Парижские грешники || Том Каулитц

    Тень от векового дуба, под которым утром читала проповедь Матушка Женевьева, теперь покрывала почти весь внутренний двор Абатства Святой Клары. Воздух, напоенный запахом нагретых камней и увядающих роз, казался густым, тяжелым. Но напряжение от утреннего визита Тома Каулитца не рассеялось. Оно висело, как натянутая струна, особенно вокруг Вероники Лавин. Она была как заряженное оружие – красивое, опасное и готовое выстрелить в любую секунду. Весь день ее карие глаза неотрывно следили за дверью административного крыла, пальцы нервно перебирали складки платья или прятали в кармашке контрабандную пачку сигарет. За обедом в аскетичной трапезной она лишь ковыряла ложкой в тарелке с постным рагу, зато ее речь была полна яда и азарта.

– Он чертовски обязан появиться, – шипела она Марлене через стол. Рядом сидели их "сообщницы" по скуке: Жюльетт с вечно озорным блеском в зеленых глазах и тихая Элоиза, прятавшаяся за своей тарелкой. – Не может же этот загадочный ублюдок просидеть весь божий день с этими... святыми матушками. Ему нужен воздух. Или вид. Вид на что-то стоящее.

– Вид на наши ангельские личики в голубых мешках? – фыркнула Жюльетт, подпирая щеку рукой. – Может, он уже свалил? Привез чек, получил свою порцию благодарностей и рванул в свой «Потерянный Рай»? Там, наверное, куда жарче, чем в наших молитвенных экстазах.

– Не свалил! – Вероника стукнула кулаком по столу так, что ложки звякнули. Элоиза вздрогнула. – Его черный монстр-машина все еще у ворот. Я видела в окно прачечной. Он здесь. И он вылезет. Может, к машине, может, подышать этим... святым дерьмом... – Ее губы растянулись в хищной улыбке. – ...к южной стене. Там тихо. Тенисто. И кипарисы – отличные свидетели.

Марлена почувствовала ледяную иглу тревоги под ложечкой. Южная стена. Их тайный уголок, где Вероника предавалась запретному курению, а они с Жюльетт стояли на стреме. Место, идеальное для скандала, если поймают. Идеальное для безумства, которое задумала Вероника.

– Рони, не надо, – тихо, но настойчиво сказала Марлена. – Если тебя там сцапают с сигаретой... да еще если он там... Матушка Женевьева отправит тебя каяться до конца лета. А твой отец...

– ...пожмет плечами, – отрезала Вероника, ее глаза сверкали азартом безумия. – Папа жертвует на новую ризницу. А Каулитц – главный спонсор. Они закроют глаза. Или не увидят. Главное – чтобы он увидел. Увидел меня. По-настоящему. – Она подмигнула, ее взгляд скользнул по Марлене, Жюльетт, Элоизе. – Идете? Безопасность группы обеспечу. Жюльетт, ты со мной? Элоиза... будешь дрожать в кустах и молиться за мою грешную душу?

Элоиза покраснела до корней волос и молча покачала головой. Жюльетт заинтересованно приподняла бровь: «За такое шоу – только вперед!». Марлена колебался. Мысль о Томе заставляла сердце биться чаще, но перспектива быть соучастницей этого безумия пугала. Однако бросить Веронику одну в ее авантюре? Она не могла. Не по-дружески.

– Ладно, – выдохнула она. – Но только на минуту. И если увидим сестру Маргариту – бежим без оглядки.

– Договорились! – Вероника вскочила, полная решимости, граничащей с одержимостью. – Пошли, пока все стадо на вечерней молитве в часовне. Идеальное время для... божественного провидения.

Пробраться к южной стене было привычным маршрутом по редко используемым служебным ходам, мимо кладовых, пахнущих пылью и воском. Сердце Марлены колотилось, как птица в клетке. Вероника же шла бесшумно, с грацией хищницы, ее глаза горели в полумраке коридора холодным огнем. Она жаждала этого момента.

Выбравшись на узкую тропинку между высокой каменной стеной Абатства и плотной стеной кипарисов, они оказались в прохладном, тихом убежище. Тишину нарушало лишь жужжание насекомых и далекий перезвон колокола.

– Видишь? Никого, – прошептала Вероника, уже доставая сигарету и дешевую зажигалку. Ее пальцы дрожали от нетерпения. – Абсолютно пу... – Она замерла, резко подняв голову.

Из-за угла главного здания, ведущего к парковке у ворот, донеслись четкие, мерные шаги по гравию. Мужские шаги. Твердые. Уверенные. Вероника молниеносно сунула сигарету обратно, ее глаза расширились, наполнившись диким, почти безумным азартом.

