Глава седьмая: Четверговая Игра
Четверг в Абатстве Святой Клары висел в воздухе особой, электрической тяжестью. Не та, что предшествовала грозе, а та, что накапливалась перед взрывом. Все знали: сегодня приедет он . Том Каулитц. Не для показного осмотра работ, оплаченных его фондом, а для делового, почти рутинного визита – подписание документов на реставрацию старой ризницы. Но для Вероники Лавин это был День Х. Последний шанс. Или первый шаг в новую, яростную фазу войны.
Она готовилась как к бою. Утренняя молитва? Формальность, отбытая с идеальной, ледяной миной. Занятия по церковному пению? Ее голос звучал чисто и громко, но в карих глазах не было смирения, лишь расчет. Она знала его маршрут: кабинет Матушки Женевьевы в административном крыле, затем – возможно – короткий путь через внутренний двор к выходу, где будет ждать черный «Бентли». Именно там, на нейтральной, но достаточно уединенной территории, она его и подстережет. На глазах у всего Абатства, но достаточно далеко от вездесущих ушей сестер.
Марлена чувствовала эту бурю, сгущающуюся вокруг Вероники, как физическое давление. После истории с рисунками и негласного разрыва с подругами (Жюльетт и Элоиза держались вместе, явно избегая Веронику, а та отвечала им презрительным игнорированием), атмосфера была натянутой, как струна. Сестры смотрели на Марлену с подозрением, на Веронику – с плохо скрываемым страхом. Матушка Женевьева, казалось, вездесуща, ее бдительный взгляд выискивал малейший намек на новое «падение».
Сама Марлена старалась раствориться. Она ушла в тишину библиотеки после обеда, под предлогом работы над эссе по теологии. Книги были открыты, но мысли витали вокруг папки, спрятанной на дне ее чемодана, под стопкой белья. Рисунки. Ее рисунки. Спасенные им. Его слова: «Рисуй смелее... Потому что это – твой дар. И твое проклятие. Как и мое.» Они жгли ее изнутри сильнее, чем стыд. Что она должна была делать? Сжечь их, как требовал монастырь? Или... осмелиться продолжить? Мысль о том, чтобы снова взять карандаш, казалась одновременно невероятно опасной и невероятно притягательной. Она украдкой смотрела в окно библиотеки, выходившее во внутренний двор, предчувствуя развязку.
И она пришла. Ровно в три, как и ожидалось, черная машина бесшумно остановилась у ворот. Том Каулитц вышел. Высокий, неумолимый, в безупречном темно-сером костюме, его черные брейды убраны в строгий узел на затылке. Лицо – каменная маска делового человека. Он кивнул сестре-привратнице и направился к административному крылу, не оглядываясь. Воздух во дворе, где девочки под присмотром сестры Агаты занимались рукоделием, мгновенно наэлектризовался. Шепотки замерли. Все взгляды – украдкой – следили за его фигурой.
Вероника не была среди рукодельниц. Она появилась, как призрак, когда Том вышел из кабинета Матушки Женевьевой час спустя. Она стояла под аркой, ведущей во двор, загораживая самый прямой путь к выходу. На ней было монастырское платье, но... оно сидело иначе. Пояс затянут туже, подчеркивая талию, верхние пуговицы у ворота расстегнуты чуть больше дозволенного, открывая намек на ключицы. Волосы, обычно убранные, были распущены и слегка взъерошены – «естественная небрежность», на создание которой ушло полчаса. В руках она держала старинный фолиант – видимо, «случайно» вынесенный из библиотеки.
Том шел быстро, погруженный в мысли, просматривая какие-то бумаги. Он почти наткнулся на нее.
-Ой! Простите, господин Каулитц! – Вероника сделала шаг назад, притворно испуганная, но ее голос звучал слишком сладко, слишком рассчитанно. Она прижала книгу к груди – жест, подчеркивающий линию бюста. -Я так зачиталась... не заметила вас.
Том остановился. Его взгляд скользнул по ней – холодный, оценивающий, без тени интереса. Он узнал ее. Конечно, узнал. -Ничего страшного, мадемуазель Лавин, – произнес он ровно, делая шаг, чтобы обойти.
Но Вероника не отступила. Она блокировала путь, подняв на него свои карие глаза, полные наигранного восхищения и... вызова. -Вы... вы ведь только что у Матушки Женевьевы? По поводу ризницы? Это так благородно с вашей стороны! Дать новую жизнь этим древним стенам... - Она сделала паузу, ее губы изогнулись в кокетливую полуулыбку. -Хотя, знаете, некоторые стены хранят куда более... пикантные тайны, чем просто старые камни.
Том замер. Его темные глаза сузились едва заметно. -Мадемуазель, я тороплюсь, – его голос стал чуть жестче. -Пропустите, пожалуйста.
-О, конечно! – Вероника сделала шаг в сторону, но не ушла. Она шла рядом с ним, когда он двинулся к выходу, ее шаг был нарочито плавным, бедра слегка покачивались. -Просто... я не могла не выразить восхищение. Вашей... силой. Вашей властью. Создать целую империю из ночи. «Pandemonium», «Крипта»... – она произнесла последнее слово с нарочитой интимностью, понизив голос. -Это же гениально. Превратить человеческие пороки... в искусство. В силу.
Том не замедлил шаг. Не повернул головы. -Это бизнес, мадемуазель Лавин. Не более.
-Бизнес? – Вероника засмеялась – легким, серебристым смешком, который звучал фальшиво в монастырском дворе. -О, не скромничайте! Я была там. В «Крипте». Видела... ощущала эту энергию. Энергию абсолютной свободы. Абсолютного... подчинения страсти. - Она снова приблизилась, сокращая дистанцию до неприличной. Марлена из окна библиотеки видела, как напряглись плечи Тома. -Вы же чувствуете это? Власть над ними? Над их желаниями? Над их... телами?
