей и начинал писать его портрет. Создать серию портретов самых видных «деятелей» Ватикана стало моей навязчивой идеей фикс.
Во дворе меня поджидали Василий, Петр и Белицкий. Они только возвратились с профориентации и ждали, пока Лариса закончит готовить ужин. Мы раскинули карты и принялись играть в дурня. За делом я рассказал своим соседям, что принял предложение о работе.
— В конце августа съеду из лагеря.
— Ну, Моне, ты и даешь! Кто же тогда нарисует мой портрет? — отшутился Вася и поправил свои рыжие усы.
— Не переживай, твой-то портрет я успею закончить.
— Ну смотри мне, а то придется Белицкому за тебя рисовать!
— Ну конечно, только если Петр будет моим натурщиком! — тут же отреагировал мой друг.
— Ну ты уже загнул! Чтобы Петр кому-то позировал — невиданно!
— Так! Попрошу меня не отвлекать. У меня, между прочим, два вальта. Сможешь отбить, Белицкий?
— А вот тебе дама и шестерка козырная. Так-то!
После того, как я и Лариса пообщались с начальником Белицкого, мой друг стал проводить больше времени в лагере. Он не стал приветливее, но принял на себя обязанности по лагерю, чему я был искренне рад. Я надеялся, что чем крепче будет его связь с Ватиканом, тем быстрее в нем проснется тот Белицкий, которого я когда-то узнал. И в тоже время я надеялся, что Лариса сможет найти ее дочь прежде, чем хандра снова одолеет моего друга.
— Эй, художник, тебя здесь ждут!
Меня окликнул один из постояльцев. Он казался недовольным и жестом призывал меня зайти внутрь. Сбросив карты и похлопав Белицкого по плечу, я зашел в палатку. Еще издалека я заметил знакомый силуэт.
Над моей кроватью возвышался Алексеевич. Он стоял ко мне спиной, но я знал, что на он улыбался от удовольствия. Непрошенный гость рассматривал картины, которые я не так давно закончил. В нескольких метрах от него я остановился. Меня охватило жгучее желание сбежать, дать деру. Я был ему должен, но не помнил за что и сколько. Провалы в памяти не лишили меня причины бояться этого человека. В то время, как я бы мечтал, чтобы белые пятна в воспоминаниях напрочь вычеркнули Алексеевича из моей истории. Наконец, переборов предательское жжение под ребрами, я собрался с духом и подошел к своему «благодетелю».
— Здравствуй, Моне.
— Здравствуй, Игнат.
— Отличные работы. Серию готовишь?
— Да. Как ты нашел меня?
— Увидел по телевизору репортаж из вашего приюта. Тебя, конечно, не узнать, весь такой... свежий, опрятный.
Алексеевич отложил портреты и принялся рассматривать пейзажные работы.
— Ты много рисуешь, как я посмотрю. Это хорошо. Многие успел продать?
— Они не для продажи.
Я убрал портреты и зашел за кровать. Имея преграду между нами, я чувствовал себя под защитой.
— Не нужно так напрягаться. Я ведь с миром сюда приехал. Что было, то было. Ну подумаешь, сбежал ты из мастерской, учинив бардак и прихватив деньги из заначки. С кем не бывает. И черт с ним, что я до того выхаживал тебя, лечил, дал крышу над головой и мягкую постель. Черт с ним, с кем не бывает.
Алексеевич хитро улыбнулся и продолжил рассматривать картины. Мне нечего было ему возразить. Сказать, что он держал меня взаперти, было равносильно тому же, как расскажи я анекдот: он рассмеялся бы и припомнил, что я был ему должен.
— Ну что, портреты я заберу?
— Нет, они еще не готовы.
— Моне, Моне, я ведь не за бесплатно. Заплачу, не обижу.
— Говорю же, они не готовы.
