Глава 16
Люк
- И вот я там. Я абсолютно не понимаю язык, и стою на крыльце с этой женщиной. Она широко улыбается, протягивает мне тарелку, на которой лежит… туфелька - и смотрит на меня так, будто говорит: «Ну что, будешь есть?»
Меган смеется, и я ловлю себя на том, что улыбаюсь вместе с ней.
- Я понятия не имела, что делать, поэтому сделала вид, будто прошу соль и перец. Чтобы потянуть время, понимаешь?
- Хороший ход.
- Так вот, она исчезает, а потом возвращается с приправами! И я наблюдаю, как она аккуратно посыпает ими эту самую туфельку! - Меган показывает это жестами, и я снова вежливо улыбаюсь. - И все, о чем я думаю в тот момент - как я буду его жевать? Кожаный тапочек, похожий на балетку. Я беру, подношу ее ко рту… И тут она начинает хохотать... просто истерически. А потом выясняется, что перед уходом моя тетя Луиза сказала ей на неправильном тамашек ** , что мне на ужин следует подать… красивую туфельку!
** Тамашек - Tamasheght (или Tamasheq, Tamajaq, Tamahaq) — один из берберских языков, на котором говорят туареги в Северной Африке, включая страны, такие как Мали, Нигер, Алжир, Ливия и Буркина-Фасо – прим. переводчика
Она запрокидывает голову, заливисто смеется и ее длинные волнистые каштановые волосы струятся по плечам. Ее глаза цвета морской волны сверкают энергией и жизнью, а когда она снова встречается со мной взглядом – я замечаю в их уголках небольшие морщинки от смеха.
- Ну вот, это был мой первый опыт работы в «Уэллспринг». Мне тогда было девятнадцать.
А теперь она - главный исполнительный директор благотворительного фонда, который основал ее дед. «Уэллспринг» бурит скважины в районах, где не хватает воды, а пока их команда работает там - они кормят и одевают людей, оказывают другие виды гуманитарной помощи и ведут проповеди.
- Звучит впечатляюще.
Она усмехается, качая головой.
- Это да, похоже на то. Во всяком случае так было. Последние два года я не выезжала с полевыми экспедициями.
- Слишком занята? – стараюсь изобразить понимающий тон.
Она кивает, жуя закуску, затем изящно промокает уголок рта салфеткой.
- Уверена, по сравнению с твоим расписанием – это ерунда.
Я дарю ей свою фирменную «пасторскую» улыбку — теплую, сочувственную.
- Уверен, что не ерунда.
- Сколько часов в неделю ты работаешь?
Я поднимаю брови.
Она хихикает.
- Ну же, скажи.
- Хочешь разоблачить мой трудоголизм?
- Я работаю пятьдесят пять - шестьдесят, — говорит она.
И в тот же момент я вру:
- Семьдесят - восемьдесят».
Это значит - девяносто.
Она тихонько присвистывает, качая головой, но всё равно улыбается.
- Ты, наверное, и спишь на работе.
- Где, в церкви? – я смеюсь.
- Ну так как?
- Редко.
- Значит работаешь из дома?
- Да. Или из самолета, — я многозначительно поднимаю бровь.
- Это невероятно.
- Вовсе нет.
- Да нет же, правда. А тебе вообще нравится твоя работа?
Она забавно морщится, и я смеюсь, прежде чем изобразить преувеличенно скептическое выражение лица.
- Вы пытаетесь вынудить меня признаться, что я не люблю свою работу, мисс Мейсон?
Ее щеки заливает румянец.
- Конечно, нет! Нет. Я просто... Ты так занят, и кажется, что….
Я ухмыляюсь, и она тут же прикрывает рот салфеткой. Но я вижу, что щеки ее покраснели еще больше.
- Не нервничай, Меган.
Она опускает салфетку, и на ее губах появляется робкая улыбка:
- Это правда. Я нервничаю.
- Почему? Потому что видела меня по телевизору?
- Ну, и из-за этого в том числе, — ее голос тихий и мягкий.
- И еще почему?
Краснота с ее щек медленно ползет на шею, и она обмахивает лицо рукой.
- Обычно я не такая неуклюжая.
- Дай-ка угадаю: моя ослепительная улыбка обезоруживает тебя. В этом дело?
Она смотрит мне прямо в глаза, и я удивляюсь, замечая в ее взгляде уязвимость, доброту и, как ни странно, сочувствие.
- Конечно, — шепчет она.
