Глава 10
Часть 2. Глава 4.
От лица Белицкого
18 апреля.
Покончив с обедом и прихватив за компанию Моне, я отправился в город. Лариса, повариха, попросила нас купить кое-какие продукты, которыми вскоре были набиты наши рюкзаки. Решив воспользоваться хорошей погодой, мы пошли вдоль главной улицы района, пока не оказались в знакомом нам секторе недалеко от Черташинского рынка. Двор, где мы в последний раз уплетали найденный мною противень с запеканкой, ничуть не изменился.
Вместе с Моне я снова сидел на вершине холма напротив старой хрущевки и сквозь незадернутые окна квартир наблюдал за жителями серой коробки. Моне старался отыскать взглядом Виолетту — женщину невероятной красоты, которую он приметил в прошлый наш визит. И хотя нам следовало поскорее вернуться в Ватикан, я не торопил друга, терпеливо ожидая, пока он сдастся.
— Пойдем отсюда, — он вдруг поднялся и стал спускаться с горки.
Я последовал за ним.
— Как давно ты в Ватикане? — почти всю дорогу до хрущевки я рассказывал Моне о своей жизни в последние месяцы. О том, как встретил дочь, о работе на кладбище, о ночлеге в гаражах и многом другом, что, казалось, напрочь забыл, но, когда дошло дело до обмена историями, неожиданно вспомнил.
— С неделю. Я искал, где переночевать, и случайно оказался в собачьей будке.
— В собачьей будке?
— Клянусь тебе, она была настолько большой, что я спутал ее с сараем. Представь себе, просыпаюсь я оттого, что лицо мне облизывает здоровенный мастиф.
— И он тебя не загрыз?
— Мне повезло, я наткнулся на особенного мастифа. Он не отличался грозностью и всю ночь жался ко мне, а утром, когда я вылез, прыгал вокруг меня, словно мы давние знакомые. Видимо, искал ласку.
Моне остановился, чтобы одолжить у прохожего сигарету. Протянув одну мне, еще две он засунул себе за ухо, после чего вытянул у счастливчика четвертую сигарету. Я достал зажигалку и подкурил сначала его сигарету, потом свою.
— После того как я выбрался из будки, сразу наткнулся на хозяина здорового дома, на территории которого я ночевал. Дядька оказался душевный и направил меня в Ватикан. Он является одним из спонсоров нашего приюта.
— У Ватикана есть спонсоры?
— Конечно. Представь себе, как бы существовал приют на сотню человек без чьей-либо помощи.
— Разве государство не помогает?
— А ты видел наши модные сортиры?
Я кивнул.
— Вот и вся их помощь. И на том спасибо. Если бы не наши покровители, палатку давно бы снесли, а место отдали бы под какой торговый центр или что похуже.
Мне нечего было сказать. Я был в Ватикане от силы несколько часов, так что не мог судить о положении дел. Поэтому я решил довериться Моне.
— Куда ты подевался после того, как мы встретились на вокзале?
— На вокзале?
— Да, на автобусном вокзале, месяца два назад. Ты примчался через утро после того, как мы ели запеканку, помнишь? Ты собирался уехать за город. А потом на тебя налетел Алексеевич и ты голову разбил. Скорая ведь тогда приехала. Меня не пустили поехать с тобой, а Алексеевич даже не обратил на меня внимания.
Моне почесал затылок, словно вспоминая что-то очень далекое, настолько, что могло показаться, будто это произошло за много лет до нашего разговора.
— Знаешь, у меня ведь провал в памяти случился. Казалось, что я все вспомнил, но какие-то детали еще не встали на свои места. В любом случае я помню, как отдыхал в больнице, после чего меня забрал к себе Алексеевич.
— Долго ты у него жил?
— Достаточно, чтобы надоесть. Потому я и сбежал.
— Сбежал?
— Он кормил меня по расписанию, почти не выпускал из мастерской, заставлял работать. Такая жизнь для меня невыносима.
