НАПЕРЕКОР

« Иногда мне кажется, что я прожила жизнь, держась за иллюзию, будто хрупкость — это грех.»

                 — из дневника Мередит Олдридж.

— Может, хватит прятаться за стеклом?

Голос прозвучал не как вопрос, а как неоспоримый факт, произнесённый с оттенком усталого терпения. Он был низкий, спокойный, с хрипотцой, как бархат, прошедший сквозь пепел. И в нём не было ни удивления, ни вежливости, только острая прямота. Он словно врос в шум улицы, в лёгкий ветер, в сухое тепло июльского полудня, — и в то же время отрывался от всего остального мира каким-то необъяснимым, осязаемым присутствием. Я медленно обернулась.
У стены стоял мужчина, и первое, что пришло в голову — он не должен был быть здесь. Слишком живой, слишком настоящий для этой части города, для этой улицы, где витрины и асфальт будто глушат всё человеческое. Незнакомец смотрел на меня спокойно, с прямотой, в которой не было ни враждебности, ни доброжелательности — только ироничный и почти насмешливый интерес. Карие глаза отражали глубокий цвет пролитого кофе, а щетина по линии скул подчёркивала напряжение в челюсти. Футболка обтягивала крепко сложенные грудь и плечи, и вся его стойка так и кричала, что он тот тип мужчин, которые привыкли к собственному телу и не ищут ему оправданий. Он не был красавцем в привычном смысле, но был заметным — таким, кого невозможно не увидеть, даже если не хочешь.

Я сдвинула брови.

— А ты всегда заговариваешь с незнакомыми женщинами, стоящими на тротуаре?

— Только с теми, кто приходит к месту моей работы третью неделю подряд и всё никак не войдут внутрь, — без улыбки ответил незнакомец. Значит, он здесь работает. Я вздохнула, отводя взгляд, но внутри что-то дрогнуло — не страх, не стыд, а раздражение. Я наблюдала за этим клубом молча, издали, как за чужой жизнью — той, где женщины умеют отбиваться, не боятся держать удар и не чувствуют себя жертвами. Там внутри, было то, чего мне отчаянно не хватало. И я слишком хорошо умела делать вид, что мне это не нужно.

Но он — увидел. Или просто решил, что может?

Меня передёрнуло. Я снова посмотрела на него, но в этот раз с вызовом. Молчание между нами натянулось, как тетива.

— Прости? — я отпрянула на полшага. — Ты точно ко мне обращаешься?

Не знаю, насколько логичным было выбрать тактику отрицания, но защитный механизм работал впереди меня, пытаясь выбелить мои шпионские действия за прошедшие недели.

— А ты видишь здесь кого-то ещё, кто каждый выходной стоит и смотрит, будто ждёт приглашения?

— Ты меня с кем-то путаешь, — холодно произнесла я. Но в животе закручивало, будто меня поймали за чем-то постыдным.

— Нет, не путаю, — он прищурился, склонив голову чуть набок. — Ты уже третью субботу подряд приходишь, замираешь у стекла и исчезаешь. Это, знаешь ли, начинает выглядеть жалко.

Эмоции захлестнули меня противной волной, в которой бурлила злость, гнев, раздражение... Кулаки сжались так сильно, что я болезненно ощущала следы от впившихся на внутреннюю сторону ладони ногтей.

— Кто ты вообще такой? — бросила я, стараясь, чтобы голос звучал холодно и уверенно. Чтобы он не заметил, как у меня внутри бурлит злость.

— Человек, который видит тебя здесь уже третий раз.

— Ты следишь за мной?

О господи, в свете последних событий это действительно нагнетало тревогу, хоть его лицо и не выглядело знакомым.

— Наблюдаю, — он чуть усмехнулся. — Это ты следишь за тем, что происходит в зале, а потом уходишь, как будто тебя застукали.

— И? Это запрещено законом?

— Нет, — ухмыльнулся незнакомец, отталкиваясь от стены. — Только знаешь, наблюдать, как другие учатся защищать себя, — не то же самое, что научиться самой.

Я скрестила руки на груди.

— У тебя какое-то особенное хобби? Подходить к женщинам на улице и играть в дешёвого психолога?

— Обычно я просто прохожу мимо, но сейчас вижу перед собой очень запущенный случай. Ты, кажется, не можешь признаться себе, что не справляешься. И уже очень давно.

Я рассмеялась коротко и резко.

— Понятно, ты просто возомнил себя очередным мачо-спасателем, который думает, что может ткнуть пальцем в рану и получить благодарность.

Он наклонил голову чуть вбок, словно изучая меня пронзительным взором темных, почти обсидиановых глаз.

— Ты злишься, значит, попал.

— А ты — самодовольный придурок. Тоже попала?

— О, котенок, меня называли и хуже.

— Не называй меня так, — я резко вскинула подбородок. — Я тебе не котёнок и не кто-то там ещё. Мы даже не знакомы.

— Ага, я заметил, — он кивнул, не отрывая от меня взгляда. — Но у тебя в глазах давно никто не копался, вот ты и среагировала, как загнанное животное. Шерсть дыбом, когти наружу...

— Зато ты, похоже, прямо фанат метафор из зоомира.

— Неа. Просто насмотрелся на таких, как ты. Привычка, — он пожал плечами, показывая что в этом для него нет ничего необычного и придвинулся на полшага ближе. — Прячешься за колкостью, как за щитом. Пугаешься, когда кто-то говорит тебе правду, а правда на самом деле до чертиков проста.

