Глава 6. Час пятьдесят.
Эстер.
Аллея, вымощенная красно-коричневым камнем, простирается далеко за пределы людских взоров. Почти по всей длине высажены высокие деревья, напоминающие стены замка, а за ними ровными рядами расположились надгробные камни. Траурная процессия медленно движется к глубокой яме, что выкопана почти в центре кладбища. Яркое полуденное солнце ослепляет и обжигает обнаженные участки кожи, заставляя водрузить на кончик носа черные солнцезащитные очки. Я возглавляю шествие с охапкой красных роз, что перевязаны черной лентой. Иду в одиночестве, отрекаясь от всех и вся. Предо мной лишь массивный деревянный гроб из красного дерева, который украшает множество живых цветов. Легкий, почти незаметный ветер, едва касается волос и дарит хоть какую-то прохладу. Позади я слышу всхлипы и причитания: кто-то слишком громко оплакивает потерю, а кто-то пытается успокоить рыдающих. Удивительно, но на церемонию прощания собралось более ста человек, что так или иначе пересекались с умершей. Каждый, буквально каждый, выражал искренние сожаления, нежно обнимая меня за плечи или невесомо целуя воздух рядом со щекой.
Мужчины, несущие гроб, замедляются и опускают его на небольшую лавочку. Люди же встают полукругом, защищая свежевырытую могилу от чужих глаз. Я стою в центре, не сводя взгляда с мраморной плитки, на которой аккуратно выгравировано имя матери.
Смерть, хоть и была ожидаемой, но все же настигла ее слишком рано. Внезапно. В тот день ничего не предвещало беды: рутинные дела, разговоры по душам, смех, заполнявший весь дом, и теплые объятия. Я буквально не могла оторваться от мамы, точно предчувствовала неминуемый конец. Каждую минуту того дня я посвящала ей, стараясь не отходить далеко и постоянно говорить - говорить ни о чем, просто для того, чтобы она знала, что я ее никогда не брошу. Ближе к ночи стало казаться, что это обычный день, подходящий к концу, но как же я ошибалась. Около полуночи сильнейшие боли, сковывающие тело, обрушились на маму. Она в прямом смысле изнывала от приступов, хватаясь то за область сердца, то за голову. Я вколола ей дозу опиоида, которую прописал врач - не помогло. Боль нарастала с каждой минутой с такой силой, что в какие-то мгновения мама отключалась. Позже у нее начался бред: она разговаривала с кем-то, кого не видел обычный глаз, всматривалась в угол комнаты, а после и вовсе принялась прощаться.
— Зря мы согласились на терапию, — слетали слова с ее уст. — Ивонна, лучше бы мы отказались.
Тогда я поняла, что ей мерещится тетя. И мама, и Ивонна страдали от одного и того же заболевания - неоперабельный рак легких четвертой стадии с отдаленными, множественными метастазами. Обеим доктора предлагали инновационную химиотерапию, и обе хотели отказаться, но в последний момент согласились. Ими двигало желание прожить оставшееся время без госпиталей, бесконечных уколов и капельниц, но желание просто жить перебороло.
Вызвав 9-1-1, я заметила, что мама вновь погрузилась в сон - боль ненадолго отступила. Я разглядывала ее лицо: паутинки маленьких морщинок, дрожащие черные ресницы, сжатый в тонкую линию рот, впалые щеки... Вид был настолько измотанный, что мне захотелось отдать ей свои силы - жаль, такое невозможно. Во мне боролось два немыслимых желания: желание, чтобы мама жила и желание, чтобы она навсегда избавилась от боли. Мне противно от мыслей, что пробрались в мою голову, но понимание того, что ежедневная боль только ухудшает состояние близкого человека, кричало о том, что лучше конец мучений, чем бесконечное ожидание этого же конца.
Мать, словно почувствовав взгляд, открыла глаза, что были затуманены, и едва различимо произнесла:
— Пока-пока! — и подняв над грудью две руки помахала, будто прощаясь навсегда.
Я поняла, что конец пришел. Слезы грозились вырваться наружу, прожигая дорожки на нежной коже щек, но я сдерживала себя. Не здесь и не сейчас. Мама не должна видеть мою боль.
