Она дышит тише ножа

Сквозь мутное лобовое стекло, покрытое каплями затяжного моросящего дождя, здание выглядело не просто заброшенным — оно словно не принадлежало этому времени, как будто вынырнуло из прошлого, заплесневелого, тлеющего, давно забытого, но так и не исчезнувшего.

Стоя на отшибе старого района — между полуразрушенным синтоистским храмом и выжженным пепельным полем, где когда-то был жилой квартал, «Сэйка» — похоронное бюро с облупленным фасадом и почти стертым названием на выцветшей табличке — казалось, держалось за землю не фундаментом, а памятью о чужой боли.

Я сидел в машине уже больше десяти минут, вглядываясь в это здание, как в труп: без движения, без выражения, с открытым ртом в виде тёмного дверного проёма. Воздух вокруг гудел, как бывает перед землетрясением или бурей. Но небо было неподвижным. Только дождь — мелкий, липкий — продолжал барабанить по крыше, будто кто-то сверху барабанил пальцами, нетерпеливо, как бы приглашая внутрь.

Я вышел.

Пахло плесенью, влажной древесиной и чем-то ещё, неприятно сладким — запахом давно усопших тел, которые не нашли покоя. Дверь оказалась приоткрытой, словно кто-то только что зашёл или наоборот, покинул место, не желая возвращаться.

Внутри меня встретила тяжёлая, маслянистая тишина, в которой каждый мой шаг по прогнившему линолеуму отзывался глухим, клейким звуком. Просторное фойе, некогда, возможно, светлое и обставленное с намерением вызвать покой, теперь было поглощено тенью, и даже рассеянный свет из редких окон не мог пробиться сквозь вязкую атмосферу запустения.

Справа от входа стоял старый, полурассыпавшийся диван, обивка которого была разодрана когтями времени или отчаянных пальцев. На стене висели пожелтевшие рекламные плакаты — "Покой. Уважение. Свет." — но их мёртвые улыбки вызывали лишь ощущение цинизма. За стойкой администратора я заметил сломанный телефон, чернильницу, в которой давно высохла чернила, и несколько старых регистрационных бланков. Все они были исписаны одинаковым, чётким почерком. Слишком аккуратным для человека, работающего с мёртвыми.

Я нашёл альбом — альбом с фотографиями. Он лежал, как реликвия, в центре стойки. Перелистывая его, я видел чёрно-белые снимки мёртвых лиц: мужчин, преимущественно молодых, с разными выражениями — испуганными, отрешёнными, иногда даже улыбчивыми. И эти улыбки… они казались нарисованными. Неестественными. Кто-то обвёл губы красной помадой — жестокая пародия на прощание.

Я закрыл альбом.

Коридор уходил вглубь, раздваиваясь: налево — хранилище урн, судя по табличке, направо — вниз, к моргу. Лестница была узкой, с бетонными стенами, покрытыми чёрными разводами и влажными пятнами. Лампочка над головой мерцала, будто пыталась предупреждать, но не имела сил. Спускаясь, я чувствовал, как температура понижается, как воздух становится плотнее, тяжелее — будто я нырял в воду, которая с каждым метром становилась гуще, вязче.

Морг был маленьким. Металлические ящики, некоторые приоткрыты, в одном из них — тело. Мужчина, лет сорока, с грудной клеткой, аккуратно вскрытой, как хирургическим скальпелем, но органы отсутствовали. На его лбу — иероглиф, выведенный багровыми чернилами: 供. Жертва.

Почерк убийцы. Почерк, который я уже видел. Убийца не просто убивал. Он выставлял тела как экспонаты, как мрачные предупреждения, как письма, которые должен прочитать только я.

В соседней комнате, напоминающей ритуальный зал, стены были исписаны иероглифами, начертанными в хаотичном порядке, но с повторяющимися фразами. На алтаре — маска. Женская, без эмоций, без глазниц, с закрытым ртом. Перед ней лежала записка: «Смерть — это не конец. Это приглашение».

На полу — пара женских туфель. Маленьких. Опрятных. Чёрный лак, но с внутренней стороны — засохшие брызги крови. Они стояли так, будто хозяйка просто вышла на минуту. Но не вернулась.