– Он! – ее шепот был хриплым от напряжения. – К машине! Жюльетт, Марлена, за деревья! Быстро! Смотрите, но не двигайтесь!

Они втроем прижались к шершавой коре кипарисов, слившись с тенями. Марлена, затаив дыхание, смотрела в щель между ветвями. И увидела его.

Том Каулитц.

Он шел неспешно, словно владея временем. Высокий, в идеально сшитом черном костюме, который казался инопланетным на фоне древних камней. Но больше всего поражали его волосы. Черные, как смоль, они были аккуратно заплетены в толстые, стильные брейды, уложенные назад, открывая высокий лоб и резкие черты лица. Они добавляли ему дикой, первобытной элегантности, контрастируя с безупречным костюмом. Солнечный луч, пробившись сквозь хвою, золотил его скулу. Его лицо было спокойным, отрешенным, но в темных глазах, глубоких, как колодцы ночи, читалась напряженная мысль. Он смотрел вперед, но казалось, видел что-то далекое, недоступное другим. Он был... гипнотически красив. И пугающе недоступен. Вероника не выдержала. Не могла просто смотреть. Это был ее шанс. Ее атака.

Она вышла из тени кипарисов на тропинку, прямо на его пути, и замерла в вызывающей позе – рука на бедре, подбородок слегка приподнят. Том остановился в двух шагах. Ни тени удивления в его темных глазах. Только холодная, пронизывающая оценка. Его взгляд скользнул по ее фигуре, по слишком короткому подолу платья, по распущенным волосам – грубое нарушение устава. Марлена видела, как дрожат спрятанные за спиной руки Вероники, но ее поза кричала о вызове.

– Господин Каулитц, – голос Вероники прозвучал на удивление твердо, хотя и с легкой дрожью. – Мы... восхищены вашей щедростью. Искренне. Абатство... преображается благодаря вам. – Она сделала шаг ближе, сокращая дистанцию до неприличной. Марлена увидела, как легкая тень неудовольствия скользнула по лицу Тома.

– Обязанности фонда, мадемуазель... – его голос был низким, бархатистым, но абсолютно лишенным тепла, как гладкий камень.

– Лавин. Вероника Лавин, – поспешно представилась она, улыбаясь своей самой ослепительной, самой «убойной» улыбкой, сводившей с ума парижских парней. – О, это больше чем обязанность! Это... благородно. Искреннее спасибо. – Она сделала еще микро-шаг, ее взгляд скользнул по его губам, потом вновь впился в его темные глаза, излучая немой, но кристально ясный призыв. – Вы не представляете, как порой невыносимо скучно в этих... святых стенах. Хорошо, что есть такие, как вы, кто вносит... искру настоящей жизни в эту благочестивую рутину.

Последние слова она произнесла с нарочитой игривостью, подчеркивая двойной смысл. Марлене стало душно и неловко. Жюльетт за ее спиной тихо ахнула. Элоиза замерла.

Том Каулитц не дрогнул. Он смотрел на Веронику так, будто изучал редкий, но не слишком ценный экспонат.

– Скука – отличный учитель смирения и самопознания, мадемуазель Лавин, – произнес он ровно. – Искру же... – он сделал едва заметную паузу, – ...лучше искать там, где она уместна. Вечером. В «Потерянном Раю», например. Там ее предостаточно.

Его слова прозвучали как изящная, но ледяная пощечина. Вероника слегка отшатнулась, румянец на ее щеках сменился багровым пятном стыда и ярости. Она явно ожидала другого сценария.

– Я... я не совсем... – она запнулась, теряя наступательный пыл.

– Я понял вас совершенно, – Том перебил ее, его голос стал чуть жестче, как сталь. – Не тратьте свое время здесь, мадемуазель. И уж точно не тратьте мое. Ваша... признательность отмечена. – Он кивнул, формально, как король нищему, и сделал шаг, чтобы обойти ее.

В этот самый момент из-за угла показалась фигура в черно-белом одеянии. Сестра Маргарита. Ее острый взгляд мгновенно сфокусировался на Веронике, стоящей посреди тропинки в неподобающей позе, и на мужчине, который явно собирался уйти.

– Мадемуазель Лавин! – голос сестры Маргариты прозвучал как удар хлыста. – Что вы здесь делаете? И в таком виде! Господин Каулитц, прошу прощения за... неловкость.

Том лишь слегка повернул голову в сторону монахини, его выражение лица не изменилось.

– Ничего страшного, сестра. Мадемуазель выражала благодарность фонду. Слишком... пылко. – Его взгляд скользнул по Веронике, в котором читалось лишь холодное презрение. Затем он снова двинулся к машине.