Она вновь закрыла глаза, грудь размеренно поднималась, тогда и раздался звонок в дверь.
Подскочив, я услышала как зашуршал матрас, каждый час меняющий положение пациента, чтобы у того не образовывались пролежни. Уже в дверях я решила обернуться и с ужасом увидела, что грудь матери больше не вздымается, а на безжизненном лице замерла улыбка.
На настенных часах стрелки замерли в час пятьдесят после полуночи.
Из терзающих душу воспоминаний меня вырвал голос священника, который начал проповедь. Его черная ряса свободно болталась на грузном теле, а белый воротничок пережимал широкую шею, отчего щеки мужчины раскраснелись. Священник всматривался в лица присутствующих, пока с его губ слетали слова о вечной жизни.
Начался дождь. Некогда солнечный день в мгновение ока потерял все краски: небо заволокли тяжелые грозовые тучи, где-то вдалеке были слышны раскаты грома и в той области облака окрашивались фиолетовыми оттенками, сильный ветер хлестал по щекам, прохладные капли опускались на землю. Никто не ожидал, что погода резко испортится, поэтому зонтов не было. Каждый закрывал голову тем, что было под рукой: сумкой, черным платком или руками; мужчины же непоколебимой стеной стояли не шелохнувшись. Через несколько минут, сопровождаемые речами священника, дождь сменился градом. Настолько сильным, что показалось, будто к вечеру на теле выступят маленькие синяки. Небольшие льдинки больно жалили кожу, оставляя после себя красные пятна, а холодный ветер заставлял мокрую одежду прилипнуть к телу. Я дрожала, точно меня резко окунули в ледяную воду, обнимала себя руками и не сводила взгляда с гроба. Мне отчаянно хотелось броситься к телу матери, упасть на колени и целовать ее застывшее лицо, прикасаться к волосам и шептать на ухо слова о том, как сильно я ее люблю.
После смерти близких кажется, будто ты не успел им сказать что-то важное или говорил, но слишком мало.
Недоговорила, недолюбила, недообнимала... И этот список "не" можно продолжать бесконечно, но время нельзя остановить, нельзя вернуться назад и прожить тот отрезок жизни так, как тебе хотелось бы. Больно? Да! Но с этим нужно научиться жить.
Чувствую, как чьи-то руки невесомо обнимают меня за талию. Оборачиваюсь и вижу справа от себя Энди: волосы прилипли к лицу, черная рубашка обтянула тело, а в глазах застыла скорбь. Зная, какой Фостер человек, то смело можно предположить, что смерть мамы также сильно ударила по нему, как и по мне. В последние годы они были близки, точно мать принимала его за собственного сына. Хотелось уткнуться в широкое плечо Энди и просто рыдать навзрыд, не боясь показаться глупой. Просто оплакивать мать и ушедшую любовь. Но что-то неведомое останавливало меня, будто между мной и Фостером выстроена невидимая стена, которую невозможно разбить. Становится еще больнее.
Священник, ряса которого уже облепила тело, заканчивает свою речь, выражая соболезнования всем близким. Жестом указывает на гроб, давая нам шанс проститься с умершей, и люди начинают поочередно подходить и класть цветы на крышку гроба. Едва передвигая ногами, я приближаюсь к последнему пристанищу мамы, охапка цветов выпадает из рук, а следом и я падаю на колени, не боясь выпачкаться в грязи. Слезы наконец-то находят свой выход и дорожками стекают по щекам, дрожащие руки сжимают кусок дерева, по которому скатываются капли дождя. Всем телом прижимаюсь к гробу, боясь отпустить маму. Рыдания сотрясают тело.
Я кричу. Истошно. До хрипоты. Кричу сквозь дождь, ветер и успокаивающие голоса гостей. Не обращаю ни на кого внимания. Криком разрываю горло, ощущая, как его начинает жечь, будто потоки огненной лавы стекают по стенкам гортани. Меня оттаскивают от гроба, пытаясь поставить на ноги - не выходит. Ноги так дрожат, точно уголок объявления на ветру, что я мгновенно теряю равновесие и падаю в объятия Энди. Фостер крепко держит дрожащее тело, поглаживая одной рукой по голове и нашептывая утешительные слова, которых мне не хочется слышать.
