Пятый ряд

После шумной, до изнеможения яркой ночи званого ужина было особенно приятно ощутить прохладу мягкой постели, оказаться в иной обстановке, где утро встречало не пустотой и тяжестью, а вкусным завтраком, тишиной и размеренным ритмом. Я давно не выбирался никуда, кроме театра, и потому хотел задержаться здесь хоть ненадолго, словно в промежутке между двумя дыханиями, прежде чем вновь вернуться на привычный путь, к дому и к обязательствам.

Я принял душ, собрал себя из хаоса ночи в более строгую форму — движения стали снова упорядоченными, лицо приобрело сосредоточенность. Похмелье напоминало о себе, и я заказал в номер лёгкий куриный суп, словно надеясь теплом отогнать остатки усталости. Но под этим уютом таилось раздражение — на самого себя. Я слишком легко позволил себе соскользнуть с дороги дисциплины, той хрупкой и строгой линии, которую так долго удерживал. Раньше я мог оправдывать это событиями, но теперь, когда всё должно было быть под контролем, подобные слабости казались непростительными.

Суп оказался удивительно вкусным — горячий бульон с курицей, морковью и луком обволакивал изнутри, а лимонный чай очищал дыхание, возвращая ясность. Собрав вещи, я на мгновение задержал взгляд в сторону окна: Невa серебрилась в тумане, соседние здания Петербурга казались монументальными, а тяжёлые портьеры делали этот вид почти театральным, словно я смотрел на город из-за кулис.

Я вышел в коридор и нажал кнопку лифта. Он скользнул вниз, но вдруг резко остановился — и тишина замкнула меня в этом тесном пространстве. Диспетчер не отвечал. Я сердито усмехнулся: всего лишь два этажа, а я поленился пройти пешком. Пришлось сидеть на холодном полу, искать в интернете номер отеля и звонить на ресепшен. Мне вежливо ответили, попросили набраться терпения. Но время тянулось, я чувствовал, как холод проникает внутрь — а заболеть я не имел права.

Через полчаса лифт ожил, двери открылись, и неожиданно это простое освобождение подняло мне настроение. Казалось, я снова ощутил ту же лёгкость, что и вчера: хотелось плясать, говорить с людьми, ловить в воздухе радость.

Дождь за окнами не утихал, серое небо затягивало город, но Петербург в этой погоде был особенным — романтичным, полным тонкой музыки, которую слышат только те, кто умеет вглядываться. По дороге я заглянул в пекарню: у меня возникло желание привезти частичку этой светлой энергии Ви. Я помнил её слабость к сладкой выпечке с фисташковым кремом. С пакетом в руках я шёл улицей, ощущая странное раздвоение: внимание то погружалось внутрь, в собственные мысли, то цеплялось за мокрый блеск мостовой, замимолётные здания. Душа пела.

У подъезда меня встретила Любовь — соседка, она поливала свои любимые цветы. Бигуди в седых волосах выглядели как праздничный жест, будто этот день был для неё маленьким торжеством.

— Здравствуйте, Любовь! Вы сегодня такая нарядная, не забыл ли я случайно о вашем дне рождении?

Она вздрогнула от неожиданности, потом её лицо просияло искренней приветливостью.

— Ой, здравствуй, а ты сегодня в таком хорошем настроении, давно не видела такого!

Мы обменялись лёгкими словами, в которых было больше радости, чем в долгих беседах. Этот короткий переполох придал мне тепла, и я направился к квартире. Но вместо привычной тишины меня встретил гул, неясный и тревожный.

Пара чужой обуви у двери в парадной уже была дурным знаком. Я затаил дыхание.

— Ви, что происходит, ты где?!

Я открыл дверь — и замер. Комната была полна людей. Мужчина с длинными волосами и нелепыми усами, пожилой, морщинистый, женщины разных возрастов. И в центре — ты. Обнажённая. Перед каждым стоял холст.

— Извините, — пробормотал я.

Они увидели лишь момент — как я открываю дверь, вхожу, гнев и изумление во взгляде, и как тут же закрываю её. Я не стал выяснять ничего сразу. Каким-то образом это оказалось самым адекватным из всего, что я мог сделать. Абсурдность ситуации была такова, что я даже испытал облегчение: лучше пусть это будет сеанс живописи, чем оргиастическая сцена, на которую я был готов наткнуться, увидев чужую обувь.

Я ушёл на кухню. Заварил ромашковый чай, пытаясь вернуть дыхание. В глаза бросился букет алых роз — новый, свежий, отличимый лишь другой обёрткой. Розы стояли как немое преступление, как жест, заставляющий задуматься о безопасности. А рядом короткая фраза: «Было приятно вас увидеть в другой обстановке». Я отвернулся.

Через час гости разошлись, и в комнате стало тише. Ты вошла и приветливо улыбнулась. Я сидел, опершись подбородком о руку, в другой сжимая кружку, и не мог даже взглянуть прямо.

— Эй, всё нормально? Они уже ушли, если бы я знала, что ты приедешь так рано, я бы позвала их пораньше.

Ты говорила буднично, словно хотела убедить меня в нормальности всего этого. Я молчал. Внутри родилась мысль, неожиданная, но твёрдая, как удар колокола.

