Аэропорт - Санкт-Петербург
Я уже почти закончил собирать вещи — в чемодане оставалось лишь аккуратно уложить последние свёртки одежды, документы и пару личных мелочей, без которых дорога могла казаться бесцветной. Одну из этих мелочей я решил взять с собой — как маленький, но значимый оберег из своей коллекции. Среди них оказалась ручка, которой были выведены строки моего дневника, обведены подписи на фоторамках, и которая успела стать моей любимицей за те немногие часы, что я помню её в своих руках. В ней заключался для меня символ пути, тонкая примета удачи, способная сопровождать меня в моём движении навстречу собственному отражению.
Чемодан стоял у кровати, его застёжка поблёскивала в свете тусклой лампы. Я оглядывал комнату, цепляясь взглядом за каждую полку, проверяя, не забыл ли чего-то важного. Мысленно я уже был в дороге: через несколько часов самолёт, а сразу после посадки — званый ужин в Петербурге, на который я был вынужден отправиться, даже не успев как следует отдохнуть.
Снять квартиру в городе мне не удалось — свободных вариантов не осталось. Поэтому мой друг взял на себя заботу о жилье и забронировал номер в отеле. Места в том самом отеле, где должно было проходить мероприятие, я, конечно, не получил — наплыв гостей был слишком велик, — и пришлось довольствоваться гостиницей в нескольких кварталах оттуда. Это было не идеально, но в условиях спешки и плотного расписания казалось почти удачей.
Я как раз проверял карманы дорожной сумки, когда тишина в комнате была нарушена неожиданным звонком в дверь. Звонким, требовательным, он прозвучал так, будто за дверью стоял человек с чёткой целью.
— Привет, как у тебя дела? — в проёме появился статный мужчина, опершись плечом о косяк. В его позе читалось что-то намеренное, едва прикрытое дружелюбной улыбкой.
— Привет, — я невольно удивился. — Не ожидал тебя сейчас увидеть… Что-то случилось?
Я ощущал тяжесть последних бессонных ночей, и усталость вязко тянула мысли вниз, мешая быстро реагировать на происходящее.
— Нет-нет, — он чуть отмахнулся, — просто решил тебя проведать… и привезти лекарства.
— Лекарства? — я нахмурился. — Зачем? Я же сейчас ничего не принимаю.
Я смотрел на него с недоумением, пытаясь уловить подтекст, но он заговорил снова, чуть медленнее:
— Я помню, — он опустил взгляд, словно обдумывал каждое слово, — но также помню и о твоих проблемах со сном. Поэтому… захватил успокоительные, с усыпляющим действием. В самолёте ты вряд ли сможешь уснуть…
Он произнёс это смущённо, будто почувствовал, что начал разговор не с той ноты, и теперь пытался оправдаться, придать словам мягкость.
— Спасибо, — я взял коробочку, — пожалуй, это не помешает.
Мы ненадолго замолчали. В воздухе повисло лёгкое напряжение, смешанное с усталостью. Кирилл — а это был он — остался ещё на пару минут, а затем мы спустились вниз, и он, как и обещал, отвёз меня в аэропорт. Помог на стойке регистрации, дождался, пока я пройду досмотр, и проводил до входа в зону вылета.
Вскоре я оказался в салоне самолёта, уселся на своё место — четвёртый ряд, место у окна. Взгляд то и дело скользил по влажному стеклу, за которым уже начинала мерцать ночная даль. Я слушал музыку, позволял себе медленно погружаться в дрему.
Но когда пришло время сна, тело предательски напомнило о старой привычке — волнение, подташнивание, нарастающая тревога, не дающая полностью расслабиться. Я достал таблетки, которые дал Кирилл, проглотил их, запив водой. Дальнейшее растворилось в тумане — я не помнил, как уснул, но помнил сон.
Это было не просто сновидение. Это было воспоминание.
Моя мать… За последние дни я всё яснее понимал, что она была человеком с изломанным нутром, почти лишённым тепла, говоря проще, без всяких формальностей, психопаткой. Снаружи — обаятельная, общительная женщина, с умением выстраивать связи, окружённая друзьями, любимая родственниками. Но внутри — холодная, как гладкий камень в тени. Её эмоции всегда казались искусственными, как тщательно разыгранная роль. Она ловко меняла маски, подстраивая их под любую ситуацию, будто играла в спектакль, который не заканчивался никогда.