Портреты и вправду были далеки от завершения. Во-первых, для полной серии не хватало портрета Ларисы, Оксаны, Софии, Белицкого и Сафрона — деда-музыканта, который виртуозно играл на балалайке. Во-вторых, я не закончил с фонами. Для каждого героя я подбирал цвета, с которыми он у меня ассоциировался. Оксана и София — белый, цвет надежды. Лариса — буро-красный, от чувств, которыми наполнялось мое сердце. Белицкий — темно-желтый, цвет, вызывающий ассоциации с приключениями, которые мы вместе переживали.
— Тогда возьму эту пару пейзажных. Заплачу, как обычно, и даже забуду про неотработанный долг. За портреты, когда они будут готовы, дам больше, только нужно, чтобы ты рассказал мне про каждого героя. Что за человек, его история. Смекаешь?
Я кивнул головой, но не смекал. На кой черт Алексеевич на протяжении многих лет скупал мои работы, платя приличные деньги, я не мог понять. Белицкий как-то предположил, что он их удачно перепродает, но это звучало настолько абсурдно, что я лишь рассмеялся.
Алексеевич отдал деньги и забрал картины. Он аккуратно упаковал их в бумагу, а поверх перевязал веревками. Пока он был занят упаковкой, я пересчитал вырученную сумму и сделал вид, что все было в порядке — к своему несчастью я не знал, что было «заплачу как обычно» в понимании Алексеевича.
— Я провожу. — Меньше всего мне хотелось проводить со старым знакомым лишнее время. Но чем быстрее он покинет территорию лагеря, тем скорее я смогу вздохнуть полной грудью.
Недалеко от входа стоял черный Mercedes. Я совершенно не разбирался в машинах, но по внешнему виду мог сказать, что она стоила и тысячи моих картин.
— Выдался удачный год, знаешь ли, — заметив мое замешательство, Алексеевич поспешил пояснить.
Я все никак не мог объяснить себе чудотворное преображение Алексеевича. Еще пять лет назад он был пьющим грузчиком в Черташинке с неоконченным художественным техникумом. Пока однажды не пропал, а вернувшись выбритым, опрятно одетым, трезвым, стал скупать мои картины.
— И долго ты будешь здесь жить? — поинтересовался он.
— До осени. С сентября заселяюсь в общежитие.
— Это хорошо. А то что это такое — палатка на отшибе. Как вы вообще здесь выживаете?
— Коллективно.
Не распознав сарказма, Алексеевич принялся расспрашивать меня о жизни в приюте. В конце он черканул на бумажке свой телефон и засунул ее мне в карман. У меня же сотового не было, и, соответственно, позвонить мне он не мог. Пообещав, что он наведается снова ближе к сентябрю, Алексеевич убрал картины на задние сиденья.
— Огня. — Скомандовал он и вытянул из кармана пачку сигарет. Я протянул зажигалку ему под нос, после чего перенял пачку. Одну сигарету я заложил за ухо, другую засунул в нагрудный карман куртки. Курить не хотелось, потому я решил придержать сигареты на потом.
Делая долгие паузы, Алексеевич принялся рассказывать про персональные выставки и перспективы, которые открываются перед отечественными художниками. Он долго и монотонно говорил про ожидающий меня успех, прерываясь, чтобы напомнить — без его поддержи мои картины никогда не увидят света. Наконец, закончив распинаться, он швырнул окурок на землю, притоптал его и скрылся за темными стеклами автомобиля. Раздался скрип шин и дорогой автомобиль покинул непривычное ему заведение, оставив после себя клуб пыли.
Вырученные деньги я разделил поровну. Одну часть я отдал Ларисе, оставшееся — Оксане. Мне деньги были ни к чему, а женщины распорядились бы ими грамотно. Лариса обрадовалась неожиданной «премии» и пообещала потратить их на предстоящий день рождения Сафрона. Оксана же сначала отказывалась от помощи, как и полагает гордому человеку, но после недолгих уговоров взяла их и убрала в кошелек.