Вновь смотрю на гроб и замечаю, что крепкие мужчины начинают опускать его в яму. Пытаюсь вырваться из рук Энди, но все тщетно - он так крепко вцепился в меня, точно перед ним пациент психиатрической клиники. Мне отчаянно хочется в последний раз взглянуть на маму, коснуться ее лица, но... Крышка гроба навечно закрыта, а мне остались лишь воспоминания о том времени, когда мы были рядом.
Последний взмах лопаты и горсть земли приземляется на ровный бугорок, под которым покоится мама.
Мама...
Истерика, что держала меня в крепких объятиях всю церемонию, постепенно уходила, что нельзя сказать о дожде, который, казалось, не собирался отступать, попеременно сменяясь градом. Возникало ощущение, что кто-то невидимый наказывает нас, показывает нашу ничтожность перед миром. А что, если все наоборот? Природа радовалась перерождению новой души и омывала ее светлый путь прохладными каплями.
Хотелось верить, что второй вариант и был правдой - той непоколебимой правдой, за которой следует каждый.
Обессиленная, падаю на колени, с которых уже почти смылась грязь, и поднимаю лицо к небу, ища в нем ответы. Сложно поверить, но за время болезни матери, я почти уверовала в Создателя. Были особо тяжелые дни, когда я возносила молитвы, прося исцеления матери, и клялась, что если с ней все будет хорошо, то я крепко уверую в того, которого никто не видит. Дни сменялись, а исцеление не приходило, как бы сильно я не просила Создателя, тогда я лишний раз убедилась, что его нет - нет никого, кто бы мог по щелчку пальцев исцелить, избавить от смерти, помочь. Все только в наших силах и только мы сами можем сопротивляться неприятностям на своем пути.
Косой дождь танцует по моему лицу и попадает в глаза, но я не замечаю такой мелочи, ведь мне абсолютно все равно, что происходит вокруг - есть только я и мое горе.
— Эстер, — голос Энн прорывается сквозь шум природы. — Вставай, милая. Не мучай себя, уже ничего не изменить.
Молчу. Не хочу ни с кем разговаривать. Даже с Энн. Хоть она и раздавлена не меньше меня, но единственное, что мне сейчас отчаянно требуется это тишина.
— Ну же, — крепкие руки Энн подхватывают меня, — вставай! Ты вся продрогла. Нужно вернуться домой до приезда гостей и сменить одежду, — с огромными усилиями Энн все же удается поднять меня и крепко вцепиться мне в руки.
— Я... — не узнаю свой голос: охрипший, едва различимый и... сломленный? — Не хочу уходить.
— Ты не можешь оставаться на кладбище вечно. Пойми, Марши здесь уже нет. Есть только оболочка, но душа... Душа уже далеко за пределами наших взоров. Она ищет себе новый путь и новое тело.
— Как я без нее? — глупый вопрос слетает с моих уст.
Как живут миллионы людей без родителей и родственников? Обычно. Они продолжают свой жизненный путь, бережно храня в сердце любимый образ. Их жизнь ни на минуту не останавливается.
— Ты научишься жить с этой болью. Привыкнешь к ней, как к постоянной составляющей твоей жизни. Со временем она, конечно, станет намного меньше, не будет такой острой и разъедающей, но все же останется с тобой. Это неизменно. Ты можешь лишь с благодарностью и любовью вспоминать Маршу, но при этом четко осознать, что она больше никогда не вернется. По крайней мере, в том образе, в котором ты ее помнишь, — Энн нежно обнимает меня за плечи, даря свое тепло. — Возможно, когда-то Марша придет в твою жизнь вновь, только не будет помнить ни тебя, ни кого-то другого, зато ты точно поймешь, что это она. Ваша связь, — миз О'Брайен тонким пальцем тычет мне в грудь - туда, где находится сердце, — подскажет тебе, что это она.
