Парижские грешники || Том Каулитц

Холодный кабинет Матушки Женевьевы казался расширенной версией исповедальни – темное дерево, тяжелые портьеры, запах воска и подавленности. Марлена стояла перед массивным столом, опустив глаза в пол. Рядом, как грозные тени судьбы, замерли сестра Маргарита и сестра Сесиль. На столе лежала злополучная синяя тетрадь, раскрытая на том самом рисунке. Остальные откровенные листы были аккуратно сложены рядом. Каждый листок казался раскаленным углем, прожигающим дыру в ее душе.

- Марлена Лилиан Фонтен, – голос Матушки Женевьевы был негромким, но таким ледяным, что Марлене захотелось съежиться. – Объясни нам... это. -Она ткнула костлявым пальцем в рисунок. - Объясни, как дочь почтенных родителей, воспитанница Святой Клары, могла осквернить свои руки и разум подобной... мерзостью? И не просто мерзостью! Изображением нашего благодетеля, господина Каулитца, в таком... кощунственном виде!

Марлена попыталась проглотить ком в горле. Что она могла сказать? Что это были лишь фантазии? Что она не могла иначе? Это звучало бы как оправдание падшей.

- Я... я не знаю, Матушка, – прошептала она, и это была частичная правда. Она не знала, как объяснить этот огонь внутри, выплеснувшийся на бумагу. - Это была глупость. Грех. Я... я сожалею.

- Сожалеешь? – вскипела сестра Маргарита. Ее лицо все еще пылало от праведного гнева. - Сожалеешь, что тебя поймали! Эта тетрадь... эти рисунки... они дышат похотью! Богохульством! Ты превратила святую обитель в мастерскую для своих грязных фантазий! И осквернила образ человека, который помогает нам!

- Образ человека, чья репутация и без того... сложна, – холодно добавила Матушка Женевьева. Ее взгляд был острым, как шило. -Ты понимаешь, какой скандал, какой позор это могло бы навлечь на Абатство, на твою семью, если бы это стало достоянием общественности? Благодаря... – она едва заметно кивнула в сторону сестры Маргариты, чьи губы поджались, – ...бдительности, этого не случилось. Пока.

Марлена почувствовала, как подкашиваются ноги. -Мои родители...

- О твоих родителях, – перебила Матушка Женевьева, – мы пока не сочли нужным сообщать.

Марлена подняла глаза, не веря.

- Да,– подтвердила Матушка. В ее голосе не было милосердия, лишь холодный расчет. -Твое поведение в Абатстве, за исключением этого... эпизода... всегда было безупречным. Ты усердна в молитвах, прилежна в учебе. Твоя семья – наши щедрые благотворители. Мы даем тебе шанс искупить этот тяжкий грех здесь. В стенах, которые ты осквернила. Публичное наказание и родительский гнев... покажутся тебе милостью по сравнению с тем, что тебя ждет, если ты не исправишься. Ты поняла?

Это был ультиматум. Тюрьма в обмен на защиту от позора. Марлена кивнула, едва сдерживая слезы облегчения и нового витка стыда. - Да, Матушка.

- Хорошо. Первое: все эти... творения... – она жестом обозначила тетрадь и рисунки, – будут изъяты и уничтожены. Сестра Маргарита проследит за этим лично. -Сестра Маргарита торжествующе выпрямилась. - Второе: немедленно отправишься в часовню. На покаянную молитву. До полуночи. Ты будешь молиться о прощении своего блудного разума и оскверненных рук. Встанешь на колени перед Распятием и не сойдешь с места, пока последний колокол не пробьет двенадцать. Сестра Сесиль будет наблюдать.

- Да, Матушка, – прошептала Марлена. Полночи на холодных каменных плитах. Это было милостиво по сравнению с исключением и позором перед родителями.

- И последнее, – голос Матушки стал тише, но от этого еще страшнее. – Держись подальше от Вероники Лавин. И от всего, что связано с этим... миром. Твои мысли должны быть чисты. Твои глаза – опущены. Твои руки – заняты молитвой или рукоделием, но никогда больше не осквернены подобной скверной. Если я услышу хоть намек на продолжение этого... твое пребывание здесь закончится. И твои родители узнают все. Выйди.

Марлена вышла, шатаясь. Сестра Сесиль, тихая и всегда немного испуганная, молча последовала за ней к часовне. Тяжелые дубовые двери закрылись за ними, погрузив Марлену в полумрак, прерываемый лишь мерцанием лампад и свечей у алтаря. Холод камня проникал сквозь тонкую ткань платья, когда она опустилась на колени перед массивным Распятием. Лик Христа, искаженный страданием, казалось, смотрел прямо на нее, видя всю ее грязь, все постыдные фантазии.

- Господи, помилуй меня, грешную... – начала она мысленно, но слова молитвы рассыпались, как песок. Вместо них в голове стоял леденящий шепот Вероники: «Ты мастурбируешь, глядя на эти картинки?.. Ты думаешь, он выбрал бы тебя, если бы знал?.. Просто бледная моль...» Стыд жгли ее изнутри, смешиваясь с унижением от публичной порки и страхом перед будущим. Она молилась не столько о прощении, сколько о том, чтобы камень под коленями разверзся и поглотил ее.