- И если бы не она, тебя бы здесь не было, да? — поддразниваю я, пока она вновь собирается с мыслями.
И она меняет тему разговора.
- Скажи, а у тебя ведь в принципе не бывает свиданий вслепую, да? Тебя же все знают.
На мгновенье мой пульс сбивается с ритма.
- Крайне редко. Но…было.
- Должно быть, это ощущается странно, когда встречаешься с кем-то, кто о тебе ничего не знает?
- Немного. И вот ответ на твой ранее заданный вопрос, — я улыбаюсь ей и стараюсь опять изменить тему разговора, — мне нравится моя работа.
- А если бы не нравилась, ты бы всё равно ей занимался?
Я подпираю щеку рукой и решаю ответить честно.
- Да.
- Из чувства долга?
- Не уверен, что назвал бы это так. Вернее, точно бы не назвал.
- А как бы назвал?
Я прикусываю щеку, тщательно подбирая слова.
- Это призвание.
- Ты действительно так считаешь?
- А ты разве нет? — спрашиваю я.
Она улыбается.
- Большую часть времени - да.
- Вот и я примерно так же.
Она кивает.
- Но ведь в этом есть и свои привилегии?
- В каком смысле?
Она распахивает глаза, и я сразу понимаю - жалеет, что спросила.
И я понимаю, почему. Хотя я никогда не вел себя неискренне и никогда не получал зарплату, скептицизм по отношению к моей жизни процветает.
- Ты сейчас про это? - я обвожу рукой пространство вокруг нас. Этот ресторан считается одним из самых крутых в городе.
- Да, мы попали сюда благодаря моей пасторской «значимости», — продолжаю я. – Но за ужин платит трастовый фонд семьи Макдауэлл, а не церковь, поверь мне.
Она улыбается, но выглядит немного растерянной и смущенной.
- Я не хотела сказать обидное. Честно.
Я открываю рот, но тут же закрываю. Может, я слишком давлю.
- Все нормально, - решаю я закрыть эту тему. - Люди думают, что мое церковное «возвышение» было продиктовано бизнес-интересами не меньше, чем духовными. И это логично, учитывая масштаб нашей церкви. Но что касается меня… я был вполне доволен своей скромной должностью в отделе распространения информации.
- Ты занимался приложениями, телеканалом, издательством, да? До того, как твой отец…
- И радиоканалом, и, конечно, издательством, да.
До того, как мой отец умер в 2014 году, и меня подтянули выше в иерархии «Эвермор».
- Это то, что мне действительно нравилось делать. Но с возрастом отец уставал всё сильнее и чаще.
- И тогда ты начал брать на себя больше?
- Я начал писать проповеди примерно за год до его смерти. Это должно было быть просто передышкой для него. Один раз я заменил его, когда он слег с дивертикулом. У него всегда были запасные авторы, на случай усталости. Это не редкость для тех, кто проповедует так долго. Творческий источник иссякает.
- Конечно, - ее красивое лицо выражает сочувствие.
- Когда он скончался, совет старейшин устроил нечто вроде отбора.
Она кивает.
- И в итоге она выбрали тебя, единогласно. Мне рассказывал отец.
Ее дед был одним из старейшин в то время.
- Он говорил, что ты – единственный в своем роде.
Я поднимаю брови, а она пожимает плечами.
- Очевидно, это просто у тебя в крови.
Я сжимаю губы в тонкую линию.
- Ну, значит так и есть, раз это кажется очевидным.
- Моя лучшая подруга — врач, — говорит она. – уже в пятом поколении. И ее семья из Пакистана, так что для женщин медицина – не самый легкий путь, особенно в своей родной стране.
Я доедаю последний кусочек кефта-бриуат , прежде чем официант подходит забрать тарелки после первого блюда.
Kefta Briouat — марокканская закуска, представляющая собой треугольные слоёные пирожки (бриуаты), начинённые пряным рубленым мясом (кефта), обычно говядиной или бараниной. Жарятся во фритюре или запекаются. – прим. переводчика.
Нам подают второе блюдо, и Меган задумчиво смотрит на меня поверх супа из нута.
- Мне просто интересно, как ты сам видишь свое место в общей картине жизни. Я не хотела подвергать сомнению твою искренность и бескорыстность.
Я отвечаю понимающей улыбкой.
- Все в порядке.
- Ты, наверное, часто с таким сталкиваешься.
- Иногда.