Я знал, что дела приюта с каждой неделей становились все хуже. Подслушав еще один разговор Ларисы и Оксаны, я выяснил, что меценаты, которые, как я полагал, и обеспечивали наше заведение, долгое время получали от государства субсидии для приюта. В обмен на них они должны были организовать пять точек по всему городу, облагородить участки и организовать работу волонтерских групп. На деле же было открыто только четыре приюта, и то один из них после визита Вячеслава закрылся. Волонтерская группа была в два раза меньше заявленной и долгое время не получала финансовой помощи. Облагораживание участков закончилось на дешевом заборе и старых столах для тенниса.
Как выразилась Оксана, приюты должны были стать символом надежды для тех, кому не посчастливилось в жизни, а стали самым настоящим гетто. Правда, с трудоустройством для гостей приюта покровители Ватикана справились хорошо, но вот только их ли это была заслуга или команды волонтеров — вопрос, на который отвечал каждый по мере своих соображений. Теперь же руководство города взялось за проверку траты средств, выделенных на наш приют. И пока Оксана надеялась, что кто-то сверху наведет порядок, Лариса молилась, чтобы ситуация не стала хуже.
Вечером следующего дня мы собрались на кухне, чтобы поздравить Сафрона. Ему исполнилось семьдесят. В честь праздника он весь вечер играл на балалайке, распевая частушки и рассказывая истории своей молодости.
— Эй, старик, расскажи лучше, как ты повстречал кабана.
— Кабана?
— Кабана, кабана. Который отцапал тебе полноги!
— Так то был не кабан, а медведь. Эх ты, запомнить не можешь, но слушай, раз просишь!
И расхохотавшись, старик принялся за сочинение на ходу новой байки про то, как он остался без ноги. Каждый раз он рассказывал историю, еще более захватывающую и полную небылиц, чем в прошлый раз. И каждый раз все понимали, что старик врал, но все равно ахали и охали и поддерживали его болтовню.
Именно в такие вечера, когда мы собирались ради празднества, а не обсуждения проблем лагеря, казалось, что мы не горсть бездомных, которым повезло укрыться на ветхом плоту посреди бушующего океана несчастий, а настоящая семья, которая собралась в своем собственном доме.
— Спасибо за угощения, — поблагодарила меня Лариса. С самого начала она сидела рядом со мной, что мне, конечно, льстило, ведь я знал, что за ней ухаживают и другие мужики. Те же Петр и Василий и дня не пропускали, чтобы не осыпать ее комплиментами.
Мне было приятно, что меня поблагодарили, что оценили мой жест. И еще более приятно было чувствовать руку Ларисы на своей. Мне хотелось сжать ее, но я боялся спугнуть момент. А когда решился, на место между нами опустился Белицкий.
— Зачем вы разговаривали с моей дочерью, Лариса?
— Мне показалось, что она заслуживает шанса встретиться с вами. — И после добавила: — Также мне показалось, что и вы заслуживаете, чтобы о вас позаботились. По-настоящему позаботились.
— А с чего вы решили, что мне это нужно?
— Это всем нужно, Белицкий. Не вы первый, кто отталкивает свою семью. — Лариса сделала паузу, поддерживая аплодисментами речь Сафрона. — Радуйтесь, что она у вас есть.
Белицкий ничего не ответил. Он пристально смотрел на женщину перед ним. В его глазах читалось призрение, но чем дольше он не отводил взгляда, тем отчетливее под слоем непреклонности и высокомерия виднелась благодарность.
Так не произнеся ничего, Белицкий удалился. А я придвинулся ближе к Ларисе.
— Он ведь хотел сказать спасибо?
— Не сомневайся в этом.
На следующий день Василия и Петра отправили на очередную профориентацию. Пообещав Оксане проследить, чтобы они не вляпались ни в какую передрягу, я последовал за ним. Детский приют, где требовались вахтеры, находился в другом конце города. Поэтому мы добирались туда с четырьмя пересадками, и в каждом автобусе, мы пристально смотрели за контролерами — Вася принципиально отказывался платить за проезд, а у Петра были пустые карманы, чтобы противиться товарищу.