Когда у отца начались проблемы на работе, он, измученный, пришёл домой за поддержкой. Но для неё его боль была не поводом для сочувствия, а лишь удобным материалом для колких замечаний. Она могла с лёгкой усмешкой рассказать своим подругам о его неудачах, не стесняясь пренебрежительных интонаций. Личные разговоры она легко выносила на суд своей родни, оборачивая каждую деталь так, чтобы выставить себя жертвой, а его — виновником всех бед.
Я помню, как отец всё больше замыкался. Его надежды гасли. Вскоре его уволили. Он взял на себя домашние дела, но её недовольство этим лишь росло, словно он посягнул на чужую территорию.
И однажды, в день, когда всё закончилось, их ссора длилась уже больше двух часов. Слова летели острыми осколками — обвинения, презрение, язвительные усмешки. Она не щадила ни его, ни воспоминаний, которыми била точнее любого удара.
Отец, вымотанный, сжал кулаки и наконец тихо, но твёрдо сказал:
— Давай разведёмся.
Эта фраза, простая и решительная, будто подожгла в ней фитиль. Её лицо исказила гримаса, глаза потемнели. Она металась по кухне, слова вырывались, как вспышки пламени:
— Ты неблагодарный эгоист! Погряз в своих жалких переживаниях и даже не думаешь какого мне, потратившей на тебя молодые годы, упрашивая работать над собой!
Она стояла у стола, в руках — нож, которым до этого ритмично шинковала овощи для ужина. И в этот момент её ярость стала чем-то осязаемым, как густой дым в комнате.
Резкий шаг, одно движение — и лезвие вошло чуть выше живота. Не было ни крика, ни драматической паузы — только глухой, влажный звук удара и выдох, сорвавшийся с его губ. Отец пошатнулся и рухнул на пол, кровь растекалась алым пятном, пропитывая рубашку. Она капала с уголка его рта, смешиваясь с сиплым дыханием.
Она не вызвала скорую. Вместо этого вытащила нож, сняла фартук, завязав его на лице моего отца, поспешно взяла меня на руки; схватила телефон и, не оглядываясь, вышла, плотно закрыв за собой дверь.
Я вздрогнул и открыл глаза. Самолёт уже шёл на снижение. Сердце билось часто,
Я вышел из салона, стараясь дышать глубже, и, пройдя паспортный контроль, задержался на секунду, чтобы осознать: я снова в России.
Я вызвал такси, и, пока машина ехала, за прозрачными дверями аэропорта раскрывался мир ночи — не резкий и мрачный, а тихий, величественный и тёплый, словно город решил встретить меня в лучшем своем проявлении. Воздух был чист, наполнен мягким ароматом сухих листьев и далёким, едва уловимым трепетом воды. Ветер нёс с собой след приближающейся осени — чуть терпкий, чуть сладковатый. Казалось, город дышит медленно, выжидающе. Петербург всегда умел прятать за своей романтичностью холодный прищур, и эта ночь была не исключением. Небо раскинулось глубокой синевой, усыпанной россыпью звёзд, и каждая из них сияла как драгоценный камень, отражаясь в стёклах припаркованных машин, ожидающих своих людей.
Фонари стояли, будто почётный караул, их свет был не резким, а приглушённым, золотистым, мягко льющимся на асфальт и придающим всему пространству оттенок старинного, почти театрального величия. Линии теней от чемоданов и фигур редких прохожих ложились на землю длинными, изящными штрихами, словно их нарисовала рука терпеливого художника.
Где-то вдалеке доносился ровный, благородный гул трассы — не шумный, а скорее убаюкивающий, как глубокое дыхание старого города, уверенного в себе и своём покое. Я стоял у бордюра, держа телефон, ожидая подтверждения от водителя, и иногда поднимал взгляд к небу. В этот момент небо и огни города, фонари и тени сливались в единую, гармоничную картину, в которой было что-то торжественное, но при этом бесконечно уютное.
Дорога была гладкой, будто город сам готовился к встрече. Через несколько часов должен был начаться званый ужин — и я знал, что за этой ночной тишиной уже тянется предчувствие чего-то большего.