Я опустила скрещенные на груди руки и снова сильно впилась ногтями в ладони. Его перескочивший к моим рукам взгляд, дал понять, что он все заметил.

— Ну давай. Удиви меня.

Я не могла отделаться от чувства, что в мое сознание словно пытаются пробраться липкие, цепкие щупальца. В глазах мужчины передо мной плясала озорная опасность и вызов, которые по капельке плескали керосин в мое распыляющееся чувство тревоги. Он смотрел одновременно так будто раздевает меня глазами, но не из похотливых побуждений, а для того, чтобы добраться слой за слоем к моим перебинтованным ранам и безжалостно сорвать их.

— Ты давно мертва. — Он сказал это почти буднично, но каждое слово резануло по коже.
— Только внешне всё красиво, а внутри просто хорошо отштукатуренные руины. Ты сидишь в своей скорлупе, вся такая красивая, правильная и недоступная, но при этом ни черта не живая.

Слова упали в пространство между нами почти небрежно, почти устало. Будто он просто констатировал погоду или цену кофе. Но внутри они прозвучали как выстрел: ясный, точный, хищный, без сочувствия. И оттого было еще страшнее.

Мертва.

Я выпрямилась, будто хотела вырасти в росте, затянуться в собственную кожу плотнее, стать непробиваемой, но внутри всё сжалось, как оголённый нерв под лезвием. Что он себе позволяет? Кто он, чёрт возьми, такой, чтобы произносить это вслух?
Острый, обжигающий гнев вскипел первым, как кипяток по замёрзшим венам. Я захотела ударить, закричать, растерзать его словами, хотела показать, что он ошибается.
Я живая, я борюсь, я не сдалась.
Но чем громче это звучало внутри меня, тем явственнее становился тот факт: он грязно, неэтично, по-живому, но точно попал.

— Тебе сюда надо, но ты боишься. — Он сделал еще шаг ближе. — Потому что, если войдёшь, придётся признать, что ты не справляешься.

— Откуда ты, чёрт возьми, вообще взялся?

—Я? Оттуда, — театральное удивление, которое сопровождалось кивком головы в сторону «Sun&Heal» заставило меня закатить глаза. — Куда ты так боишься зайти.

Я почувствовала, как моё лицо заливает жар. Это было не стыдно, это было до непереносимости уязвимо.

— Может, мне просто нравится смотреть, — прошипела я. — А может, я просто не хочу, чтобы меня учили жизни какие-то наглые придурки со слишком высоким самомнением.

— Приходи сегодня или в любой другой день, когда решишь, что хочешь снова стать живой. Уверен, расписание у тебя есть. — Он развернулся, как будто решил, что на этом наш разговор окончен, но прежде чем скрыться за дверью, бросил через плечо: — А то, что ты злишься — это хорошо. Значит, там, под этой мраморной маской, всё-таки ещё кто-то дышит.

И исчез.

Я стояла на тротуаре, вцепившись пальцами в ремешок сумки, как будто от этого зависело моё равновесие. Хотелось выбросить его слова из головы. Отмахнуться, стереть, вычеркнуть. Но они уже пульсировали внутри, словно застарелая боль, которую кто-то вдруг разбудил. И она тоже была живая.
Я не помню, как дошла до дома. Всё слилось в один оглушительный шум — гул машин, отрывистый лай собак, звон чужих голосов. Всё раздражало. Всё бесило. Даже воздух : вязкий, липкий, давящий — казался враждебным. Как будто сам город дышал мне в затылок, напоминая: ты всё ещё под прицелом. Мелькание витрин, сигналы, запах кофе из какой-то закусочной — всё это хлестало по нервам, как никогда прежде. Я шла быстро, на грани срыва, готовая разорваться от злости, в которой самой было не до конца ясно, на что именно я так бешусь. На слова самоуверенного засранца? На себя? На это проклятое чувство, что кто-то снова вытаскивает меня наружу, к свету, к жизни, когда я только начала привыкать к полумраку? Я хлопнула дверью квартиры так, что дрогнули стекла. Сумка полетела на кухонный остров, сопровождая глухой треск — чашка, со вчерашнего утра забытая на столе, оказалась на полу, разбившись на осколки. Удовлетворения это не принесло. Только беззвучное эхо злости. Я села на корточки, глядя на черепки, как на обломки себя самой.

" ... и ни черта не живая."

Эти слова неслись в голове, как приговор.
Страшнее не было, потому что где-то в глубине души они отзывались правдой. Я поднялась и, не раздеваясь, направилась в ванную, шагнула в душ. Повернула кран в крайнее положение. Поток ледяной воды хлестанул по телу, как резкий, беспощадный, очищающий удар плетьми. Я стояла под ним, пока вода текла за ворот и обжигала кожу, проникая в волосы и заставляя зубы сжиматься от холода, будто это могло смыть тревогу. Эти письма. Эти слова. Эти взгляды. Эти страхи. Эту злость. Всё.

Ледяная вода была единственным, что могло перекрыть мысли. Дрожь прошла по телу, губы онемели, но внутри наконец наступила тишина.
Холод вонзался в тело, как тысячи крошечных иголок, пока мозг инстинктивно орал: «остановись!». Но я продолжала стоять, потому что только под этим душем я могла перестать.

Перестать чувствовать.
Перестать думать.
Перестать слышать его голос, звучащий в голове.

В этом ледяном безмолвии было хоть какое-то подобие тишины. Хоть какое-то ощущение, что я всё ещё управляю собой. И всё равно, даже под этим душем, даже когда кожа немела — внутри всё горело, жгло, пульсировало.

Я не жертва. Я живая.
Разве нет?