- Потому что люди думают, что твоя семья заработала деньги на церкви? В этом дело?
Я киваю.
- Но не здесь, не в этих краях, — продолжает она размышлять вслух.
- Большинство людей в районе Залива знают, что это не так, — соглашаюсь я.
Бэй-Эрия (Bay Area) или район Залива — регион в Северной Калифорнии, который включает в себя город Сан-Франциско и его окрестности. – прим. переводчика
- Еще я знаю, что твоя семья помогала с восстановлением после землетрясения.
Я молча киваю в ответ — на самом деле они не столько помогали, сколько инвестировали в восстановление после катастрофы.
Она продолжает:
- Хорошо, я поняла, что ты очень любишь свое дело. А у тебя есть время на хобби?
Я чувствую, как потяжелел телефон в кармане и напрягаю ногу под столом.
- Мне нравится парусный спорт, — едва выдавливаю из себя. - Сноуборд. И я много читаю.
- Что любишь читать?
- В основном сухую теологию. Научно-популярную литературу. Иногда детективы.
- А какая книга из прочитанных была лучшей за последний год?
Я с трудом сглатываю.
«Исповедь Лиса». Этого я ей не скажу. Выбираю более безопасный вариант:
- «Асимметрия», наверное. Автор Лиза Холлидей.
Ее лицо ничего не выражает.
- «Великие верующие» тоже была отличной. «Американская тюрьма» — неплохая, хотя вряд ли ее можно назвать «приятной».
В ее лице по-прежнему пустота.
- И.. «Образование»?
Наконец-то, она оживляется.
- О, это мне понравилось. У меня такое чувство, что ты читаешь гораздо больше, чем я. Ты читал «Апостольский Символ веры?»
Я ухмыляюсь.
- У них на обложке – моя цитата, между прочим.
- «Христианство и новый дух капитализма?»
- Ты правда это читала?
Она кивает, выглядя наполовину заинтригованной и наполовину смущенной.
- И что думаешь по ее поводу?
Ее лицо озаряется.
- Мне понравилось. И я считаю, что это важно. Болезненно актуально.
- Не думаю, что знаю кого-то еще, кто это читал.
*******************************
Маленькое отступление от переводчика. Мне показалось интересным узнать побольше, о каких книгах говорят Люк и Меган. Кому не интересно - пролистайте. А вдруг кто-то захочет прочесть что-то из данного списка 😊
1. Книга, о которой Люк не хочет упоминать:
«Исповедь Лиса» (Confessions of the Fox) - роман Джорди Розенберга (Jordy Rosenberg), опубликованный в 2018 году. Литературный исторический триллер, который представляет собой альтернативную версию жизни знаменитого английского вора и бунтаря XVIII века Джека Шеппарда. В книге он переосмысляется как транс-мужчина, а его история вплетается в современный академический сюжет, где учёный находит таинственную рукопись и пытается раскрыть её тайны. Основная тема книги: гендерная идентичность и квир-история, затрагиваются идеи бунта, идентичности и желания быть собой.
2. Книга, которую в итоге он называет «лучшей» из прочитанного:
Asymmetry (Асимметрия) – Лиза Холлидэй (Lisa Halliday) - Роман, который состоит из двух, на первый взгляд, несвязанных частей, но на самом деле объединённых глубокой темой неравенства и власти. Первая часть — история молодой начинающей писательницы, у которой завязывается роман с много старшим и очень влиятельным писателем. Вторая часть — история американского иракца, которого задерживают в аэропорту Лондона и подвергают допросу, потому что он мусульманин.
3. The Great Believers (Великие верующие) – Ребекка Макил (Rebecca Makkai). Роман о вспышке ВИЧ/СПИДа в Чикаго 1980-х и её влиянии на сообщество. Также затрагивает тему памяти, утрат и поиска смысла спустя годы. Это книга о вере, любви и потере.
4. American Prison (Американская тюрьма) – Шейн Бауэр (Shane Bauer): Журналистское расследование о современной американской системе частных тюрем, коррупции и жестокости в исправительных учреждениях.
5. Educated (Образование) – Тара Вествовер (Tara Westover): Мемуары женщины, выросшей в семье радикальных мормонов, которые отвергали школу и медицину. Автор рассказывает, как она, вопреки всему, получила образование и изменила свою жизнь.
6. The Apostles' Creed (Символ веры) – Бен Майерс (Ben Myers): Теологическое исследование классического христианского исповедания веры («Верую во Единого Бога…»).
