Глава 6.
***Апрель 1998 г. – 18 лет назад***
Люк. 11 лет
Знакомо ли вам чувство, будто в горле лягушка свернулась клубком и застряла там? А в животе ощущение, будто тебя несет вниз на американских горках?
Это то, что я испытываю, пока иду следом за миссис Леман по коридору, мимо закрытых дверей, за которыми дети хихикают и скрипят стульями, занимаясь своими уроками в воскресной школе. Она ведет меня мимо фонтанчиков с водой, мимо настенной росписи с цветущим лугом, которую нарисовала мамина подруга, к лестнице в самом дальнем конце здания — той, которой почти никто не пользуется.
На ней розовое платье, по цвету точь-в-точь как Пепто-Бисмол**, и белые туфли на высоком каблуке. «Цок-цок» – стучат ее каблуки по сверкающим ступеням. На мне лакированные туфли, и мои шаги звучат «топ- топ-топ». Топание какое-то грубое и глупое. Мне режет слух, поэтому я пытаюсь идти иначе, но не знаю как, так что звуки получаются еще громче и еще глупее.
Пепто-Бисмол (Pepto-Bismol) – популярное в США лекарство от расстройства желудка. Оно ярко-розового цвета и густой консистенции, напоминающей сироп. – прим. переводчика
Я не уверен, что мне нравится миссис Леман. У нее голосок, как у щебечущей громкой птицы, которым она вечно раздает команды в нашем пятом классе воскресной школы. Каждый раз, когда она говорит что-то, что считает важным, она поднимает взгляд от своей папки, задирая брови так высоко, что они почти касаются ее начесанной челки, словно ждет, что кто-то с ней согласится.
Особенно я.
А я не люблю соглашаться. Никто не любит зазнаек, а я в любом случае зазнайка, даже если сам этого не хочу.
Папа знаменит. Его знают многие люди во всем мире. Он известен своими проповедями, харизмой, и красивыми выступлениями на телевидении. Мама говорит, что он даже более притягателен, чем его отец, дедушка Макдауэлл. Дедушка умер от сердечного приступа и отправился к Иисусу, еще когда я был младенцем.
У папы нет выходных. У пап моих друзей - есть. Они бывают дома по субботам и воскресеньям. А мой - нет. Он работает каждый день — все семь — и для него седьмой день недели - день отдыха - самый загруженный. Каждое воскресенье, еще до рассвета, он садится за руль и едет в Парксайд**, к церкви, расположенной недалеко от зоопарка Сан-Франциско.
** Парксайд (Parkside) — жилой район в Сан-Франциско, который находится рядом с зоопарком Сан-Франциско (San Francisco Zoo) и пляжем Ocean Beach. Это спокойный, семейный район, где много школ и церквей – прим. переводчика
Иногда я не вижу его лицо до самого понедельника.
Иногда мы заходим туда с мамой после школы, и я могу увидеть его в рабочем кабинете. Но по воскресеньям на третий этаж, в пасторское крыло, мы не поднимаемся.
Никогда.
Лягушка у меня в горле перекатывается. Я громко кашляю, пытаясь избавиться от этого комка, чтобы снова дышать нормально.
Миссис Леман оглядывается, прежде чем открыть дверь третьего этажа
- Ничего плохого не произошло, — щебечет она.
Но я знаю, что она лжет. Она выглядит так, будто только что носом почувствовала какой-то мерзкий запах.
- Я просто хочу сказать пару слов твоему отцу. А потом я позволю твоей маме забрать тебя.
Внутри меня что-то глухо шумит – словно волна разбивается о берег прямо в моем черепе. Что я сделал?
Но я-то знаю, конечно. Это из-за Салли и Саймона. Я не люблю их. Если вы меня о них спросите, я отвечу, что это близнецы-вредины.
- Ну же, идём, — снова щебечет миссис Леман.
Даже с дальнего конца коридора я чувствую запах папиного кабинета. Это запах кофе. Папа пьет много кофе.
Миссис Леман проходит мимо огромных картин — пустыня и сад — висящих на левой стене, мимо ряда окон справа. Потом оборачивается и замечает, что я отстаю. Ее розовые губы сжимаются в тонкую линию.
- Пойдем же.
Я знаю, что должен идти, но мои ноги не двигаются. Я чувствую... как будто меня сейчас вырвет. Этот ком – что-то липкое и мерзкое – поднимается внутри меня, пытается вырваться наружу.
Я киваю. Ее лицо размывается, становится странным и размытым, а у меня печет в глазах.
- Иду.
Это мой шепот. Я не могу говорить, не могу дышать - лягушка в горле не дает.