Я уткнулся в товарища взглядом, давая понять, что меня интересуют подробности.
— У меня ведь было все, что нужно. Краски чешские, кисти, листы, холсты. Кровать с мягкой подушкой тоже была. Подушка была настолько удобной, что за вторую такую я бы убил. От нее на утро шея не болит, она не мешает ворочаться, и, как я прочитал на этикетке, она помогает при остеохондрозе. На таких подушках спят люди из телика, я-то рекламу видел, и на экране в автобусе все выглядят такими довольными. Я всегда думал, что это фарс, вранье, но оказалось, что эти подушки и вправду волшебные. Я даже стал видеть сны. Представляешь?
Я все так же молчал, хотя и хотел прервать Моне, чей рассказ ушел в совершенно другое русло.
— Прости, я что-то заговорился. Об этой подушке я мог был говорить часами, хотя нет, даже целыми днями, — он выкинул потухшую сигарету и вернулся к рассказу. — Значит, мне было где спать и на чем спать. И одеяло, пусть и паршивое, но все же было, и жрачка была. Алексеевич либо сам привозил ее, либо отправлял кого-то. И геморрой мой вылечили, и для почек лекарства пил, и для сердца. В общем, заботились обо мне, но я был несчастен.
— Несчастен, отчего же? Неужто ли мало еды было? Или бухать не давали?
— Бухать мне и вправду не давали, но я нашел в мастерской заначку Алексеевича и, когда он не видел, выпивал. Правда, она вскоре закончилась, и пришлось бросить.
— Ты завязал?
— Я пытался рисовать и пытался бросить пить. Оба дела выходили паршиво. Стоило мне нарисовать что-то, как Алексеевич приезжал, ворчал по поводу качества, но картины все же забирал.
— А он тебе платил?
— Нет. Я, видите ли, должен был ему за что-то колоссальную сумму, вот и отрабатывал долг. Даже прогуляться меня не выпускал, боялся, что я сбегу.
— Так он тебя держал под замком где-то?
— Не где-то, а в мастерской, но толку от этого было мало, — и, заметив мой озадаченно-вопросительный взгляд, Моне пояснил: — Говорю же, у меня было все, что нужно: краски, постель, жрачка, но я был несчастен и потому рисовал паршиво. Комфорт расслабляет, а неволя убивает все чувства, кроме желания освободиться.
Остаток дороги Моне не прекращал говорить. Он поведал о том, как сбежал от Алексеевича через месяц пребывания и был таков. Как слонялся по району в поисках работы и снова оказался на Черташинке, где незадолго до своего заточения умудрился кого-то ограбить и где его по возвращении поколотили.
— Теперь, брат, в Черташинке мне нечего делать. Я в черном списке.
— Тебе это лично Магистр сказал?
— Нет. Но сказали, что он так передал.
— Может, мне стоит с ним поговорить?
— А кто ты такой, чтобы он стал тебя слушать?
Я пожал плечами. И вправду, кем я был, чтобы Магистр Черташинки слушал меня. Взглянув в лужу, где между листьями проступали отражения наших силуэтов, я рассмеялся.
Наконец-то выйдя на улицу, в конце которой располагался наш приют, Моне принялся рассказывать, как оказался в Надпочечнике — самом суровом секторе нашего района, да и всего города, недалеко от которого располагался Ватикан.
После того как Моне выдворили из Черташинки, он пытался прижиться в других секторах, но нигде не мог найти ни убежища, ни работы. Он пытался стоять в переходах и просить милостыню на остановках, но его отовсюду прогоняли. То другие бездомные, то хранители правопорядка. И с ночлегом было туго. Найти открытый подвал, какие были в Черташинке, Моне никак не мог — жилищно-коммунальные службы в других районах и секторах работали на славу, чему были рады домовладельцы и что разочаровывало свободный уличный народ. Все дыры в окнах подвалов были аккуратно залатаны, а замки в подвальных дверях были прочнее, чем в квартирных.