Когда я вернулся наверх, фойе было пустым. Но кресло рядом со стеной имело вмятину, которой не было раньше — отпечаток от сидящего тела, ещё тёплый. И на полу лежал красный лист бумаги. Свежий. Свежее всего в этом месте.

Иероглиф: 無駄だ. Бесполезно.

Снаружи дождь закончился, но в небе над зданием не было ни облаков, ни света. Оно казалось каким-то слишком гладким, как фон, натянутый на декорации. И вдруг я понял, что не слышу ни звука — ни птиц, ни ветра, ни даже собственного дыхания.

Я быстро сел в машину, завёл мотор. Часы на панели мигнули: 00:00.

Но я точно помнил: я прибыл сюда около трёх часов дня.

Может, мне не стоило приезжать одному.

Всё началось с запаха.

Стоя в узком коридоре похоронного бюро, сжав в пальцах почти погасшую сигарету, и внезапно понял, что воздух будто поменял плотность. Он не просто пах гниением — он тёк по лёгким, как густое болотное масло, задерживался в горле, оставляя металлический привкус и щекочущее ощущение чего-то... живого.

Свет моргал. Лампы на потолке — длинные, слепящие, как в морге, — с каждым миганием казались ближе. В одном из миганий я подумал, что они будто нависли надо мной, как вытянутые шеи белых хищников, готовые сорваться вниз.

Моргнул — и всё вернулось. Снова тусклый свет. Снова коридор, стены которого покрыты старым, облупившимся лаком, с вкраплениями чёрной плесени у самого пола. На табличке слева — стёртые иероглифы, лишь часть читалась: «...нение тел».

Я прошёл внутрь. Комната, куда попал, была широкая, с высоким потолком, украшенным паутиной, так густо переплетённой, что её можно было принять за плотную завесу. Вдоль стены — четыре стола из нержавеющей стали. Все пустые. Кроме одного.

На нём лежал пластиковый мешок. Чёрный, надутый, будто в нём кто-то всё ещё дышит.

Я застыл. Секунда. Другая. Третья.

Шагнул вперёд — и услышал шорох. За спиной. Быстрый, царапающий, как когти по металлу. Обернулся — там никого. Только зеркало в конце зала, грязное, покрытое трещинами, но в котором… стояла женщина.

Я уставился.

Силуэт. Женский. Чёрный костюм. Лицо размыто. Она не двигалась. Просто смотрела. Подошёл к зеркалу. Оно было старым, искажало всё, что видело. Поднял руку — отражение не повторило движения.

Замер.

Тело в мешке дёрнулось.

В ту же секунду свет погас. Полный мрак. Абсолютная, всеохватывающая темнота. И в ней — дыхание. Чужое, тяжелое, низкое. Словно кто-то стоял прямо передо мной, но не дышал — шипел. Сделал шаг назад — и наткнулся спиной на холодный металл. Тот самый стол.

Свет снова вспыхнул, ослепляя, как вспышка камеры. Но теперь — зеркала не было. И тело лежало раскрыто, аккуратно. Как будто он сам вскрыл его — хотя не прикасался.

Органы отсутствовали. Из груди торчали изогнутые гвозди, выложенные в форме иероглифа. Я знал этот символ. Видел его в прошлом деле — это был символ смерти в старом диалекте Эдо.

Я отшатнулся, и пол подо мной будто начал вибрировать. Звук низкого гула наполнил помещение — сначала почти неслышный, как вой ветра в шахте, а затем — нарастающий, давящий, будто вся реальность начала гудеть и трещать. Из стен начали проступать лица. Нет, не лица — маски. Белые, театральные, с вырезанными глазами, искажённые гримасами то ли ужаса, то ли ликования.

Выбежал в коридор.

Там — уже не было света. Только слабое, мигающее свечение от фонарика, что трясся в его руках. И снова коридор казался иным. Не таким, как был. Словно здание само изменилось. Становилось длиннее. Холоднее. Двери, которых раньше не было, теперь были приоткрыты. И из одной из них доносился детский смех. Монотонный, повторяющийся, как старая заезженная пластинка.

«Что ты здесь делаешь, Курода?..» — голос. Женский. Словно изнутри его головы. Но такой отчётливый, как будто она стояла за его спиной.

Но я не обернулся.