Вероника стояла как вкопанная, униженная вдвойне – и его холодностью, и появлением сестры Маргариты. Ее кулаки сжались. Марлена, прижавшаяся к дереву, замерла. И в этот миг, когда Том проходил мимо их укрытия за кипарисами, он случайно повернул голову. Его темный, нечитаемый взгляд скользнул по трем притаившимся фигурам. Промелькнул по перепуганному лицу Элоизы, по удивленно-восторженному лицу Жюльетт... и остановился на Марлене.

Он смотрел на нее. Всего мгновение. Но этого мгновения хватило. В его взгляде не было той ледяной оценки, что была для Вероники, ни раздражения от сестры Маргариты. Было... что-то иное. Мимолетное удивление? Микроскопическая искра интереса? Что-то неуловимое, но от чего кровь ударила Марлене в виски, а дыхание перехватило. Потом его взгляд скользнул дальше, к черному автомобилю, и он продолжил путь.

Он сел в машину, двигатель заурчал тихим, мощным рыком, и роскошный автомобиль плавно выкатил за ворота Абатства.

Тишина наступила гробовая, нарушаемая только гневным шипением сестры Маргариты, отчитывавшей Веронику. Но та, казалось, ее не слышала. Она стояла посреди тропинки, спиной к подругам и монахине, ее плечи были напряжены до предела. Потом она резко обернулась. Ее лицо искажала чистая, необузданная ярость и унижение. Сестра Маргарита от неожиданности смолкла.

– Самодовольный ублюдок! – вырвалось у Вероники шепотом, но с такой силой ненависти, что казалось, она кричит на весь двор. Ее глаза блестели от злых, непролитых слез. – Кто он такой, чтобы... чтобы так со мной?! «Не тратьте мое время»?! Сука! Сука! – Она закусила губу до крови, чтобы не выкрикнуть что-то хуже, и резко сунула руку в карман, выдергивая помятую сигарету. Пальцы ее бешено дрожали, когда она пыталась чиркнуть зажигалкой. Сестра Маргарита ахнула.

– Мадемуазель Лавин! Курение строжайше запрещено! И ваш язык! Это непозволительно! Немедленно в келью! На покаянную молитву и размышления о...

– Отстаньте! – рявкнула Вероника, наконец закурив и сдешая глубокую, нервную затяжку. Она выдохнула дым почти в лицо ошеломленной монахине. – Идите к черту со своими молитвами!

Сестра Маргарита побледнела, ее рот открылся от возмущения и ужаса. Вероника же повернулась к подругам. Ее взгляд метнулся к Марлене, застывшей в ужасе за кипарисом.

– Он на тебя посмотрел, – прошипела Вероника, ее голос был хриплым от ярости и... чего-то еще. Ревности? – Да? Я видела. Он на тебя посмотрел. Особенно.

Марлена почувствовала, как вся кровь приливает к лицу. Она растерянно покачала головой.

– Он... он просто мельком глянул, Рони. На всех...

– НЕ НА ВСЕХ! – взревела Вероника, тряхнув головой так, что ее распущенные волосы рассыпались по плечам. – На тебя! Чем ты так его зацепила, а? Своей дешевой невинностью? Скромно опущенными глазками? Своим... благочестивым фальшивым фасадом? – Ее слова были остры, как ножи.

– Вероника, успокойся! – попыталась вставить Жюльетт, но та была неудержима.

– Заткнись! – Вероника резко стряхнула пепел на каменные плиты, попирая их каблуком. Ее лицо приняло выражение холодной, безумной решимости. Ярость не ушла, она закапсулировалась, превратившись в нечто опасное и расчетливое. – Он думает, он отделался? Думает, его «нет» – это конец? Ошибается, сволочь. Я не из тех, кто отступает. Он хочет скромниц? Пусть. Но он еще узнает, кто такая Вероника Лавин. И что она умеет получать то, что хочет. – Она сделала последнюю, глубокую затяжку, швырнула окурок под ноги сестре Маргарите и плюнула на плиты рядом. – Любой. Ценой. Пойдемте. Надоело дышать этим прахом святой земли.

Она резко развернулась и пошла прочь, высоко задрав подбородок, игнорируя окаменевшую сестру Маргариту. Марлена, Жюльетт и перепуганная Элоиза переглянулись. Воздух был пропитан табачным дымом, горечью поражения, монашеским шоком и ядовитым обещанием мести. А где-то глубоко в душе Марлены теплился крошечный, запретный огонек – обжигающее воспоминание о том темном, мимолетном, но особенном взгляде, который Том Каулитц бросил именно на нее. Взгляде, который, вопреки всему хаосу, не был холодным. В нем было вопрошание. И это пугало больше, чем ярость Вероники.