Под властью отчаяния. Химера

Всех героинь шекспировских трагедий
Я вижу в Вас.
Вас, юная трагическая лэди,
Никто не спас.

© Марина Цветаева

Daughter — Numbers

У неё большие бирюзовые глаза, в которых можно захлебнуться соленой морской водой, в глубине которой скрываются настоящие потопленные корабли; злые, но прекрасные женщины с чешуей вместо ног; старинные сундуки, до краев заполненные золотом, драгоценными камнями и украшениями; алые кораллы; а также на самом дне растут подводные цветы — анемоны, парализующие подплывающую жертву своим ядом, а потом притягивающую ее щупальцами к своему рту. Может быть, Йоханесса так же парализовало сладковато-нежным запахом роз? Этот аромат — яд, который медленно сводит с ума, превращает несчастную проплывающую мимо гигантского и прекрасного цветка рыбку в зависимое ничтожное существо, уже не способное сопротивляться чарам анемона. Ольсен все еще задыхался, вспоминая слова Эрики, высказанные с таким злым рвением задеть, обидеть, причинить жуткую боль, но не убить. Она сделала это, чтобы подчинить, чтобы заставить бояться.

Мужчина закрыл лицо руками, попытался выкинуть из памяти Ричардсон, но стоило ему опустить веки, как перед глазами тут же возникала она: крошечная, осторожная, очаровательная, но могущественная, безумная, жестокая и... побежденная. Сведенная с ума своей болью. Можно ли считать глаза Эрики — апатитами, драгоценными камнями обмана? Безусловно, красота Ричардсон лгала, потому что за внешностью древнегреческой богини Афродиты скрывался сгусток гнева, отчаяния, жестокости, боли, ненависти, потерянности, безумства, страха. Глаза Эрики — это два камешка, за которыми прячутся настоящие чувства, которые Йоханессу никогда не доведется увидеть.

Кто она на самом деле? Бездушная стерва, которая получает удовольствие, наблюдая за страданиями других людей? Тварь, для которой выцвели все вечные ценности человечества, а единственной радостью стал лишь звон монет? Мелкий человек, не замечающий красоту окружающего мира и не умеющий ценить даже свою семью?

Или все же медленно и мучительно вянущий цветок, который погибал в кромешной темноте, страдая от нехватки солнечного света, воды, воздуха, ухода? С ней что-то определённо было не так. Все вокруг считали Эрику бездушной главой мафии, которая ради своих целей и планов не страшится перерезать глотки. Её могущественная аура заставляет дрожать коленки и вызывает лишь одно желание: сбежать. Но все это казалось таким... искусственным? Будто бы не настоящим. Йоханесс, быть может, безумен, но он в показной злости и отчаянном равнодушии видел всего лишь маску, а не настоящую личность. Она сорвалась на истерику той ночью так внезапно, так резко, хотя, очевидно, была довольна происходящим, словно просто-напросто... захотела отпугнуть мужчину. Она захотела, чтобы он ушёл, потому что позволила увидеть себя совсем иной, позволила разглядеть в себе не просто машину для убийств, но и женщину, желающую любви.

Зачем ей нужен был именно Йоханесс? Объективно говоря, Кристиан Эдвардс во всём превосходил его: высокий, стройный, с точёными чертами лица и высокомерным взглядом, сильный и держащий в своих руках власть. Почему Эрике было словно плевать на наличие мужа? Йенс всё ещё помнил того мужчину на заброшенном заводе, которому продырявили глотку: кажется, это был шпион, подосланный Эдвардсом жёнушке. Неужели между ними шла война? Чем больше Йоханесс пытался разобраться, тем сильнее запутывался. Гангстеры Эрики говорили про Кристиана сугубо плохо. И пускай Ольсен давно уже понял, что не может быть Ричардсон невинной овечкой, хрупкой фарфоровой куколкой в руках жестокого кукловода — своего мужа, - всё равно в происходящем он видел не состыковки. С Кристианом что-то было не так. С ними обоими было что-то не так, будто не супруги, а старые враги. А враждовать с собственным мужем — затратное на энергию и силы дело. Она словно... словно пыталась доказать и окружающим, и собственному супругу, что имела право зваться главой мафии? Женщина, которой приходилось рвать ногтями тела на куски, чтобы её видели, чтобы её знали, чтобы её боялись. Женщина, врагом для которой был собственный муж.