— Честно, меня не очень успокаивают твои слова, — носовым платком промокаю нижнее веко. — Сейчас я не готова воспринимать все так, как ты описываешь. Мне тяжело, больно, грустно, но при этом я рада... Наверное, страшно слышать такие слова из уст того, кто только что потерял родного человека, но наконец-то мама не будет чувствовать боль. Ее мучения закончены.
— Милая, ты безусловно права, Марша окончила свой сложный путь, наполненный болью и отчаянием, и вполне нормально, что ты радуешься. Поверь, скоро ты привыкнешь к боли, а теперь давай перестанем мокнуть под дождем и отправимся домой.
Мы покидаем кладбище. Идем по скользкой каменной аллее, не обращая внимания на лужи, ведь обувь и без того напрочь вымокла. Медленно, точно отправляемся в последний путь, мы подходим к кованым воротам, и я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на то место, где теперь навечно останется мама. Скольжу взглядом по сотням памятников, находя нужный, и замечаю размытый силуэт, что склонился над надгробием. Возможно, это мне только показалось, потому что дождь так и продолжает изливать на землю бесконечные потоки воды, ведь закрыв и открыв глаза, я не замечаю ничего, что могло бы привлечь меня.
***
В гостиной приглушен свет, лишь редкие настенные светильники озаряют теплым светом мрачную комнату. Гости, что остались после похорон, разбрелись по помещению, на фоне играет джазовая музыка, которую так любила мама.
Хотелось ли мне быть здесь? Нет. Но правила приличия, которые обязательно нужно соблюдать, заставляют меня оставаться среди людей, что даже не могут представить всю ту боль, что скопилась в хрупком теле. Мне бы лечь на прохладный пол, обхватить себя руками, и просто плакать, а после, когда слез не останется, уснуть и не видеть сны. Уснуть бы и проснуться лет через пять, когда надоедливая боль уже станет привычной... Жаль, что такое бывает только в фильмах.
Окидываю взглядом помещение, и понимаю, что больше не могу участвовать в этом театре. На дрожащих ногах выхожу в кухню, где Энди и Эмили, удобно расположившись за барной стойкой, что-то обсуждают. Они не сразу замечают меня, ведь их беседа настолько оживленная, что кажется, будто друзья в отдельном непрозрачном коконе.
— Эстер! — Эмили вздрагивает, когда ее взгляд натыкается на мою фигуру в дверном проеме. — Мы с Энди обсуждали, что делать дальше. Вдруг, тебе нужна наша помощь? — последнее звучит как вопрос, а не как утверждение, точно Эм сама сомневается в своих словах.
Медленно подхожу к стойке, стараясь выдержать расстояние между мной и Энди, тщательно избегаю зрительного контакта с ним. Не хватало еще сейчас говорить об отношениях.
— Спасибо за беспокойство, но мне не нужна помощь, правда, — присаживаюсь на стул. — Я справлюсь со всем сама.
— Не сомневаюсь, но как насчет Элис? — этот вопрос загнал меня в тупик.
За всей чередой последних событий я совсем забыла о той, которой нужна была забота - даже больше, чем нам самим. Хрупкая, невинная, слишком добрая и отзывчивая - Элис не готова для мира, который окружает ее. Она росла без матери, но при этом у нее был отец, заботящийся и даже защищающий его. И последнего я ожидала от Дэниела меньше всего. Надо отдать должное, но именно со стороны родителя он показал себя прекрасным отцом, готовым разорвать любого за свою дочь. В остальном же, Дэниел был, есть и будет абсолютным монстром. Как же жаль, что такая светлая душа как Элис, была рождена не по любви, так еще и от умалишенного человека с больной фантазией.
Пока я занималась мамой, которая ранее воспитывала Элис, девочка жила с Эмили. Удивительно, но они смогли найти общий язык и даже подружиться, а дружба с подростком ведь непростое дело? Конечно, без помощников не обошлось: Эллетра, Виктория и даже Энди очень часто посвящали свободные минуты Элис, водили ее в кинотеатр, библиотеку, кафе и прочие места, где каждый ребенок может ощутить радость.