7. Christianity and the New Spirit of Capitalism (Христианство и новый дух капитализма) – Кэтрин Таннер (Kathryn Tanner): Критический анализ влияния современной рыночной экономики на христианские ценности. Таннер рассматривает, как капитализм формирует взгляды на веру, труд и мораль.
********************************************
Я поднимаю бокал.
- За малоизвестные богословские трактаты.
- За абсолютное занудство.
Мы протягиваем руки через стол, чтобы чокнуться. После этого каждый занимается своим супом.
- Расскажи мне еще что-нибудь о себе, — говорит она, поднимая взгляд и делая преувеличенно драматичное выражение лица. - Расскажи мне что-то, что никто о тебе не знает.
Я держу лицо невозмутимым, лишь слегка приподнимая уголки губ. Медленно вдыхаю через нос — и натягиваю маску обратно.
- Мы говорим о тайной боязни бабочек или о чем-то вроде «не фанат Мартина Лютера»?
Ее глаза удивленно распахиваются, когда мои губы дергаются в сдержанной улыбке.
- Ты…
Я ухмыляюсь.
- Я… что?
- Ты боишься бабочек?
Я поднимаю одну бровь.
- Ты боишься бабочек!!
Я наклоняюсь вперед, делая вид, что смущен, и прислоняю палец к губам, словно даю ей знак говорить тише.
- Почему именно бабочки?
Я оглядываюсь по сторонам, а затем заговорщически шепчу:
- Тела кузнечиков.
- Тела кузнечиков? Что?!! У них мягкие, бархатные...
- Тела кузнечиков.
Я бросаю на нее тот самый взгляд, которым успокаиваю детей в «Академии Эвермор», если они слишком разошлись. Затем улыбаюсь, отодвигаю стул и встаю.
- Извини, сейчас вернусь.
Пока я иду в сторону мужского туалета, слышу, как она смеется. С каждым шагом я чувствую груз айфона в правом заднем кармане брюк.
В кабинке я делаю долгий, медленный вдох и признаюсь себе: как человек она мне нравится. Общие друзья, которые нас познакомили, были правы — она добрая. И красивая. И умная. С ней интересно разговаривать, и я уверен, что из нее вышла бы отличная жена.
Я кладу руку на грудь, думая о том, что мне нужно сделать и купить, чтобы быть с ней. Неважно.
Я достаю телефон, закрываю глаза. Позже сегодня вечером мне стоит удалить второй анонимный аккаунт. Я больше не могу так — одной ногой стоять в реальности, а второй оставаться в фантазии. Это недисциплинированно. Это самообман. И это бессмысленно. Прошли годы с тех пор, как я разговаривал с ним. И если говорить начистоту - я ведь его едва знаю. Я возносил молитвы благодарности за то, что он такой, какой есть, потому что не думаю, что он когда-нибудь расскажет мне хоть что-то.
Я легко отделался за ту свою неосмотрительность. Мне сошло с рук то безумство. Моё безрассудство не обернулось катастрофой.
Я импульсивно удаляю аккаунт, решив не дожидаться вечера, запихиваю телефон обратно в карман, мою руки и возвращаюсь к столу.
Она - идеальный собеседник для ужина. Мы говорим о ее собаке и о том, что я бы тоже хотел завести собаку, но слишком редко бываю дома. Во время десерта заходит разговор о моей прошлой подруге Ханне. Я рассказываю, что разрыв отношений в ноябре произошел по моей инициативе. Мы встречались всего пять месяцев, но я знал, что Ханна хотела замуж. Ей тридцать восемь, и она мечтала о большом доме с кучей детей.
Лицо Меган сочувственно кривится.
- Должно быть, это было нелегко.
Что-то непонятное шевелится в моей груди.
- Было, — честно отвечаю я.
- С тех пор ты проводил время в основном один?
В основном. Столько такта в одном слове. Она не спрашивает, был ли кто-то рядом со мной наедине. Она просто пытается понять, был ли я к кому-то привязан. Меган умеет быть сдержанной — еще одно качество, которое я ценю.
- Только я, я сам и мое одиночество.
- Я думаю, это тяжело. Даже для кого-то настолько занятого, как ты.
Я удивлен так, что кусок десерта не идёт в горло. Еще больше удивляет, что она это замечает. Она опускает взгляд на свою тарелку, давая мне время прийти в себя, прежде чем снова встречается со мной глазами.