Йоханесс сжал пальцами собственные волосы. Он снова пытался найти ей оправдание. Словно доказывал себе, что образ Эрики — всего лишь маска, время от времени дающая трещины. Он не должен. Жестокая, но прекрасная женщина разбивала его сердце на жалкие клочки и танцевала на этих ошмётках, ликуя. Возможно, она даже и капли сожаления не чувствовала. А Йоханесс отчаянно пытался её оправдать, отчаянно пытался увидеть в ней кого-то кроме той машины для убийств, которой её рисовали все вокруг. Быть может, она правда просто поехавшая на власти мафиози? Она довела Гловера до банкротства. Она угрожала Ольсену смертью его близких. Она посадила его на ошейник и крепко сжимала в руках поводок.

А Йоханесс всё оправдывал её и оправдывал. Потому что любил, блядь, до чертиков, потому что боготворил её силу, её слегка безумный и зловещий блеск в глазах, твердость её характера, её желание идти до конца и бороться, её ауру. Потому что точно знал и отчаянно верил, что Эрика скрывает за душой слишком многое, пытаясь казаться непоколебимой. Бессмертных людей не существует, и у Ричардсон тоже есть слабости. Йоханесс верил. Йоханесс замечал по её бирюзовым глазам, которые на считанные мгновения иногда пропускали эмоции, что Эрика что-то скрывает.

Несмотря ни на что, Йоханесс все еще был рад, что полюбил именно такую многогранную и сложную личность, в действиях и поступках которого можно было запутаться и заблудиться, которая чем-то слегка напоминала психически нездорового человека и почти наверняка являлась глубоко травмированной особой. Ольсена теперь было невозможно переубедить в том, что Эрика нуждается в помощи. Теперь он знал, что Ричардсон не хрупкая жена жестокого мафиози, который ей пользуется, теперь он понимал, что всё куда сложнее. То, как она говорила, то, как она смеялась, то, что она говорила — всё это было слишком странно. А её шрамы на руках?..

Хотя, разумеется, оттого было не менее больно. Эрика не относилась к Йенсу даже примерно так же, как он относился к ней. Ричардсон было плевать, и она, конечно, имела полное право его не любить и не брать ответственность за чувства мужчины. Ричардсон сказала сразу, что ей нужен просто секс, и Ольсен не имел права ничего сказать. Эрика выразилась в достаточно грубой форме, но посыл был очевиден и понятен: её не интересовали отношения. Её вообще в Йенсе ничего не интересовало, кроме его тела — и то только отчасти. Это было больно. Это было безумно больно. Ольсен вдруг понял, что предпочёл бы вообще с ней не трахаться никогда, лишь бы позволила просто поговорить немного, просто обнять и держать в своих объятиях. Хотя бы беспощадные пару минут.

Йоханесса ничего не интересовало в женщинах, кроме возможности секса с ними, если начинали приставать со свиданиями, разговорами и отношениями — дико бесился, но, вот парадокс, теперь он и сам превращался в одну из тех дамочек. Ольсен мечтал просто поговорить с Эрикой. Просто узнать, как у неё дела. Ему нужно было её сердце первостепенно. Сердце беспощадной главы мафии, которое добыть никто на свете, наверное, не мог. Умела ли Эрика вообще любить?

Мужчина должен благодарить судьбу просто за то, что имел возможность находиться рядом. Видеть её, касаться, иногда слушать язвительные комментарии. Хоть что-нибудь, жалкие крупицы, по которым можно было составить цельную картинку. Пускай, не совсем верную, но цельную!

