Глава 22
Вэнс
Мы едем в метро, стараясь не прикасаться друг к другу слишком часто, пока стоим в вагоне на пути в Верхний Вест-Сайд. Пару раз мне приходится сдерживаться, чтобы не обнять его за спину, не взять за руку. Мы обмениваемся легкими улыбками. Я не вижу его рта под маской, но вижу, что он улыбается, по его глазам.
Мой.
Даже после всего эмоционального хаоса прошлой ночью в его присутствии я становлюсь жутким собственником.
Мы выходим неподалёку от Центрального парка, и Люк надевает бейсболку, захваченную из моего дома. А потом берёт меня за руку. Погода идеальна – ни жарко, ни холодно, легкий ветерок откидывает мне волосы со лба. И пока мы идем по маршруту, который я проходил в одиночку сотни раз - мимо продавца подержанных книг, мимо бейгельной, мимо магазина с гитарами – я думаю, что уже получил от судьбы больше, чем осмеливался надеяться: быть с ним рядом и идти за руку в теплый апрельский день с температурой шестьдесят шесть по Фаренгейту по направлению к Озеру.
66 по Фаренгейту – примерно 19 градусов Цельсия
Озеро (The Lake) в Центральном парке - одно из самых известных и живописных мест в Центральном парке Нью-Йорка. В тёплое время года здесь можно арендовать лодку и поплавать среди деревьев, скал и исторических мостов. Именно здесь часто проходят романтические сцены в фильмах - Озеро символизирует уединение посреди мегаполиса. – прим. переводчика.
У меня за спиной рюкзак с водой, едой и двумя пледами.
Я украдкой наблюдаю за ним, пока мы входим в парк и направляемся к мосту Бо. Из-за маски различить выражение его лица трудно, но когда я ловлю его взгляд – его глаза искрятся теплотой и нежностью. Когда мы добираемся до свободного кусочка газона, о котором я думал, я расстилаю пледы под деревьями, и мы садимся рядом.
Мост Бо (Bow Bridge) - один из самых узнаваемых мостов в Центральном парке Нью-Йорка. Построен в 1860-х годах в викторианском стиле. Мост часто фигурирует в кино и сериалах, и считается одним из самых романтичных мест в Нью-Йорке. Он соединяет берега Озера, прямо неподалёку от того самого места, где наши герои лежат на траве под деревьями – прим. переводчика.
Люк неожиданно для меня укладывается мне на колени. Он улыбается мне снизу вверх, слегка прищурившись. Потом снимает маску и опускает козырек бейсболки вниз на лицо.
- Вэнс, это… так прекрасно.
Его похвала окрыляет. Мне вдруг приходит в голову, что, возможно, сейчас Люк открылся полностью – вот в этот самый миг я вижу его настоящего. Я обнимаю его, и он лежит на мне почти час, мы оба будто зависаем во времени в какой-то полудрёме. Потом он садится, разворачивает козырёк назад и поднимает брови.
- Давай прогуляемся.
Он снова надевает маску, и мы идем вглубь парка. Его рука не отпускает мою ни на секунду. Мы проходим мимо мальчишки с двумя рожками мороженого, за которым тащится измотанный, уставший отец, и я вижу сочувственную улыбку в глазах Люка. Какой-то всадник, одетый в рыцарское одеяние, проезжает на лошади мимо нас, и мне кажется, что Люк смеется.
- Какой же он… Центральный парк.
Его пальцы сжимают мои. Мы спускаемся по каменной дорожке, я понимаю, что теперь он ведёт меня.
- Куда мы идём? - спрашиваю я.
- Скоро узнаешь.
Он приводит меня в лодочный пункт проката, и расплачивается наличными. Мы садимся в лодку и гребем в середину Озера, там останавливаемся, и он снимает маску. Достает из моего рюкзака плед, и мы вместе, как когда-то давно, ложимся на дно лодки. Над нами - безоблачное, идеально голубое небо...
Он долго молчит, не отрывая взгляда от неба. А потом поворачивается ко мне. В солнечном свете, отражающемся в его сияющих кошачьих глазах, и мягкими губами в паре дюймов от моих – он выглядит особенно красивым нереальным полубогом.
- Как ты думаешь, это вообще реально… оставить что-то в прошлом и не думать об этом?
Он сглатывает, его губы приоткрываются, будто он хочет сказать что-то ещё, но не решается. Его глаза полны боли, которая словно льётся на меня.
- Ты о чём? – едва выдавливаю в ответ.
Его лицо словно застывшая маска страдания.
- Я не хочу тебе рассказывать.
- И не нужно.