— Элис будет жить со мной, — перевожу взгляд со столешницы на раскрасневшееся лицо подруги, — и это не обсуждается.
— Конечно-конечно, но будут ли у тебя силы и время, чтобы в полной мере воспитать подростка?
— А у тебя было все это? Ты же почти ежедневно мотаешься из штата в штат, пропадаешь в агентстве или занимаешься поимкой очередного преступника, и это не мешает тебе жить с Элис, правильно? У меня же работы намного меньше, плюс я могу перейти на удаленную работу, тем самым буду почти постоянно рядом с ней.
Эмили не ожидавшая такого резкого изменения в моем тоне, пошатнулась, точно на нее подул сильный поток воздуха, но быстро вернула своему лицу, да и телу, спокойный вид:
— Ты сама ответила на свой вопрос. И да, я не была идеальным примером опекуна, но я старалась, — Эм делает несколько шагов к черному входу, что расположен в задней части кухни. — Как будешь готова, сообщи - я привезу вещи. Еще раз прими мои соболезнования. Марша была невероятным человеком со сложной судьбой!
— Ты уже уходишь?
— Да, работа зовет. Люблю тебя, — подруга посылает мне воздушный поцелуй и открывает дверь, — я всегда буду рядом. Пока, Фостер!
Я уже успела забыть о том, что Энди стал свидетелем такого неловкого разговора.
Кто из нас нарушит молчание? И есть ли то, о чем нам стоит поговорить?
— Как ты? — голос Энди осипший, будто он только-только отделался от простуды. — Хотя, глупый вопрос, прости. Просто хотел хоть как-то заговорить с тобой.
— Хорошо, что ты это сделал, — впервые за день на моих губах появляется улыбка. — Спасибо, что поддержал меня на кладбище, иначе я бы лежала там в грязи до сих пор. А это, знаешь ли, то еще зрелище.
Рядом с Энди я ощущаю удивительное спокойствие, точно во мне отключились все негативные эмоции.
— Я не мог по-другому, — теперь пришла очередь Энди искренне улыбнуться, заглядывая в глубину моих глаз. — Марша многое значила для меня... Если тебе захочется поговорить или просто побыть рядом с кем-то, то дай знать. Я всегда приеду к тебе и поддержу, как смогу.
Смотрю в его глаза, напоминающие травянистый берег небольшого озера, и замираю. Мне хочется сказать ему все, что терзало душу в последнее время, признаться ему в любви, и, как бы унизительно это не было, попросить быть рядом всегда, но... Вместе с этим во мне находится десяток противоречий, которые так и кричат, что я не смогу оставить работу, не смогу полностью отдавать себя партнеру. Но главная мысль, что маячит поверх остальных, готов ли Энди пойти на жертвы? Обдумал ли он все то, что мы обсуждали или его слова, что прозвучали минуту назад, лишь жест доброй воли для того, чтобы успокоить травмированного человека?
Задать свои вопросы я не решаюсь, поэтому просто подхожу ближе к Фостеру и накрываю его ладонь своей в знак благодарности.
— Запомни, Эстер, чтобы не случилось, я всегда буду любить тебя. Просто покажи мне, что чувствуешь то же самое, — Энди нежно поднимает мою руку и целует в кисть, едва касаясь теплыми губами. — Мы столько всего прошли, что глупо завершать отношения на такой ноте. Может, пауза затянулась?
***
Следующие несколько дней прошли словно в тумане: я не замечала, как день сменялся ночью, как менялись люди, окружающие меня, как один телефонный звонок становился другим. Калейдоскоп лиц преследовал меня изо дня в день: Эмили, Энн, Энди, Виктория, Элис. Все, абсолютно все, я выполняла на автомате, точно робот, у которого заложена всего одна программа - выжить. Мне было сложно сосредоточиться на чем-то, кроме рутинных дел, вопросы отличающиеся от привычных заставляли меня впасть в ступор и по несколько минут смотреть в одну точку. Для окружающих я, наверное, выглядела живым трупом, который только что вылез из могилы, но что, если мое моральное состояние находится на кончике ножа?