Скитаясь в поисках теплого места для ночлега, Моне оказался в Надпочечнике, где с ним приключилось то, что в народе называется «Бог уберег». Заночевав в поваленной телефонной будке, Моне проснулся от того, что его кто-то тянул за ноги. Стоило ему оказаться снаружи, как тащившие его бугаи тут же огрели его по голове чем-то тяжелым. В следующий раз он проснулся от удара о землю. С трудом он смог разглядеть стоящую рядом тачку, в которой его перевозили, и возвышающихся над ним мужчин. Двое, по-видимому, и вытянувшие его из будки яро спорили о чем-то с коллегами по цеху. Из их разговора Моне узнал, что будка, в которой он заночевал, находилась на пересечении двух «административных» зон, и оттого смотрящие за ней господа не могли решить, кому принадлежит Моне.
Моне вздрогнул и рассказал, что притворился спящим, выжидая нужный момент, который вскоре подвернулся. Бандиты сцепились, а Моне подскочил и дал деру.
— Я бежал так быстро, что, будь это соревнования, я бы обогнал и лучших спортсменов мира, и тех, кто на допинге, и мировой рекорд бы еще установил. Так я и оказался в частном секторе, а после — в будке мастифа.
Вдруг мой товарищ принялся икать, и все его тело задрожало — было заметно, что пережитое до сих пор вызывало у него страх. Больше никогда Моне не вспоминал эту историю, а если разговор заходил о Надпочечнике, то старался сменить тему или покидал обсуждающих.
Мы остановились возле ларька с выцветшей надписью «Продукты». Пока я выбирал сигареты, Моне купил шоколадку и спрятал ее во внутренний карман куртки так быстро, словно боялся, что я замечу.
Выбрав сигареты, я постучал по участку стекла, за которым стоял муляж бутылки портвейна. Последние недели пить мне не приходилось: то повода не было, то денег, то компании. С заселением в Ватикан и после встречи с Моне появились и повод, и компания, да и остатка от получки за работу на кладбище хватило бы на скромное застолье. Я взглядом показал на бутылку, но Моне будто бы и не заметил.
— Выпить-то охота. Если порыскать по карманам, то на чекушку и наскребем.
— Завязывай немедленно! — Моне вспылил, после чего осмотрел меня с ног до головы и махнул рукой. — Все забываю, что ты ошиваешься тут всего ничего. Запомни, в Ватикане пить нельзя. Если выпьешь, учует Лариса или Оксана, и тогда тебе несдобровать. На первый раз будет замечание и наряд на кухню, во второй раз тебя выставят вон.
— Оксана — это хозяйка Ватикана?
— Это глава социальной службы, что присматривает за нами.
— А Лариса — эта та баба с кухни?
— Для тебя она Лариса Сановна. Для меня — Лариса. Поверь, нюх у нее такой, что сможет сказать, сколько ты дней не мылся. Любой ищейке фору даст. Так что даже не вздумай прикасаться к алкашке!
Пройдя часть пути в размышлениях, я одернул товарища за рукав и спросил.
— А ты-то как держишься? Чай покрепче завариваешь?
Но Моне не ответил. Он лишь гордо вскинул голову и еще быстрее зашагал по направлению к приюту, словно там его ждало безотлагательное дело. Позже мужики в лагере рассказали, что Моне неровно дышал к поварихе. А как известно, любовь — сила, перед которой нет преград, даже таких, как запои.
Ужин подавался ровно в восемь, но в тот вечер посудомойка заболела и Лариса, наш повар, справлялась со всем одна, отчего подача блюд откладывалась. Моне и еще несколько постояльцев Ватикана вызвались помочь ей, но к тому времени все, что оставалось, — разложить порции по тарелкам и раздать.