— Легкая работа. — Предвкушал Петр.
Он и Василий искали такое место, где не нужно будет прикладывать много усилий. Меня же от места назначения нашего пути воротило. Даже будь мне нужна работа, я отказался бы от предложения — детские приюты, где я прожил несколько лет, вызывали во мне панику и вводили в ступор.
Двухэтажное здание бывшего детского сада было выкрашено в омерзительный фиолетовый цвет, а серый пошарпанный забор, обнесенный вокруг участка, вызывал чувство, которого у местных постояльцев было в избытке, — тоски.
Мы стояли возле заднего входа, выжидая, пока нас встретит директор и проведет по участку. Неподалеку на составленных поддонах сидели мальчишки на вид одиннадцати-двенадцати лет и курили, даже не прячась от взора воспитателей.
— Я закурил в шестнадцать, сразу как поступил в училище, — рассказал Василий. — Помню, еще сигареты попались крепкие, «Парашютист», кажется.
— А я помню такие! Их мало кто курил, для большинства они были слишком тяжелыми и потому быстро пропали из продажи. Помню-помню их. А еще были «Стюардесса» и «Интер» — самые дешевые, что я пробовал, — Петр настолько ударился в воспоминания, что пришел в себя, лишь когда сигарета в его руках догорела до фильтра и обожгла подушечку пальца.
— А «Шипку» помнишь? Тоже были отличные сигареты.
— Хватало отличных сигарет, не спорю. Помнится, болгарские были вполне приличными. А потом все рухнуло и пропали из продажи. Моне, а что ты курил, можешь вспомнить?
Я пожал плечами. Мне было не по себе: проведенные в детском доме годы навсегда оставили отпечаток в моей памяти. Место, где я никогда не ощущал аромат сирени. Я испытывал одновременно и страх перед давно минувшей жестокостью, и жалость к тем, кто жил в безобразно окрашенном здании.
Мальчишки, курящие неподалеку, напомнили мне двух братьев-близнецов, с которыми мне довелось жить в одной комнате. Они нередко сбегали из приюта в надежде найти своих родителей, отказавшихся от них еще в младенчестве. Но, как бы мальчики ни старались, воспитатели всегда находили их через несколько дней: на свалке, в заброшенных домах или отделениях милиции. Бездомных детей в мою молодость хватало. И что тогда, что сейчас происходящее вызывало у меня чувство досады за то, сколько хороших, чистых душ портилось из-за неумения одних людей брать ответственность за других.
Я подошел к курящим мальчишкам и протянул им горсть конфет с картинками внутри, заранее прихваченных у Ларисы. Мне хотелось сделать для них хоть что-то хорошее. Пацаны докурили и принялись разворачивать сладости. В миг их лица, не по возрасту взрослые, озарил детский ажиотаж и предвкушение удовольствия.
— Глядите! — гаркнул один из них и показал остальным цветную картинку, вынутую из-под обертки конфеты. На бумажке, с легкостью, умещающейся на детской ладони, были изображены дерущиеся собаки.
Остальные следом стали распаковывать свои, и вскоре площадку заполнили довольные возгласы.
Вдруг один из парней, с виду самый старший, поднял вверх указательный палец, призывая к вниманию. Он втянул ноздрями воздух и спросил:
— Чувствуете? — мы стояли под окнами столовой, и мальчишка указал пальцем на мельтешивших за окном поваров.
— Что-то вкусное готовится. Думаю, что пирог, — предположил его друг.
— Пицца. Однозначно баба Маша готовит свою фирменную пиццу. С помидорами, колбасой и оливками.
— И лук будет.
— Навряд ли, я его не чувствую.
— Да много ли ты можешь учуять, а?
— Уж побольше твоего!
И мальчишки завели спор, кто из них мог точнее определить запах. Я же, почувствовав себя лишним, вернулся к своим пацанам, к которым уже приближался директор приюта.