Вместо этого — зашёл в ту самую комнату, откуда доносился смех.

На полу лежали фотографии. Мужчины. Мёртвые. В каждом теле — одинаковые надписи. Один — сидел за столом, с лицом, вырезанным и аккуратно вложенным в рамку. Другой — подвешен вверх ногами, а на лбу выжжен тот же иероглиф.

Я опустился на колени. Рядом лежала записка. Простой клочок бумаги, на котором дрожащим почерком было выведено:

«Ты всё ещё думаешь, что ты не один из них?»

Я посмотрел на свои руки. Они были в крови.

Но не помнил, как это произошло.

Кровь была густой, почти чёрной, как чернила, пролившиеся из старого пера. Я смотрел на свои ладони — они дрожали, будто не принадлежали мне. Пальцы были в багровых сгустках, запекшиеся капли стекали по запястьям, оставляя дорожки, как корни гнилого дерева, прорастающие изнутри.

Сделал шаг назад, споткнулся, врезался спиной в шкаф с металлическими дверцами, которые тут же распахнулись. Из них вывалилась маска. Белая, безликая. Та самая, что видел на стенах. Она ударилась о пол, и, покатившись, остановилась, уставившись в потолок своими пустыми глазницами.

Из соседней комнаты вновь донёсся тот странный гул. Он не был похож на звук — скорее, вибрация, проникающая в череп, в кости, прямо в мысли. Я прижал руку к уху, пытаясь заглушить его, но шум лишь усиливался. Мир начинал шататься. Стены будто шевелились — дышали. Потолок вытягивался вверх, как эластичный купол, готовый лопнуть. Пол под ногами покрылся рябью, как поверхность воды, и каждый его шаг отдавался эхом в пустоте.

Он не знал, сколько времени прошло. Минуты? Часы?

Рядом, в зеркале, — снова она. Та самая женщина в костюме. Только теперь лицо её было видно. Гладкое, кукольное. Губы растянуты в улыбке, но глаза… они не двигались. Пустые, мёртвые, как у насекомого. Она не стояла — она парила, будто её ноги были не нужны. И в руке — нож. Тонкий, изящный, как хирургический инструмент.

Я бросился вперёд, чтобы ударить по зеркалу, но оно исчезло. Врезался в стену, больно ударился плечом. Закашлялся. Вкус крови во рту. На языке — металл, пепел, ржавчина.

Комната больше не имела формы. Потолка не было. Стены стали жидкими, искажёнными, как будто я стоял внутри чьего-то сна. Всё вокруг гудело, пульсировало, вибрировало в такт с его дыханием.

Закрыл глаза.

Это не может быть реальностью. Это не может быть правдой.

Снова посмотрел на руки. И тут понял — на полу лежит человек.

Мужчина. Тот самый, которого убила женщина в парке.

Но теперь тело было рядом. Рядом с ним. Распоротое. Руки раскинуты, как у распятого. На груди — иероглиф, нарисованный моими пальцами.

Моими?..

Двери начали закрываться сами собой. Металлический скрежет отдавался в висках, как удары молота по черепу. Свет гас — один за другим, медленно, мучительно. Словно само здание выдавливало его наружу, как ненужную мысль, как опасного свидетеля.

И в этой сгущающейся тьме, где каждый вдох становился подвигом, я пошатнулся. Ноги не слушались. Мысли путались. Пальцы дрожали. В ушах — невыносимый вой, сливающийся с голосами, будто сто людей одновременно шептали мое имя изнутри стен.

Сделал ещё один шаг. Потянулся к стене, но пальцы прошли сквозь неё, как сквозь дым. Всё стало зыбким, тёплым, влажным, как сон перед пробуждением.

«Курода…» — голос был за спиной. Тот самый. Женский.

Я обернулся. Но никого не было.

Затем — тишина. Абсолютная.

А потом — провал.

Мир ушёл из-под ног. Всё исчезло. Без предупреждения. Без света. Без прощания.

Только последнее ощущение — как будто его тянет куда-то вниз, вглубь, в чёрную воронку, откуда уже не выбраться.

И в самом финале — перед тем, как сознание меня отпустило — я понял, что не боюсь.

Я просто не знаю, где теперь граница между тем, что я вижу... и тем, кем я становлюсь.