Она ведет меня через двери в папино крыло мимо зоны ожидания. Мимо длинной белой мраморной стойки, за которой толпятся группы людей в наушниках, с папками. Все они выглядят начищенными до блеска и собранными. Некоторые из них улыбаются нам. Миссис Леман тоже улыбается и кивает в ответ, но я не могу поднять на них глаза.
Мы проходим фонтан слева, небольшую библиотеку справа. А потом оказываемся у длинной стены, на которой в рамках висят артефакты - старые, важные вещи, среди которых разбросаны семейные фотографии. В коричневой стене есть золотое пятно — дверь в папин кабинет.
Миссис Леман останавливается перед ней и дважды стучит.
Я слышу, как папа прочищает горло. Я сглатываю изо всех сил, пытаясь избавиться от этой дурацкой лягушки. Безуспешно. Все мое тело, кажется, мерцает, как будто я перехожу в режим призрака. Лицо и грудь вдруг становятся холодными и странными, пока дверь медленно открывается.
Я втягиваю воздух через нос, поднимаю свои сухие горячие глаза, и нахожу ими папины карие.
- Сын? - он хмурит брови, переводя взгляд с меня на миссис Леман.
- У нас тут... кое-что случилось, - миссис Леман запинается. - Я не смогла найти вашу жену, и решила побеспокоить вас.
Она щурится, глядя на меня, а потом снова переводит взгляд на моего отца. На нем уже грим для телевидения, он выглядит полностью готовым к съемкам в своем темно-синем костюме.
- Могу ли я поговорить с вами наедине? — спрашивает она.
Он хмурится, глядя на меня.
- Конечно. Проходите.
Он приподнимает бровь – знак, чтобы я оставался на месте. Они заходят внутрь, и мое лицо вспыхивает огнем.
Правила - это глупость. Нельзя слепо следовать правилам. Иногда ты должен поступать так, как подсказывает сердце. Ты должен уметь идти против течения. Я это знаю. Папа сам говорил мне об этом годами. Миссис Леман просто дура. Вся эта паника - это не серьезно, это просто…
Дверь открывается, миссис Леман выходит. Ее каблуки снова «цок-цок-цок» по полу, а голова опущена. Она не поднимает на меня глаз, проходя мимо.
Спина мгновенно покрывается холодным потом. Папа, на мигая, смотрит прямо на меня.
- Заходи, сын. У нас всего минута. Нужно поговорить.
Вот тогда он мне всё рассказывает.
- Всё в порядке, - говорит он.
Я не должен расстраиваться или чувствовать себя плохим из-за того, что сказал, что мальчики могут целовать мальчиков и жениться на них, если захотят. Из-за того, что сказал, что девчонки – отстой, а мальчишки – классные, и у меня обязательно когда-нибудь будет свой любимый мальчик. Но я никогда не должен говорить это снова. Потому что так не принято. Потому что наши прихожане и зрители в это не верят.
- Слово Божье не дает четкого ответа на этот вопрос, - он говорит это спокойно, но голос его напряжен. - Но люди, которые поддерживают Эвермор, знают, во что верят. Мы должны относиться к каждому человеку с любовью Христовой. Но иногда, если мы хотим угодить Господу и сохранить довольство прихожан, мы не можем идти против течения.
Его губы сжимаются в тонкую линию, уголки опускаются вниз. Он выглядит точно так же, как тогда, когда нашего песика Флэппи переехал Брайан, газонокосильщик.
- Христианская церковь традиционно выступает против такого рода... непродуктивных союзов, - он делает паузу. – Всё же в традициях заложено много мудрости.
Я киваю, пока он говорит, как будто хочу сказать «я понял». Я сжимаю зубы так крепко, лишь бы не моргнуть и не почувствовать в глазах слезы.
Папа резко встает. Он смотрит на меня внимательно, сдвинув брови. Потом он обходит стол и протягивает мне руку. Я сжимаю его ладонь, и он пожимает мою — как будто мы оба взрослые мужчины.
- Ты хороший мальчик. Самый лучший, - он будто пытается улыбнуться, но выражение его лица слишком серьезное и даже печальное. - Перед тобой весь мир. Ты - Макдауэлл, и ты мой сын.
Теперь он всё-таки улыбается — слабо и натянуто.
Затем он отпускает мою руку и смотрит на часы.
- Мы еще поговорим об этом, и еще я поговорю с твоей матерью, - он подмигивает. – И знаешь что? Ты прав. Салли Смит - не самая милая девочка. Но некоторые… очень даже ничего.
Он улыбается шире, хлопает меня по спине и указывает на дверь.
- Иди в гримерку, поешь арахиса. Мы еще поговорим.
Но мы не говорим. Он больше никогда это не упоминает.