Как же это глупо и наивно. Йоханесс не смог влюбиться ни в одну из женщин, с которой у него действительно могли быть шансы, но когда Эрика находилась рядом — срывало крышу.

Дверь в гостиную, где и находился Йенс, со скрипом отворилась. На пороге стояла хрупкая сгорбившаяся фигурка, пустыми глазами смотрящая в сторону Ольсена, но взгляд ее был направлен куда-то сквозь мужчину. Человек, прижимающий крепко сцепленные руки к груди, молча замер на месте.

Йоханесс резко сел на диване, обернутый в легкое покрывало, дрожащими руками прижимая к себе его края. В комнате было слишком холодно, несмотря на то, что окно было закрыто, а камин недавно растапливался. В горле першило, а по вискам отдавало глухой неприятной болью.

— Что случилось? Что с тобой? — слишком эмоционально произнес человек, сделав небольшой, но резкий шаг вперед.

Ольсен по инерции отодвинулся назад и вжался в спинку дивана, проглотив возникший ком в горле.

— Не делай вид, что не знаешь, — сипло отозвался Йоханесс.

Силуэт замер на месте, снова смотря куда-то сквозь Ольсена, которому этот взгляд только добавлял страданий.

— Я не понимаю тебя, — тихо произнес человек.

— Ты врешь.

Силуэт сделал еще несколько шагов вперед, протягивая руки к Йоханессу, бледные худые руки, длинные тощие пальцы. Мужчина готов умирать и воскрешаться столько раз, сколько понадобится.

— Что ТЫ делаешь? — вскрикнул Ольсен, ударив человека по запястьям, за что мысленно ударил и себя по лицу. — Почему ты смеешься надо мной, а потом приходишь ко мне в дом? — со слышимым отчаянием в голосе продолжил Йенс, закрыв свое лицо ладонями, чтобы больше не видеть.

— Я не-

— Разве ты не видишь, что я готов отдать тебе свое сердце? Самого себя? Всего! — закричал мужчина, широко открыв глаза и посмотрев на пришедшего человека.

Перед ним стояла не Эрика.

Сердце в груди бешено заколотилось от странного страха, медленно распространяющего по телу. Разве это правильно — видеть Ричардсон в других людях? Эльфрида совершенно не похожа на Эрику! Да, может быть, у нее худые и бледные запястья, но вены на руках не пересекают маленькие кривые шрамы. Мафиози словно вся состоит из неровностей кожи, болезненных отпечатков прошлого. Если присмотреться, то можно заметить, что женщина далеко не так идеальна внешне, как кажется изначально. Она не олицетворяет собой слепую красоту, входящую в рамки стандартов, придуманных людьми. Возможно, своей уникальностью и своими шрамами на мягкой коже Эрика и привлекает людей?

Или это тьма, жгучая и восхитительная, зародившаяся в сердце Ричардсон, так и манит к себе толпы самоотверженных глупцов? Зло возбуждает в душах страсть, совсем неправильную, такую, какую принято осуждать и лечить, изымать с корнем. Но именно запрет и привлекает даже самых честных добряков. А потом начинается процесс гниения морали в человеке. Впустив однажды в свое сердце тьму, избавиться от нее потом становится фактически невозможным.

И Йоханесс сделал это. Он открыл двери злу, которое теперь, проводя обряд посвящения, обжигало горячим дыханием, проверяя, сможет ли Ольсен выдержать болезненные испытания. Теперь художник — жертва глухой темноты, которая забирала его в свои сети, найдя новую удобную куклу.

Смешно и грустно, но все это время, представляя в своей голове образ неисчерпаемого зла, Йоханесс думал об Эрике Ричардсон. Она, именно она и никто больше может занять законный трон самого Дьявола. Тьма проникает в сердце через дыры в коже, через шрамы на душе, обволакивает и губит. Мафиози же смогла обуздать зло и заставить его преклониться перед собой. Она лучшее создание ужаса и ненависти.

