Парижские грешники || Том Каулитц

Воздух в Абатстве Святой Клары на следующий день был не просто густым – он был пропитан фальшью. Шепот о скандале у южной стены расползся мгновенно, но реакция властей была... сдержанной. Слишком сдержанной. Веронику Лавин вызвали в кабинет Матушки Женевьевы не утром, а лишь после полудня, создав тягостное ожидание. Когда она вышла, на ее лице играла не ярость, а презрительная усмешка.

– Ну? – атаковала ее Жюльетт сразу, как только они остались вчетвером (Марлена, Элоиза, Жюльетт и Вероника) в пустом уголке сада после занятий по церковному пению. – Сколько сортиров тебе выпало чистить до скончания веков?

Вероника небрежно поправила свой, все еще безупречно сидящий (несмотря на вчерашний скандал) голубой воротничок.

– Сортиры? О, милочка, не смеши, – она фыркнула. – Старые перестраховщицы. Отчитали, конечно. О «неподобающем поведении», о «святости места», о «тяжком оскорблении сестры Маргариты». – Она имитировала голос Матушки Женевьевы, закатив глаза. – Но как только заикнулись о звонке моему драгоценному папочке... – Вероника сделала паузу для эффекта, ее карие глаза сверкнули торжеством. – Матушка вдруг вспомнила, что «милосердие и прощение – суть христианства». И что «юность горяча и склонна к ошибкам».

Марлена молча слушала, чувствуя ледяное напряжение между ними. Вероника все еще не смотрела на нее прямо.

– И? – нетерпеливо подталкивала Жюльетт.

– И мне велено было принести «глубокие и искренние» извинения сестре Маргарите перед ликом Спасителя в часовне, – Вероника скривила губы в гримасе, но в ее глазах не было раскаяния, лишь цинизм. – Что я и сделала. Слащавым голоском, с опущенными глазками. Эта старая ищейка скривилась, как от лимона, но вынуждена была кивнуть и сказать «да простит тебя Господь». А потом... – Вероника развела руками с театральным вздохом, – ...меня отправили на три дня «к усиленному размышлению о бренности гордыни и силе смирения». То есть, сидеть в библиотеке после занятий и переписывать псалмы под присмотром сестры Сесиль. Скучища смертная, но терпимо. Главное – папу не тронули. Карты работают, «Потерянный Рай» манит. – Она бросила быстрый, колючий взгляд на Марлену. – Все благодаря репутации семьи. И умению эту репутацию... защищать.

Последние слова прозвучали как скрытая угроза. Не монахиням – Марлене. Элоиза нервно переминалась с ноги на ногу.

– Вероника, я... – начала Марлена, но та резко перебила.

– Ничего, Марлеш, – она нарочито использовала ласковое прозвище, но голос был ледяным. – Все в порядке. Ты же не виновата, что князю тьмы больше по душе скромные... натуры. Может, он коллекционирует невинность? – Ее усмешка стала язвительной.

– Рони, хватит, – тихо, но твердо сказала Жюльетт, почувствовав накал. – Марлена тут ни при чем.

– Конечно ни при чем, – парировала Вероника, уже отворачиваясь. – Она просто стоит в тени с ангельским выражением лица, а удача сама падает к ее ногам. Удобно, да? – Она не дала Марлене ответить. – Ладно, мне пора. Сестра Сесиль ждет моих благочестивых каракуль в библиотеке. Надо соответствовать образу смиренной грешницы. Перед старшими, конечно. – Она подчеркнуто направилась к зданию, ее походка была все такой же вызывающе уверенной. Но спину она держала чуть прямее, чем обычно – маска идеальной воспитанницы для монахинь была надета.

Последующие дни стали уроком лицемерия. Вероника превратилась в образец показного смирения перед сестрами. На молитвах – самая сосредоточенная. На занятиях – внимательная (хотя Марлена видела, как она рисует карикатуры на полях своей Библии). С Матушкой Женевьевой – почтительная и тихая. Она даже попросила разрешения помогать в цветнике (и отказалась, когда ей напомнили о наказании в библиотеке, сделав вид, что просто хотела «загладить вину добрым делом»). Сестры переглядывались, некоторые качали головами, но открыто не осуждали – тень влиятельного отца Лавина висела над Абатством.

Но с девочками, особенно с Марленой, Вероника была холодна и колка. Она не искал открытой ссоры, но ее комментарии были отравлены:

*   На уроке вышивки, где Марлена старательно выводила орнамент: « Как мило, Марлеш, цветочки. Надеюсь, князь тьмы оценит твою благочестивую усидчивость. Хотя, ему, наверное, ближе шипы.»
*   За обедом, когда Марлена отказалась от лишнего куска пирога: « Постишься? Молодец. Говорят, аскетизм делает девушек... чище. Как раз то, что нужно некоторым».
*   В библиотеке, под присмотром дремлющей сестры Сесиль, Вероника, переписывая псалом, прошептала так, что слышала только Марлена: « Знаешь, я много думала о нем. О Томе. Он привык ломать правила. Ломать людей. Таких, как он, не соблазнить дешевыми фокусами. Их можно только... сломать сильнее. Или найти их слабое место. У каждого она есть. Даже у дьявола во плоти. Я найду его. И тогда посмотрим, на кого он посмотрит».

Марлена молча сносила уколы, чувствуя вину, которой не понимала, и растущий страх. Рисование стало ее единственным спасением. В перерывах между скучными занятиями по теологии (где она витала в облаках, представляя игру света на черных брейдах) и вышивкой (где ее игла выводила не лики святых, а абстрактные волны и спирали, навеянные формами тела), она украдкой делала наброски в уме. Но настоящая свобода ждала ночью.