Он придвигается ближе, его лицо оказывается у моего горла, колени тоже наклоняются ко мне. Он лежит, скрестив руки на груди. Я обнимаю его, мне так приятно чувствовать его рядом, как будто я могу его защитить, уберечь от всего того дерьма, которое он хочет забыть.
- Тебе не нужно об этом рассказывать... но ты можешь.
И он рассказывает. Сначала шепотом, потом - тихим голосом в такт плещущейся воде. Он делится со мной своими историями - старыми, изношенными и искажёнными временем воспоминаниями. Они как величественные незыблемые соборы с высокими шпилями, рушащиеся до основания, стоит лишь произнести вслух и раскрыть их тайны.
Говорят, секреты - это валюта близости. Он расплачивается со мной кровавыми монетами, пока мы лежим в лодке, дрейфуя по Озеру. А я пытаюсь покрестить его в купели моего понимания.
Потом мы плывем к берегу и выходим из лодки, как путешественники из другого времени. Мне тяжело. Мы идём по аллеям парка, и он говорит:
- Спасибо. Такое чувство… будто с меня что-то сняли.
И мы начинаем болтать о других вещах, например, о разнице между бейгелями восточного и западного побережья, о финале «Игры престолов» и о том, насколько он неправ по шкале от 1 до 10, если отказывается становиться веганом, хотя знает, что некоторые животные очень умны, но и яичница с беконом очень вкусна (я ставлю твёрдые 6,5 балла). А потом мы выходим из парка.
- Я голоден, - говорит он.
- Я тоже. Хочешь пройтись или…?
Он смотрит на свои ноги, и я вспоминаю, что он рассказал мне на лодке - о том, что случилось вчера на ужине и что он долго шёл пешком.
- Давай возьмем такси.
Мы держимся за руки на заднем сиденье и выходим в Чайна-тауне. Небо цвета индиго почти сливается с сумерками. Пахнет, как всегда, восхитительно.
- Я знаю одно потрясающее местечко, - говорю я. – Там лучшие цзяоцзы в мире.
Он улыбается.
- По-моему, это просто «пельмени».
- Пойдем, умник.
В кафешке тесно, внутри всего семь столиков, и нам достается тот, что в самой в глубине зала. Мы делаем заказ, и он снимает маску.
- Ого, - я театрально прикрываю глаза. - Я ослеп от вашей красоты.
Он смотрит на меня самым своим скептическим взглядом. Я потираюсь своей ногой о его голень под столом.
- Мистер Макдауэлл, - поглаживаю его по икре. – Какое счастье видеть вас в этом заведении.
Мы едим и говорим ещё пару часов, а потом ловим такси в парке Коламбус и возвращаемся ко мне, чтобы поговорить ещё немного. Я рисую его, а потом рисую по его телу руками и языком.
И когда мы засыпаем той ночью, мне кажется, что, возможно, у нас всё ещё может быть хорошо.
*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.
И это иллюзия, свойственная тем, кто отчаянно нуждается в надежде.
Два дня спустя, на собрании совета старейшин, руководство Эвермор голосует за то, чтобы оставить у церкви статус «неподдерживающая». В протоколе говорится:
«Мы уважаем позицию шести членов совета, которые не уверены, что Священное Писание однозначно указывает на правильное толкование воли Божьей в вопросе однополых браков. Данное заявление не является полным отказом от одобрения со стороны совета, равно как и не представляет собой богословский трактат на данную тему. Это признание того, что при отсутствии вотума доверия всех четырнадцати членов совета, не следует кардинально менять парадигму в церковной философии и практике.»
После собрания Люк появляется у меня дома с совершенно пустым лицом и молча забирается в постель. Когда я спрашиваю, что произошло, он пересказывает события ровным мёртвым голосом. Я не уверен, хочет ли он, чтобы я был рядом, но предпочитаю всё же остаться. Когда я обнимаю его, он утыкается лицом мне в шею и лежит неподвижно, кажется, целую вечность.
- Мне пришлось бы уйти, - шепчет он спустя какое-то время.
Слова такие тихие, что сначала я даже не до конца их понимаю. Потом до меня доходит, и желудок скручивается в узел.
Если бы я решился открыться… если бы выбрал быть с тобой - мне пришлось бы уйти.
На следующее утро всё становится ещё хуже. Кто-то из совета старейшин - Люк думает, что это молодой парень, у которого сестра-лесбиянка - слил протокол собрания в Hollywood Reporter. И они публикуют статью, в которой ошибочно утверждается, что Люк голосовал против изменения «поддерживающего» статуса. Исправления в статью вносятся в течение часа, но всё это время Люк нервно меряет шагами спальню в таунхаусе, разговаривая по телефону. А потом - уходит.