На ужин подавали разваристую гречку с кусками мяса и луком. В прикуску каждому выдали по сметаннику и налили по большой кружке чая. Кто мог обойтись без десерта, принимался чуть ли не за столом обменивать его. Для меня сметанник был одной из любимых сладостей, и поэтому я не стал ни с кем меняться. Чаще всего еду меняли на сигареты.
Мы с Моне сели у самого выхода так, чтобы художник мог одним глазком наблюдать за происходящим на кухне.
— Лариса, потрясающий ужин! — окликнул он повариху, когда женщина попала в его поле зрения.
Лариса поблагодарила художника и, положив себе порцию, присела рядом с нами.
— Новенький, как тебе моя стряпня? Сойдет? — поинтересовалась она у меня.
— Конечно, сойдет, смотри, как уплетает! — не дал мне ответить Моне.
Решив не мешать им общаться, я молча принялся за ужин. Гречка напомнила мне недавний обед у дочери. Но разговор между Ларисой и Моне не заладился. Рядом с ними присел Аркадий — самый младший из нас, но уже потерявший нижний ряд зубов и часть верхнего. Я старался не расспрашивать его о больном, но Лариса пояснила мне, что большую часть зубов он утратил из-за уличных разборок, а оставшиеся съела цинга. Оттого еду для Аркадия Лариса измельчала в блендере и подавала в жидком виде.
В Ватикане свет выключали по расписанию в одиннадцать. Разговоры смолкли не сразу, и старосте палатки пришлось несколько раз шикнуть, чтобы любители поболтать улеглись. Вскоре единственное, что раздавалось по всей палатке, — похрапывания — местная мелодия, отличающаяся лишь исполнителями.
Мне досталось место на верхнем этаже двухэтажной кровати, о чем я ничуть не пожалел. Я был достаточно ловким, чтобы без труда взбираться по лестнице с редкими перекладинами. Отсутствие прямо над носом закрывающего обзор матраса позволяло мне наслаждаться столь важным для меня чувством свободы.
Я подтянул одеяло к подбородку и постарался сделать то, что не удавалось уже давно, — расслабиться. Заправленное в свежеотпаренный пододеяльник розового цвета одеяло согревало меня лучше, чем любая труба, к которой я мог прислоняться в подвалах. А мягкая подушка под шеей сначала показалась мне настолько чуждой, что я смог устроиться, лишь с дюжину раз перевернувшись с боку на бок.
Первыми расслабились ноги. Быть бездомным — значит, все время проводить на своих двоих, ища новое место, чтобы поесть, поспать или переждать плохую погоду. Изучая быт кочевых народов, достаточно высунуть голову в окно, найти взглядом такого, как я, и проследить за ним — вот лучшая наглядная иллюстрация. Современные кочевники в самом сердце оседлого мира.
Повернув голову, я постарался отыскать взглядом Моне, но в темноте я видел еще хуже, чем при свете дня, и вскоре сдался. Его кровать находилась неподалеку от моей, но, возвращаясь с ужина, я потерял его из виду.
Прямо надо мной, в крыше палатки, были сделаны несколько прозрачных вставок, сквозь которые внутрь проникал свет от одинокого фонаря, стоящего неподалеку. Фонарь работал плохо, с перебоями, отчего свет дрожал, раздражая глаза. Но стоило повернуться набок, как он пропадал из видимости.
И хотя свет меня раздражал, я продолжал лежать на спине, смотря на прозрачную вставку в крыше. Все это навеивало мне воспоминания из детства, когда я жил с родителями в доме с работающей всю ночь наружной подсветкой. Мои соседи спасались плотными шторами. Моя же мама была скупа, и потому я учился засыпать под раздражающий мерцающий свет.
Спустя почти сорок лет я снова пытался уснуть под раздражающий уличный свет. Я прикрыл глаза, но сквозь закрытые веки чувствовал падающий на меня отблеск, отчего внутри родилось приятное чувство, словно я был дома, окруженный уютом и заботой.
Так и не раскрыв глаза, я уснул.