Вечерняя молитва в часовне была, как всегда, действом подавляющим. Сотни свечей, густой ладан, монотонное пение, заставляющее мысли слипаться. Марлена стояла на коленях, но ее молитва была пустой оболочкой. Внутри бушевали образы. Образ его. Сильного, властного, запертого в строгий костюм, как в клетку. Его рук. Широких ладоней, длинных пальцев, которые могли сжимать руль мощной машины или... Марлена сглотнула, чувствуя жар внизу живота. Она краем глаза видела Веронику – та стояла с идеально сложенными руками, глаза закрыты, губы шептали слова молитвы. Но уголки ее губ были поджаты в тонкую, жесткую линию. Она молилась не о прощении. Она ковала меч.

Когда кельи погрузились в тишину, Марлена не легла. Адреналин и запретные мысли гнали сон прочь. Она осторожно поднялась, подошла к столику. Лунный свет, пробивавшийся сквозь пыльное окошко, был ее единственным союзником. Из потайного кармана чемодана она достала драгоценную синюю тетрадь и коробочку с карандашами – от S до мягкого, бархатистого 8B.

Она открыла тетрадь на чистой странице. Предыдущие наброски Тома – строгий профиль, загадочный взгляд – казались теперь детскими, невинными. То, что требовалось сейчас, было иным. Греховным. Жгучим.

Она начала не с лица. Она начала с тела. Легкими, рвущимися штрихами она наметила контур спины. Широкие плечи, сужающиеся к талии. Сильные мышцы, играющие под воображаемой кожей. Она знала анатомию – тайные уроки рисования по книгам в родительской библиотеке давали о себе знать. Карандаш скользил увереннее, углубляя тени вдоль позвоночника, подчеркивая рельеф лопаток. Она добавила намек на черные брейды, спадающие на шею и плечи, как змеи из бархата. Только намек.

– Это... безумие, – прошептала она себе, но пальцы не слушались.

Она перевернула страницу. Новая глава. Руки. Его руки. Она вывела сильные предплечья, напряженные бицепсы под рубашкой с закатанными рукавами. Одна рука покоилась на бедре, пальцы слегка согнуты, будто готовые впиться в плоть. Другая... другая была опущена ниже. Она рисовала смело, почти дерзко, контур бедра, намек на пах, скрытый тканью брюк, но так, чтобы напряжение, сила и... желание читались в линии. Карандаш 8B скользил, создавая глубокие, соблазнительные тени. Она добавила расстегнутую сверху рубашку, открывающую сильную шею и ключицы. Лица не было. Только тело. Тело как воплощение власти, запретного желания и невероятной, притягательной силы.

Она погрузилась в транс. Мир сузился до бумаги, до скольжения графита, до жара в собственной крови. Она рисовала не Тома Каулитца. Она рисовала свою похоть. Свой страх. Свое тайное желание быть сломленной этой силой. Карандаш вывел тень на животе, намек на пупок, линию ремня...

Внезапно за тонкой перегородкой, отделявшей ее келью от кельи Вероники, послышался голос. Негромкий, шипящий, полный ненависти. Вероника не спала. Она говорила сама с собой? Или по телефону? (Хотя это было строжайше запрещено, но Вероника всегда находила лазейки). Марлена замерла, прислушиваясь, ее карандаш застыл над нарисованным пахом.

– ...да, я знаю, что он там бывает... Каждый чертов четверг... Нет, не там, глупец. В «Крипте». Этот подвал под «Раем»... Только для своих. Избранных... Нужен пропуск? Или... нужное лицо? – Пауза. Марлена слышала, как скрипнула кровать Вероники. – Пришли фото. Да, его. И ее... Эту новую? Хм... интересно. Очень интересно... Значит, у него есть тип. Не просто скромняшки... А что-то посерьезнее. Темное. Опасно... – Голос Вероники стал тише, почти шепотом, но от этого еще страшнее: – Хорошо. Держи меня в курсе. И присмотри того... скалолаза. Того, что с татуировкой змеи. Он может пригодиться... для внезапного знакомства. Да... Я знаю, чем рискую. Но он... он должен узнать, кто такая Вероника Лавин. Любой. Ценой.

Тишина. Потом – звук отключенного телефона.

Марлена сидела, не дыша, ее рука с карандашом дрожала. Ледяной ужас смешался с жаром от рисунка. Вероника не просто злилась. Она что-то замышляла. Что-то опасное. Связанное с Томом. С его тайным клубом. С какой-то «темной» девушкой. И с каким-то... скалолазом?

Она посмотрела на свой рисунок. На греховное, мощное тело, рожденное ее фантазией. На страсть, запечатленную графитом. Но теперь этот рисунок казался не просто запретным плодом. Он казался предчувствием. Предчувствием бури, которую затевала Вероника. Бури, в центре которой был Он. И в которую, нравилось ей это или нет, была втянута и Марлена.

Она быстро захлопнула тетрадь, спрятала ее и карандаши, как улику. Легла в постель, но сон бежал от нее. Перед глазами метались образы: нарисованное мускулистое бедро, черные брейды, злобный шепот Вероники и... темные, бездонные глаза Тома Каулитца, которые теперь смотрели на нее не только с вожделением, но и с вопросом, на который у нее не было ответа. Ад в Абатстве принял новые, куда более опасные очертания. И Марлена, со своим тайным огнем и страхом, была в его самом сердце.