- Я не могу иметь детей.
Ее глаза широко распахиваются, как будто она сама ошарашена, что эти слова сорвались с губ. Она зажмуривается, словно пытаясь взять себя в руки. Когда она вновь открывает глаза, выражение ее лица трудно прочитать.
- Я всегда надеялась когда-нибудь усыновить ребенка. Но я хотела, чтобы у него всё равно были отец и мать. Поэтому я ждала.
- Я понимаю.
Грудь сдавило так сильно, что я с трудом могу сделать следующий вдох. Воздух между нами словно колеблется, а до меня доходит, что мы не так уж и различны. У каждого есть своя болезненная тайна.
Может быть, если бы она узнала...
Если бы прошло время и она догадалась о моём секрете, она не судила бы меня за это.
Я был бы ей верен.
И я бы любил ее — в тех рамках, в которых умею.
Ведь это почти во всех отношениях так?
И в конце концов, если бы она узнала правду, я мог бы и соврать, что я такой же, как он — просто люблю «оба вкуса», играю «за обе команды».
- Я считаю, что усыновление — отличный способ завести детей, — говорю я. - Я и сам об этом думал.
- Логично.
Я побывал в десятках стран, посетил сотни детских домов.
- Обычно я не говорю об этом сразу в лоб, — тихо признается она. — Не знаю, почему сказала сегодня.
В ее замешательстве есть что-то, что заставляет меня ее успокоить.
- Все нормально. В нашем возрасте на свидании все по-другому.
- Ты так думаешь?
- Ну я же здесь не ради развлечения, — невозмутимо отвечаю я.
Она заливается смехом, запрокидывая голову — в ее реакции нет ни капли той неуверенности, которую постоянно испытывала Ханна, когда я отпускал свои шутки без улыбки.
До конца вечера мне становится легче дышать. Я чувствую себя... нормально. Даже хорошо. Как будто это может сработать. Когда моя машина подъезжает к ее дому, она спрашивает:
- Зайдешь?
Она улыбается — не слишком настойчиво, но явно с намеком.
- Конечно. Я провожу тебя.
Под теплым светом лампы в ее прихожей она проводит руками по моим плечам, смотрит мне в глаза, и я точно знаю, чего она хочет. Мы целуемся, я стою спиной к ее входной двери, а ее мягкость прижимается к моему твердому телу, пока она не отстраняется, чтобы перевести дыхание.
- Прости.
Но она смеется.
- Не думаю, что ты сожалеешь, мисс Мейсон.
Ее глаза сверкают.
- Я думаю, ты совершенно не сожалеешь.
- И что, если это так? — шепчет она.
- Тогда есть кое-что, что я могу сделать, чтобы помочь тебе увидеть свои ошибки.
- И что же?
Я шлепаю ее по попе – резко и сильно, что даже сам удивляюсь себе. Но еще больше меня поражает, что ее зрачки расширяются. Она сама задирает юбку, и я снова шлепаю ее по округлым изгибам. Когда я вижу, что ее взгляд упирается в мою промежность, я поправляю брюки.
- Мы могли бы сделать с этим столько всего, — говорю я, чувствуя, как пульс колотится в висках. – Однажды, когда меня снаружи не будет ждать водитель. Тебе это нравится?
Ее щеки заливаются румянцем, и я лезу ей в трусики, щипаю за киску и заглядываю ей в глаза.
- Тебе нравится, когда я говорю, какая ты плохая?
Она часто дышит.
-Да.
- Иногда человек получает больше удовольствия, когда подчиняется. Ты замечала такое за собой?
Меган смотрит на меня из-под ресниц, и я грубо впиваюсь в ее губы. А потом разворачиваюсь и ухожу.
По дороге домой, я думаю о ее взгляде. О том, как бы погрузился в ее влажное тепло. Она была бы узкой, говорю я сам себе. Но …слишком мягкой...ее спина узкая и хрупкая, ее бедра и зад слишком округлые. Она женщина...
Но я уже делал это раньше. Смогу и снова. Смогу сыграть так, что она никогда, никогда не узнает правду.
Мне стоит убрать его картину - «В океане ночью», которую я купил на его выставке на имя Перл – с того места, где она висит перед моей кроватью.
Ну и что?
Закрываю глаза. И впервые за долгое время слышу в голове его голос. Почти чувствую, как его рука ложится мне на плечи: «Ты в порядке, чувак?»