Он резко остановился. Наконец повернулся к ней. Его лицо было непроницаемым, но в темных глазах вспыхнули искры холодного, смертоносного гнева. -Мадемуазель Лавин, – его голос упал до опасного шепота, но каждое слово било, как кинжал, – вы переходите все границы. Ваша навязчивость граничит с психическим расстройством. Прекратите этот дешевый фарс. Сейчас же.
Веронику не смутила даже такая отповедь. Наоборот, его гнев, казалось, подстегнул ее. Ярость и унижение закипели в ней, вытесняя наигранную сладость. Ее лицо исказила гримаса злобы и отчаяния.
-Дешевый фарс? – ее голос срывался на хриплый шепот, полный ненависти. -А что тогда твоя игра с бледной девочкой, а? С Марлешой? Ты думаешь, я не вижу? Ты думаешь, я не знаю, что ты забрал ее грязные картинки? Ее сопливые фантазии о твоем могучем теле? - Она плюхнула книгу на каменную скамейку рядом. -Ты спасаешь ее, как потерянную овечку, а сам ублажаешь платиновых шлюх в своем подвале? Или тебе нравится эта роль – благодетеля для невинных душ? Игра в Бога, когда сам ты – чертова тварь, вышедшая из чрева настоящего дьявола?!
Том не двинулся с места. Но его неподвижность стала угрожающей. Воздух вокруг них сгустился, стал ледяным. Даже девочки во дворе, застывшие от ужаса, почувствовали это. Сестра Агата вскочила, но не решалась подойти.
-Ты смеешь говорить о моем отце? – Том произнес это тихо, но так, что каждое слово врезалось в сознание, как пуля. В его глазах не было ни ярости, ни обиды. Была лишь абсолютная, бездонная пустота и холод смерти. -Ты, жалкая, завистливая девчонка, которая мечтает быть замеченной любой ценой, даже ценой собственного унижения? Ты не стоишь пыли под его ногами. И уж тем более не стоишь секунды моего времени. - Он сделал шаг вперед, и Вероника инстинктивно отпрянула, наткнувшись на скамейку. -Твое имя – грязь на моем пути. Ты – ничто. И будешь ничем. Запомни это.
Он повернулся и пошел прочь, не оглядываясь. Его шаги по камню звучали как удары молота по наковальне. Вероника стояла, опираясь на скамейку, ее лицо было багровым от унижения и бессильной ярости, губы дрожали. Она хотела крикнуть ему вслед что-то еще, что-то ужасное, но слова застряли в горле, перекрытые комом бешенства и страха, который он посеял в ней своим последним взглядом.
-Ублюдок! – наконец вырвалось у нее хриплым шепотом, когда его фигура скрылась за воротами. Она схватила книгу со скамейки и швырнула ее на плиты с такой силой, что старый переплет треснул, а страницы разлетелись веером. -Тварь! Чертов ублюдок! Я тебя сломаю! Слышишь?! СЛОМАЮ! И ее тоже!
Сестра Агата, побледневшая, наконец подбежала. -Мадемуазель Лавин! Успокойтесь! Немедленно! Ваше поведение... это непозволительно!
Вероника обернулась к ней. В ее глазах не было ни слез, ни раскаяния. Только чистая, нечеловеческая ненависть, направленная на весь мир. -Отвали, старая карга! – прошипела она так тихо, что услышала только монахиня. -Или хочешь, чтобы и твои секреты всплыли? Я знаю, куда ты прячешь бутылку с коньяком после вечерней молитвы.
Сестра Агата остолбенела, ее рот открылся от шока. Вероника фыркнула, плюнула на разбросанные страницы книги и, высоко задрав подбородок, пошла прочь, оставляя за собой след разрушения и ледяного страха. Ее война только начиналась. И теперь она знала: чтобы добраться до Тома, нужно уничтожить то, что он, по какой-то нелепой прихоти, решил защитить. Уничтожить Марлену. Окончательно. Безжалостно. И монастырские стены не станут ей помехой.
Марлена, наблюдающая из окна библиотеки, медленно отодвинулась от стекла. Она видела финал сцены. Видела бессильную ярость Вероники. Видела леденящий холод Тома. Видела разбросанные страницы книги – символ нового уровня разрушения. В ее руке невольно сжался карандаш, лежащий рядом с недописанным эссе. Страх за свою судьбу смешивался с чем-то другим. С пониманием. Он защищал ее. Не как объект жалости, а как... свою территорию? Свою собственность? Или нечто большее? Его слова в сумерках у южной стены вспыхнули в памяти: «...твои рисунки... это единственное настоящее...»
Тень князя тьмы накрыла Абатство плотнее монастырских стен. И где-то в этой тени, среди запаха ладана, разбитых страниц и невысказанных угроз, Марлена Фонтен почувствовала странную, опасную решимость. Она подошла к столу, отодвинула теологический трактат и достала из сумки чистый лист бумаги. Не свою синюю тетрадь. Пока нет. Но обычный лист. Она взяла карандаш. И, не думая больше о последствиях, о Веронике, о Матушке Женевьеве, о возможном позоре, она провела первую линию. Твердую. Уверенную. Начало новой тени. Начало ее ответа. Молчаливого. Опасного. Начертанного графитом на белой бумаге под сводами древней библиотеки, где молились святые и где теперь зрела новая, запретная молитва – молитва дерзкого таланта и неистребимого огня, разожженного самим дьяволом во плоти.