— Я больше не буду нести ответственность за тебя, — сказал я почти шёпотом.

— Что? — в твоём голосе прозвучала дерзость.

— Больше не будет таких условий. Тебе лучше переехать или... — я сглотнул, торопясь закончить прежде, чем ты найдёшь слова, чтобы перебить, — или скидывать деньги за аренду. Но тогда обсудим правила. Жить без условий больше не выйдет.

— Ты о чём сейчас?.. — ты замолчала, потом в лице проступило возмущение. — Ты не можешь... Боже, если ты из-за художников, то они мне заплатили, ты же сам не даёшь мне деньги в последнее время!

—Когда нужны деньги, люди идут на работу.

Фраза прозвучала твёрдо, словно брошенный вызов, и в ту же секунду я почувствовал, как воздух между нами сделался плотнее, тяжелее, будто слова мои обрели вес, от которого уже невозможно было уклониться. Моё лицо оставалось неподвижным, лишённым привычных теней эмоций; я тщательно стер с него всё, что могло бы выдать внутренние сомнения, потому что позволить тебе снова читать меня по глазам, угадывать по едва заметным движениям губ — значило бы признать слабость, которой я более не обладал.

Ты сжала плечи, и это движение было не столько жестом, сколько молчаливым признанием того, что мои слова коснулись тебя острее, чем ты могла вынести.

—Я думала, ты меня понимаешь! — голос твой надломился, и в нём звучала горечь, — А что происходит сейчас? Как только я не в ресурсе, так ты меня выгоняешь?!

Я выдохнул медленно, как человек, который наконец-то перестал держать в груди чужой груз. Сердце, которое минутами ранее било с беспокойной частотой, теперь возвращалось к спокойному, уравновешенному ритму. Я уже не боялся ни продолжать этот разговор, ни задеть тебя словами — всё, что должно было быть сказано, зрелo во мне слишком долго, и теперь просилось наружу.

—Я терпел всё, — произнёс я, стараясь говорить ровно, но каждая фраза тянулась как признание, — давал тебе деньги, позволял заниматься тем, что приносило удовольствие, закрывал глаза на многое. Но сейчас я больше не хочу, чтобы ты разрушала мою жизнь. Я надеялся, что ты осознаешь, изменишься, я даже вызывал тебе психиатра на дом... Бред. Боже…

Я не знал, куда деть руки: они предательски рвались к лицу, будто хотели закрыть меня от этого разговора, спрятать, но я заставил себя удерживать их на виду, потому что бегство — даже в жесте — казалось бы слабостью.

—Думаю, я больше не могу быть твоим родителем. Я хочу строить свою жизнь, семью. Спокойно. Видимо, ты не тот человек, который разделяет мои интересы. Я не ставлю тебя в рамки, но лучше тебе сделать выбор за неделю, потому что такого я не потерплю.

В этот миг внутри стало удивительно легко, словно с груди убрали многолетний груз, давивший каждую ночь, заставлявший просыпаться от удушливых мыслей. Отлегло так, что дыхание стало глубже, и я осознал: теперь всё сказано. Теперь ты знаешь, что я думаю, и то, что ты сделаешь с этой правдой, не принадлежит мне.

—Ты… ты правда… — губы твои дрогнули, голос прервался, и я заметил, как лицо залилось краской, как эмоции, слишком сильные для слов, взяли над тобой верх. Я смотрел прямо, почти в упор, надеясь увидеть тебя настоящую, но ты не смогла встретить мой взгляд.

—Вот вы все такие! Я ненавижу…

—Меня? — я даже уловил в себе странное ощущение — не злость, а почти азарт, будто в разрушении старой жизни было освобождение. Меня радовало, что ты начинаешь понимать: то, что казалось вечным, рушится прямо сейчас, на моих глазах.

—Тебя в том числе, — выплюнула ты слова, и в них слышался упрёк, пронзительный, почти режущий, — зачем тогда всё это было?! Ты мог забить на мои проблемы, но сам приучил к таким условиям, а теперь не несёшь ответственность!

И этими словами ты окончательно сломала всё представление о нашей дружбе: всё, что ещё держалось на хрупкой вере, обратилось в пепел.

—Я был твоим другом, — ответ мой прозвучал спокойно, но в этой спокойности была тяжесть окончательного решения, — я не мама, не папа. Я был незнакомым человеком, который просто хотел тебе помочь. Но я не несу ответственности за то, что ты восприняла это иначе.

—Ты… — голос твой сорвался, в глазах застыли слёзы, — я ошибалась в тебе! Ты ужасный человек, самый худший! Лучше бы ты мне не помогал, ты просто… боже, да зачем… Ох… Я…

Твои глаза метнулись по комнате, взгляд был острым, судорожным, словно ты искала выход для собственной ярости. Рука твоя ухватила первое, что оказалось под рукой, — кружку, когда-то подаренную мне давней подругой ещё в академические годы. С хриплым вздохом ты метнула её в стену, и воздух прорезал звон удара, мгновенно разлетевшийся сотнями острых осколков. Они блеснули в свете лампы, осыпались на пол, но ни один не коснулся меня. Возможно, ты хотела, чтобы они ранили, чтобы я ощутил боль физическую, но для этого уже не было места. Я больше не питал к тебе ни ненависти, ни любви.