Часы тянулись мучительно. Тело немело от холода и неудобной позы. Сестра Сесиль сидела в стороне, погруженная в свою молитвенную книгу, изредка бросая на Марлену взгляд, полный неловкой жалости. Марлена чувствовала каждую секунду этого наказания, каждое напоминание о своем падении.

Когда последний удар колокола пробил полночь, Марлена едва смогла подняться. Ноги не слушались. Сестра Сесиль молча помогла ей встать и проводила до кельи. В коридорах было тихо и пусто. Никто не хотел столкнуться с «падшей».

Утро принесло новую пытку – завтрак в трапезной. Когда Марлена вошла, гул разговоров стих на мгновение. Десятки глаз уставились на нее – осуждающие, любопытные, испуганные. Она прошла к своему обычному месту, где обычно сидели они вчетвером: она, Вероника, Жюльетт, Элоиза. Сегодня за столом сидели только Жюльетт и Элоиза. Место Вероники было пусто.

Марлена села, уставившись в тарелку с пресной овсянкой. Воздух вокруг их стола был густым и неловким.

- Марлеш... – осторожно начала Жюльетт, отодвигая свою тарелку. Ее обычно озорные зеленые глаза были серьезны. - Мы... мы не знали, что она... это сделает. Что она вот так...

- Она сволочь, – тихо, но четко сказала Элоиза. Это было самое резкое, что Марлена когда-либо слышала от тихой подруги. Элоиза даже покраснела от собственной смелости. - Так поступить... это подло. Ужасно подло.

Жюльетт кивнула. - Мы... мы не будем с ней больше общаться. После этого. Совсем.- Она посмотрела на Марлену. - Мы с тобой. Ладно?

Искренность в их голосах, это простое «мы с тобой» после ночи унижения, тронули Марлену до глубины души. Слезы снова подступили к глазам, но теперь это были слезы облегчения. Она не осталась совсем одна.

- Спасибо,» – прошептала она, едва слышно. -Я... я не знаю, что бы я...

- Ничего, – Жюльетт махнула рукой, но в ее жесте была решимость. - Просто... будь осторожна. Она не остановится. Я видела, как она смотрела на тебя сегодня утром в коридоре. Как змея. Она что-то замышляет. Еще гаже.

Марлена знала, что Жюльетт права. Удовлетворение в глазах Вероники после вчерашнего разгрома было слишком явным. Это была не победа – это был лишь первый удар. Настоящая месть, изощренная и публичная, еще ждала своего часа. Вероника хотела не просто наказать – она хотела уничтожить.

Остаток дня Марлена провела в подвешенном состоянии. Она механически выполняла задания, молилась, старалась избегать встреч с Вероникой. Но чувствовала ее взгляд – тяжелый, колючий, полный ненависти и обещания – постоянно. После вечерней молитвы, когда кельи начали погружаться в тишину, Марлена не смогла остаться в своей каменной коробке. Ей нужно было воздуха. Места, где не было бы этих осуждающих стен, этих шепотков, этого вечного запаха ладана.

Инстинктивно, ноги сами понесли ее к южной стене. К их старому «укрытию» за стеной кипарисов. Тому самому месту, где Вероника устроила свой позорный спектакль для Тома, а потом обрушила на Марлену всю свою ярость. Теперь это место казалось проклятым. Но и... единственно возможным убежищем. Там, в тени деревьев, в тишине, нарушаемой лишь шелестом листвы и далеким шумом города, она могла хоть на минуту перевести дух.

Она села на холодную каменную скамью, втиснутую между стеной и могучим стволом кипариса. Сумерки сгущались, окрашивая небо в грязно-лиловые тона. Марлена обхватила себя руками, пытаясь согреться и прогнать ледяное одиночество, пробиравшее до костей. Она думала о рисунках. Об их уничтожении. О том, как частичка ее самой, ее самый сокровенный и постыдный огонь, будет сожжен. И о нем. О Томе. Видел ли он их? Что он подумал? Увидел ли он в них лишь похоть и безумие? Или... ту искру, которая заставляла ее руку водить карандашом? Она сжигала себя стыдом при одной мысли о том, что он видел эти наброски его тела, его силы, его... соблазна. Он теперь наверняка презирает ее еще больше, чем Веронику.

Внезапно, тишину разорвали негромкие, но четкие шаги по гравию. Твердые. Мужские. Знакомые. Марлена замерла, сердце бешено заколотилось где-то в горле. Она не смела повернуть голову. Это не мог быть он. Не здесь. Не сейчас.

Но тень, упавшая на землю перед ней, была слишком высокой, слишком узнаваемой. Она медленно подняла глаза.