- Извини, так много дел, надо со всем разобраться.
- Эй, никаких извинений, чувак.
Я крепко обнимаю его, он отвечает мне тем же, и я ещё не знаю, что это наши последние объятия на ближайшие пять дней.
В ту ночь он остаётся на работе до половины двенадцатого ночи, разгребая «последствия голосования». На следующее утро, в пять часов, он улетает на важный доклад в Йель, а оттуда - на два дня в Оттаву, чтобы провести церемонию бракосочетания для близкого друга из своего студенческого братства.
Из Оттавы он почти не пишет, потому что «всё очень насыщенно, свадьба требует много внимания, и вокруг полно людей».
Я настолько погружён в любовь, тревогу и тоску из-за его отсутствия, что только в понедельник утром, когда Перл упоминает о поездке, до меня доходит: они же вернулись еще в воскресенье утром.
- Вы с Люком? Вы вернулись в воскресенье?
- Ну да, слушай дальше - говорит она небрежно, продолжая свой важный рассказ. - Мы вернулись, я поехала домой к Арману и...
Она сияет, протягивая мне руку.
- О, чёрт, вау. Он подарил тебе кольцо?
Она визжит от радости.
- Не подарил, я помолвлена!
Я держу лицо, задаю правильные вопросы, говорю всё полагающиеся фразы.
- А ты как? - спрашивает она, все еще светясь от счастья.
- Неплохо. Как прошла свадьба, которую вёл Люк?
- Было здорово. Думаю, Люку понравилось и он тоже хорошо провёл время.
- Наверное, теперь твоя очередь.
- Может, скоро. Мы хотим сделать это спонтанно, не планируя.
Я улыбаюсь.
- Мне это тоже всегда казалось хорошей идеей. К чёрту толпу.
Мы болтаем, пока у неё не звонит телефон. Потом я иду к своей машине. Думаю о Люке, который вернулся домой в воскресенье. И мне приходится дышать в пластиковый пакет, валяющийся на пассажирском сиденье.
Дышать в пакет помогает при панической атаке. Когда человек дышит в пластиковый пакет – он вдыхает выдыхаемый воздух, т. е. углекислый газ, который действует успокаивающе. Помните, как Вэнс помогал Люку с панической атакой? А сам вынужден справляться в одиночку… – прим. переводчика.
Смотрю сквозь лобовое стекло и вспоминаю о том, как разбил мольберт. Всю ту злость, которую я чувствовал. Жар и гнев.
Сейчас я не чувствую ничего.
Я решаю уехать, но на выезде из парковки едва не врезаюсь в другую машину. Поэтому возвращаюсь. Паркуюсь на том же месте и выхожу из машины. Будто движение хоть как-то способно облегчить боль от пульсирующей раны внутри.
Всё это время я думал, что между нами всё само потихоньку сойдёт на нет. Что я закончу фреску и... не знаю. Наверное, в глубине души, я просто не верил, что это действительно закончится. Похоже, это единственное объяснение моей... слепоты.
Я возвращаюсь в свой атриум в каком-то оцепенении. Меня переполняет боль. Предательство. Я чувствую злость и зависть даже к Перл. Он найдет мне замену, а она будет рядом с ним. «Ты, блядь, как один из тех психов из фильмов про сталкеров» - говорю я себе с отвращением, подставляя свои дрожащие руки под холодную воду в туалете. Как те идиоты, которые влюбляются в кого-то, подглядывая через оконное стекло. «Что, Вэнс, ты уже в шаге или двух от подобного? Это ведь всегда больше было нужно тебе, чем ему. Чего ты хотел? Чтобы тебя кто-то выбрал? Ты хотел, чтобы папочка выбрал Вэнса?»
Я плещу водой в лицо. Я понимаю – все факты передо мной, всё очевидно и просто - но разум отказывается в это верить. «И что ты думал, придурок? Что он потерял телефон в Оттаве?»
Я действительно думал, что у него что-то случилось с телефоном. Это казалось единственным объяснением столь долгой тишины.
Позже, когда за окном уже темнеет, я оказываюсь в атриуме с кентавром. Он такой красивый. Безусловно, лучшее, что я когда-либо создал.
Я уже знаю, что сделаю, и самое странное, что одновременно я обожаю и ненавижу это решение.