И я там. В темном лесу. Слышу дрожь в его голосе, когда он говорит: «Каждое слово, которое ты говоришь людям, обращай обратно к себе. Обещаешь?»
К тому времени, когда Бернард тормозит у моего дома, я ощущаю себя будто под водой. Все движется как в замедленной съемке. Весь мир кажется слегка расплывшимся. Тишина. Оцепенение.
Я едва выдавливаю пару слов на прощание и поднимаюсь по лестнице. Закрываю за собой дверь и закрываюсь в себе.
Дверь закрыта…
Плохо, когда дверь закрыта. Иногда я выхожу из своей запертой оболочки... если это необходимо. Но сегодня нет сил. Достаю телефон из кармана и пишу Меган.
Суббота?
Затем я иду на кухню, где наливаю себе свой неизменный Bunnahabhain. Потом иду в гостиную, беру пульт, включаю электрокамин. Падаю в любимое кресло, залпом выпиваю скотч.
Звонок. Сердце пропускает несколько ударов, но, когда я достаю телефон — это всего лишь Перл.
- ПЛ?
Я моргаю, глядя в стакан, наблюдая как колышется жидкость. До меня доходит, что я забыл сказать «привет», когда ответил.
- ПЛ к вашим услугам.
Даже мне самому мой голос кажется сухим и безжизненным.
- Как ты? — спрашивает Перл. - Ты уже дома?
- Да.
- Ну, как прошло?
- Хорошо.
- Правда? Она тебе понравилась?
- Да.
- Ты уверен? Ты кажешься… подавленным.
Я чувствую момент, что до нее доходит, что что-то не так, но Перл не из тех, кто умеет быстро подбирать нужные слова, поэтому она просто повторяет:
- Так ты дома, да?
- Да.
- Что делаешь?
- Смотрю на огонь.
Она не отвечает, и я откидываю голову назад, глотаю последние капли скотча из стакана.
- Перл, ты звонила по делу?
- Почему-то я не могла оставить тебе голосовое сообщение. Хотела сказать, что котят спасли.
- Хорошо.
Она знает меня слишком хорошо – слышит всё по голосу.
- Эй, Люк?
- Эй, Перл.
- Ты в порядке? — шепчет она так тихо, что мне едва слышно.
- В порядке.
Повисает тишина. Где-то глубоко внутри мне даже стыдно, что заставляю бедную Перл волноваться.
- Ты уверен?
Ее голос мягкий. Не знаю, даже какой-то чистый, как свежевыстиранная простыня.
- Если нет, ты можешь мне всё рассказать.
Проходит еще одна минута тишины.
- Ты один из моих самых близких друзей. Хочешь, я приеду?
- Нет. Да брось, ПИП! Мы выпили за ужином. Я просто устал.
Как-то мне удается рассмеяться так, что это звучит даже не фальшиво.
- Я иду спать, помощница. Увидимся завтра, ладно?
- Ладно, - ее голос опять очень тихий. - Фредди не в городе, помнишь? У меня есть свободное время, если тебе нужна компания...
- Конечно. Но не надо, всё нормально.
«Разрази меня молния, если это так».
- У меня все хорошо.
Сказать это – всё равно что стоять на склоне горы в металлических ботинках во время грозы.
Я тихо добавляю:
- Иди спать, высыпайся.
- Высплюсь. И ты тоже, хорошо?
- Без сомнений.
Я насильно натягиваю улыбку, чтобы она слышала её это в моем голосе, когда говорю:
- Спокойной ночи, Перл.
- Спокойной ночи, ПЛ. Хороших снов, ладно?
- Обязательно.
Мои губы кривятся. «Без сомнений» и «высплюсь» — хитрость для Перл.
Когда звонок завершается, я откидываюсь в кресле, моргаю, глядя в высокий потолок. Чувствую себя странно. Как астронавт, плывущий в открытом космосе и отдаляющийся от корабля. Но это неважно.
Может, кто-то здесь мог бы помочь. И я снова пишу ей:
Под субботой я имею в виду завтрашний вечер.
Еще один стакан скотча, и я способен запереть входную дверь и дойти до своей комнаты.
Просыпаюсь в 2:04 ночи. Его картина светится в лунном свете, который просачивается сквозь мое окно.
Она сияет, словно благословлённая. Я так люблю смотреть на нее. Встаю и срываю ее со стены. Достаю ручку из ящика тумбочки, вонзаю ее в холст. А потом кромсаю картину на куски собственными руками.