На восьмой день после похорон, когда первые лучи утреннего солнца ворвались в комнату сквозь зашторенные окна, я проснулась с четким осознанием, что хочу жить, а не существовать. Хочу наслаждаться каждой минутой, дышать свежим воздухом, гулять по несколько часов в день - хочу просто быть счастливой несмотря на ту боль, что скопилась за стенками грудной клетки. Назад уже ничего не вернуть, а значит нужно двигаться дальше. Ради друзей, ради Элис, ради мамы, ради себя...
Подходя к чуть приоткрытой двери, я слышу голоса, что разлетаются по всему дому: Энди вежливо объясняет соседке, что нам не требуется ее помощь, но та продолжает стоять на своем и требует разрешить ей хотя бы готовить обеды. Что поделать, если одинокая старушка с первых дней полюбила меня и Энди, и в какой-то мере считала нас своими внуками? Да, порой ее забота переходила все рамки: миз Миллер готовила нам каждый день, хоть мы в этом и не нуждались, а каждые выходные ровно в девять утра стояла на нашем крыльце и звала к себе на пикник, а после на долгую прогулку по городу. Одиночество - вот причина всех поступков миз Миллер.
— Энди, не упрямься! Я буду готовить только обеды, зато ты в это время можешь спокойно работать, — ворковала соседка.
— Не хочу вас огорчать, миз Миллер, но мы справимся сами.
— Упрямый мальчишка!
Решаю, что лучше не влезать в разговор, иначе соседка так и будет причитать о том, какая тяжелая у меня судьба и как Создатель обделил меня своей любовью. Знала бы она, что для кого-то Создатель, если таковой существует, является отличным инструментом для разрушения чужих судеб и воплощения извращенных фантазий, то женщину точно хватил сердечный приступ.
От этой мысли мне почему-то хочется засмеяться, будто я услышала самую смешную шутку в своей жизни, но я сдерживаю себя и улыбаюсь уголками губ.
Раздается звук шагов по лестнице и я инстинктивно отшатываюсь.
— Эстер? — Энди легко стучит в дверь и открывает ее, заметив, что я уже проснулась, он заходит в комнату. — Миз Миллер…
Прерываю его:
— Приходила и просила о том, чтобы ты разрешил ей готовить обеды для нас. Я все слышала, — присаживаюсь на край кровати - той самой, где раньше спал со мной Энди.
— Именно. Не думала о том, чтобы сменить дом и избавиться от надоедливых соседей? — Фостер повторяет мои же движения и садится рядом. Наши руки едва соприкасаются, но этого хватает, чтобы я почувствовала импульс, исходивший от Энди.
— Сменить дом? А как же ты?
— А что я? Я бы вместе с тобой переехал.
Переехал? Энди же ушел, не оставив мне выбора, о каком переезде он говорит?
Увидев мое недоумение, Энди поспешил добавить:
— Когда у нас все наладится, я это имел ввиду. Ты же понимаешь, что в одиночку я не могу принять решение, ведь так? Я должен знать, что ты готова поговорить и прийти к компромиссу.
— Ты выбрал неподходящее время, Энди. Не сейчас. Не тогда, когда у меня только недавно умерла мать, и не тогда, когда мне нужно от и до спланировать вечеринку для подростка…
— Не думал, что для того, чтобы сохранить отношения нужно выбирать нужное время, — Фостер встает и я живо ощущаю холод, исходящий от него. — Скоро приедет Эмили, так что я ухожу. Вечеринка будет через два дня?
— Энди… Я не то имела ввиду. Мне нужно восстановиться, чтобы принимать серьезные решения, — не узнаю свой голос, который за последние дни стал таким безжизненным. — И да, через два дня. Элис будет рада видеть тебя, поэтому приходи.
Оставив меня без ответа, Энди покидает комнату, оставляя за собой шлейф не только превосходного парфюма, но и новой порции боли, которую я уже привыкла поедать ложками.
До дня рождения Элис всего два дня и что-то внутри едва содрогается, будто предупреждает о том, что смерть мамы - не единственное плохое, что может произойти.