Том Каулитц стоял в нескольких шагах от нее. Он был в темном пальто поверх черного свитера, его черные брейды были убраны назад, открывая резкие черты лица, казавшиеся еще более скульптурными в сгущающихся сумерках. В руках он держал... папку. Простую, картонную. Но Марлена узнала ее по углам. Это была папка сестры Маргариты. Та самая, в которую та аккуратно сложила ее рисунки перед тем, как отнести Матушке Женевьеве.

Он стоял и смотрел на нее. Его темные глаза в полумраке казались бездонными колодцами. Ни гнева. Ни презрения. Ни привычной ледяной маски. Было что-то нечитаемое, но невероятно интенсивное. Он поднял папку.

- Это твоё? – его голос был низким, бархатистым, без интонаций. Простой вопрос.

Марлена почувствовала, как вся кровь отливает от лица. Ей стало дурно. Она не могла говорить. Она лишь кивнула, сжавшись еще сильнее, готовая к новому удару, к новому унижению. Вот оно. Последнее осуждение. От него.

Он молча открыл папку. Не спеша, будто рассматривая важные документы, он перелистал несколько листов. Остановился на том самом – самом откровенном. На наброске его спины, его рук, его... всего. Он долго смотрел на него, его лицо оставалось непроницаемым. Потом поднял глаза на Марлену.

Тишина повисла тяжелым, гулким колоколом. Марлена ждала приговора. Ждала, что он бросит папку ей в лицо. Назовет сумасшедшей. Пошлой. Больной.

Но он просто закрыл папку. И сделал шаг ближе.

- Ты рисуешь, как одержимая, – сказал он наконец. Его голос был тихим, почти задумчивым. - Штрихи... нервные. Рвущиеся. Как будто боишься, что образ ускользнет, пока не успела его запечатлеть. - Он снова посмотрел на папку, потом на нее. - Ты видишь то, чего другие не замечают. Или не смеют заметить.

Марлена открыла рот, но не нашла слов. Это было не осуждение. Это было... наблюдение. Художественная критика? Признание?

- Они хотели их сжечь,» – продолжил он, слегка подняв папку. - Сестра Маргарита. В священном огне, как еретический манускрипт. - В его голосе мелькнула едва уловимая тень чего-то – презрения? Иронии? - Я забрал их.

- Забрали?.. – прошептала Марлена, не веря своим ушам.

- Да, – он кивнул. - Сказал, что как «оскверненный» объект, имею право на уничтожение улик сам. Они не стали спорить. Его губы тронула мимолетная, безрадостная усмешка. - Деньги открывают многие двери. И закрывают многие рты.

Он смотрел на нее, и в его темных глазах было нечто новое. Не вожделение. Не жалость. Интерес? Уважение к дерзости ее таланта? Или просто признание силы того огня, что горел в ней и выплеснулся на бумагу?

- Почему? – выдохнула Марлена. -Зачем вам... это?

Он не ответил сразу. Его взгляд скользнул по ее бледному, измученному лицу, по ее съежившейся фигуре на скамье, по следам недавних слез. Он видел ее сломленность. И видел искру, которая все еще теплилась где-то глубоко внутри, искру, создавшую эти рисунки.

- Потому что это – настоящее, Марлена. – сказал он наконец, и его голос прозвучал с неожиданной для него самого твердостью. -В этом мире фальши, лицемерия и показного благочестия... – он кивнул в сторону здания Абатства, – ...твои рисунки, твой стыд, твой огонь – это единственное настоящее, что я видел здесь за долгое время. Их сжигать – кощунство. Другое.

Он сделал паузу, словно взвешивая слова.

-И потому что, – добавил он тише, и в его глазах мелькнуло то самое вопрошание, что она ловила раньше, – никто еще не видел меня... таким. Как ты увидела. Даже я сам.

Он протянул папку ей. Не бросил. Протянул.

-Они твои. Твой стыд. Твой огонь. Твоя правда. Решай сама, что с ними делать. Сжечь. Спрятать. Или... рисовать дальше. Но если рисуешь – рисуй смелее. Не из страха. Не из постыдной страсти. А потому что не можешь иначе. Потому что видишь. Потому что это – твой дар. И твоё проклятие. Как и мое.

Марлена, дрожащей рукой, взяла папку. Картон был теплым от его руки. Она прижала ее к груди, как драгоценность, как спасенную часть самой себя. Она смотрела на него, на его темную, загадочную фигуру в сгущающихся сумерках, и не находила слов. Благодарности? Вопроса? Признания?

Он смотрел на нее еще мгновение, его лицо снова стало непроницаемой маской, но в глазах оставался отблеск того странного взаимопонимания. Затем он просто кивнул, развернулся и пошел прочь тем же твердым шагом, каким пришел. Его тень растворилась в наступающей ночи так же быстро, как и появилась.

Марлена осталась сидеть на холодной скамье, прижимая к груди папку со своими грехами и своей правдой. Стыд не исчез. Страх перед Вероникой не испарился. Но внутри, сквозь ледяную пустоту, пробился тонкий, дрожащий луч тепла. Он не отверг ее. Он увидел в ее падении не мерзость, а силу. Настоящую. Как и он сам.