Обрывки детства. Вторая часть
Было раннее утро. Дом, в котором мы остановились всей семьей — тетя, дядя, младшая и старшая сестры — ещё дышал тишиной. Сквозь узкие щели занавесок в комнатах пробивался мягкий свет — тот самый, серо-золотой, какой бывает только в предрассветные часы, когда время словно стоит, а воздух наполнен соленой свежестью моря и еще не проснувшимся теплом утреннего солнца.
Тонкая дымка стелилась между деревьями, на траве лежала ещё не растаявшая роса. Где-то вдали, как капли на натянутую струну, просыпались ленивые голоса птиц.
Я поднялся первым. Внутри было тихо, как будто само утро не хотело тревожить никого. Решив начать с водных процедур, я направился в ванную. Поток воды, стекающий по телу, казался границей между сном и реальностью — но границей зыбкой, обманчивой. Вдруг — несмелый, тихий стук, я не сразу отреагировал, подумал, что послышалось.
После короткой, глухой тишины — тяжелый, резкий стук. Тетин голос, сорванный тревогой. Я приоткрыл дверь. И вдруг — удар. Прямо в затылок. Я даже не успел осознать боль, как увидел на полу алые следы. Кровь. Слишком много крови. Жуткое ощущение разливающейся вины, еще не оформленной разумом.
Очередной удар. Крики. Я теряюсь. Меня затягивает в водоворот обвинений, которые я даже не понимаю.
Я не мог разобрать, что случилось. Перед глазами — пятна крови, расплывчатые и жуткие, как в кошмаре. Ещё один удар. Крики. Я будто отключился: все происходило как будто в воде, где звуки становятся глухими и недосягаемыми. Последнее, что я понял — это то, что виноват я. Но почему?
Мы ведь были почти одного возраста — за исключением одного года, не более. За что? Почему чужой ребенок, вдруг стал моей ответственностью? Хотелось закричать от обиды, но крик застрял внутри, как нож в горле. Я начал плакать — так, как плачут только дети, неспособные справиться с бурей внутри. Не из страха — из несправедливости. Ни одного извинения. Ни объяснения. Меня просто вышвырнули за дверь, как ненужную вещь, и велели идти к управляющему — «Попроси у управляющего постельное белье», — бросили в спину, как приговор. Я не мог сдвинуться с места. Внутри образовалась пустота, похожая на бездонную пропасть. Обида и горькое чувство вины за само существование парализовали тело. Я не хотел исчезнуть так, как хотел тогда. До боли в груди, до сдавленного дыхания.
Я ушел.
Деревья стояли темными силуэтами на фоне посветлевшего неба, в траве клубился утренний пар, и казалось, сама природа затаила дыхание. Я шел медленно, как во сне, в сторону хозяйственного домика, где по слухам уже начинали суетиться первые сотрудники.
Я вышел в шесть утра, дрожащий, с опухшими глазами, с чужой виной в груди, как будто виноват в самом своем рождении. Хотелось не просто уйти — исчезнуть. Раствориться в туманном утре, стать частью этих еле освещенных облаков, которых ещё не коснулось солнце. Все тело дрожало. Я шел к обслуживающему домику. Воздух пах хвоей, влажной древесиной и морем. Еще спящий курорт утопал в сонной синеве.
Но именно там, где мне меньше всего хотелось кого-либо видеть, появился ты.
Ты — тот, кто казался воплощением спокойной зрелости, не по годам мудрый, собранный, чуждый суете. В тебе было спокойное достоинство, не кичливое, а настоящее. Твоя семья излучала тепло — не показное, а подлинное. На фоне твоей семьи — благородной, полной тепла и таланта — моя казалась расколотой. Твой старший брат — занимался конным спортом, младшая сестра — актерством. Мать — пианистка, отец — тренер. И ты — тот, чье присутствие в компании всегда было будто подарком. Я же, стоял перед тобой в истерзанной годами футболке, запачканной солёными слезами и кровавыми потеками; в нелепых шортах, в сланцах, готовых слететь с детских ног в любой момент. Следы крови, слёзы, блеклая кожа — я чувствовал себя униженным и уязвимым.
Ты молчал. Не спрашивал с нажимом — только смотрел, внимательно, чутко, будто чувствовал то, что я сам не мог осознать. Но я не нашел слов. Я сбежал от твоих глаз, не ответив — ни на один из них.
Днём мы все же пересеклись на пляже. Ты заглянул к нам на обед — и, странным образом, именно тебя моя семья приняла с особым вниманием. Единственный, кого они были рады видеть. Было что-то почти абсурдное в этом — ты, чужой, казался ближе им, чем я.
А вечером был теннис.
Кто бы знал, что именно он станет частью моей жизни. Тогда — просто игра, просто вечер, а теперь — символ всего чистого, что во мне осталось. Мы играли вдвоем, под небом, глубокого синего цвета, когда фонари только начали разжигаться. Ветер был мягким, как шепот. Не было ни комаров, мошек, ни людей. Только ты, я, и удары ракетки. Мы играли до последнего, пока огни не погасли. Тогда ты улыбнулся — впервые за день. А я знал, что сон в ту ночь не будет спокойным.
И действительно — утром мое лицо было покрыто волдырями. Я не заметил этого сразу — пока тетя не закричала «О, Боже!». Ужас в её голосе был зеркалом — я понял, что-то серьёзное произошло. К обеду дышать стало трудно, отек поднимался к горлу. Дядя приготовил машину — было решено немедленно уезжать в город. И.. снова ты. Снова ты идешь навстречу, в наш дом, с той легкой уверенностью, с которой ты всегда появлялся. С мыслью, что пообедаешь с нами. Но увидел — меня, сажаемого в машину, с лицом, которое уже не было моим.
И все, о чем я думал в ту секунду: «почему именно ты снова видишь меня вот таким? Почему не тогда, когда я мог быть другим — живым, весёлым, достойным?»
Мы ведь собирались обменяться адресами. Ты дал свой. А я... я сделал самолетик. И, не назвав ни точного адреса, ни района, где живу, пустил его в воздух — будто надеялся, что ветер донесёт его к тебе.
Мы уехали тем днем. Ты остался. Ты, с той своей непоколебимой теплотой, сдержанной и щедрой. Я — уехал. С ощущением, что всё между нами случилось не вовремя. Что мир подвел. Что, возможно, и ты — понял больше, чем показал.
Лето оборвалось, как оборванный штрих в письме. Позже оказалось — жара, под которой меня ежедневно выгоняли гулять, вызвала аллергическую реакцию. На солнце. Я всегда не любил солнце — за его навязчивость, за его ослепляющую яркость, за липкий жар и пот. Но если оно стало причиной, разведшей наши дороги — теперь я ненавижу его ещё сильнее.