Здесь есть болгарка и удлинитель. Я аккуратно, уверенно разматываю его. Потом включаю болгарку и начинаю с головы кентавра. Когда головы не станет - дальше пойдёт легче. Я столько времени смотрел на его лицо, что оно стало мне другом. Как только лицо исчезает, мою грудь сдавливает. Но, если дышать неглубоко, можно справиться. Я останавливаюсь на минуту. От мраморной пыли нужна маска. Но у меня была всего одна. Та, которую носил он. Она в таунхаусе. Я снимаю рубашку и завязываю ее вокруг головы, закрывая лицо.
Перехожу к шее и плечам. К ногам... бедрам... боку. Я даже не замечаю, что плачу, пока не останавливаюсь, потому что рубашка промокла и провисла. Наконец, остаётся только хвост. Я вытираю глаза, и завершаю работу.
Когда я начинаю следующую часть нового проекта, в атриуме снова дневной свет. Композиция сложная, требует сосредоточенности, но я вижу её перед глазами совершенно чётко. О, я хорош в работе с мрамором. На самом деле, это мой главный дар. Меня нанимают для росписи стен, но на барельефы и скульптуры очередь расписана на четыре года вперед.
Я начинаю с пляжа… потом море: дикое, безрассудное море с великолепными, изгибающимися волнами. Остров… Я добавляю на него деревья, поляну. Потом делаю лодку. Всего один кусок разбитого корпуса… мачта и смятые паруса. Я знаю, что паруса получаются безупречными, даже когда руки начинают дрожать, а мое горло пересыхает от пыли так, что я дышу с хрипом. Потом - обломки. Так много расколотых досок. Искореженные перила, часть того сиденья, где мы когда-то сидели и курили. Когда всё готово – весь разбитый хаос, во всяком случае - я делаю штурвал, валяющийся на песке. Потом снова беру болгарку… молоток… среднее плоское зубило. Мини-резцы. С их помощью я вырезаю название между зарослями, между двумя пальмами.
Worship. Поклонение.
- Сэр?
Я оборачиваюсь и вижу мужчину в костюме, стоящего в дверях.
- У вас есть разрешение находиться здесь?
Я моргаю, почти ошеломленный тем, что за окнами атриума опять темнота.
Смотрю на него и отвечаю:
- Я художник.
Он подходит ближе.
- Я Говард. Один из старейшин церкви.
Я не могу заставить себя ни заговорить, ни даже кивнуть.
- С тех пор, как я был тут в последний раз, всё изменилось, - говорит он, подходя еще ближе. - Предыдущая работа была потрясающей. Но то, что у вас здесь сейчас, возможно, даже более особенное...
Я замечаю участок, который мне не нравится, и начинаю долбить его острым резцом.
- Вам что-нибудь нужно? Может, воды?
Я поднимаю взгляд. Его глаза… в них что-то...
- Нет, - отхожу назад. – Спасибо, ничего не надо.
С резцом в руке я выхожу и иду к ближайшему туалету, но не останавливаюсь. Иду в свой атриум. Там пусто. Меня окружает и душит фантомный запах роз. Я думаю о портативной кабинке снаружи, во внутреннем саду, и горло перехватывает.
Если он здесь – я знаю, где его искать. Я знаю, где находится лестница – та самая, из его рассказов, по которой его привели наверх к отцу после того, как в пятом классе он сказал, что планирует жениться на «своём любимом мальчике», а не на сестре-близнеце вредного одноклассника. Подняться по этой лестнице мне кажется правильным.
Пот капает с меня на мягкие резиновые накладки на ступенях. Мои шорты покрыты мраморной пылью. Когда я открываю дверь на третий этаж, то понимаю, что на мне нет рубашки.
Темно.
Возможно, он уже ушел. Я иду дальше. Мимо столов, зоны отдыха, фонтана, нескольких картин.
Дверь в его кабинет приоткрыта. Свет, бьющий из неё, видно ещё за тридцать ярдов.
Я иду быстрее. Внезапно мне до дрожи нужно увидеть его лицо. Потому что я всё ещё верю - он тот же самый человек. Мой любимый мужчина. Если я его увижу - всё вернется на круги своя.
Но первой я вижу её.
Сзади она кажется маленькой - узкие плечи, еще более узкая талия. Я вижу её бледную поднятую руку. И только через долгую мучительную секунду, за которую эта картина навсегда выжигается на моей сетчатке, я понимаю: она прильнула к нему. Ее рука поднята, потому что обвивает его шею.
Я слышу, как она вздыхает. Он стонет. И что-то внутри меня хрустит и ломается. Я чувствую это настолько остро, что поднимаю руку, чтобы коснуться того места.
Они целуются.
И в тот момент, когда им нужно перевести дыхание, - он поднимает глаза и смотрит прямо на меня.