Эльфрида стояла на месте, не смея пошевелиться, чтобы не привлекать лишнего внимания Ольсена, который вел себя крайне странно. Она едва заметно дрожала, потому что не знала, чего дальше может ожидать от Йенса.

— Эльфрида, — прошептал мужчина так, словно эти звуки дались ему с неимоверным трудом. Йоханесс перевел на девушку взгляд, наполненный страданием и болью.

— Кто должен был быть на моем месте? — также тихо спросила Пауэлл.

В глазах неприятно защипало, но художник натянул на лицо широкую улыбку, пытаясь спрятать все свои искренние чувства. Он давно решил для себя, что никогда и ни при каких обстоятельствах не расскажет правду подруге, потому что столь яркие новости определенно обожгут ярким пламенем сердце ранимой любящей Эльфриды. На ее хрупкие плечи и без того выпало многочисленное количество испытаний. Зачем Йоханессу усугублять положение?

— Йенс? Скажи мне, пожалуйста. Ты очень изменился. Мы все переживаем за тебя, и даже не знаем, как помочь! — с щеки Пауэлл стекла первая слеза, но девушка не обратила на нее никакого внимания и сделала уверенный шаг вперед, прекрасно понимая, что очень рискует, пытаясь докучать Ольсену, находящемуся в нестабильном психическом состоянии.

Эльфрида безумно хотела позабыть все меры осторожности и свой глупый страх и броситься вперед, к Йоханессу, прижаться к его неспокойной груди, обхватить руками сильную спину и обнимать, может быть, несколько часов, если придется. Лишь бы забрать всю печаль Ольсена, помочь ему освободиться от негативных эмоций. Однако Пауэлл продолжала стоять на месте, заламывая пальцы и с надеждой смотря на друга, мечтая, чтобы тот поделился своим тяжким грузом, но понимая, что художник будет бороться за молчание до самого конца.

— Мне кажется, — тихим, едва слышным шепотом произнес Йоханесс, — я полюбил человека. По-настоящему полюбил.

Daughter — Smother

Может быть, если бы не сцена, увиденная пару секунд назад, Эльфрида бы искренне обрадовалась за своего друга. Совсем недавно девушка обсуждала с Гловером то, может ли Ольсен совершенно бескорыстно полюбить человека. Томсон настаивал на том, что Йоханесс слишком черствый и далекий от прекрасного чувства, но Фрида, которая по стечению обстоятельств знала тонкую натуру художника чуть глубже, яро оспаривала мнение своего мужчины.

Но сейчас Пауэлл не испытала никакого счастья за друга. Скорее наоборот, она была напугана его безумным состоянием. Нижняя губа Йоханесса заметно дрожала, красивую слегка смуглую ранее кожу теперь можно было сравнить с белым мрамором, к тому же только сейчас Эльфрида заметила воспаления на ней, крошечные сосудики в глазах налились алым цветом, а руки крепко сжимали в кулаках края покрывала.

Ольсен теперь боялся поднять взгляд на подругу и даже стащил с себя очки, с которыми не любил расставаться. Он словно чувствовал стыд за сказанные слова, но Эльфрида все равно не могла понять, что именно ощущал Йоханесс. Она также не знала подробностей его любви к неизвестной, но могла предположить, что никакой взаимностью там даже и не пахло.

Спустя пару минут полной тишины, Пауэлл заметила, что Ольсен закрыл лицо руками и теперь растирал уставшие глаза ладонями. Господи... он плакал? Йоханесс... умеет? Что за глупые вопросы! Каждый человек, независимо от пола и возраста, имеет права ронять слезы на кожу и одежду. Эльфрида больно прикусила губу. Как она вообще могла допустить в свою голову мысли о том, что Йоханесс психически неуравновешен!? Ольсен страдает, больно и безумно, он не сошел с ума, просто столкнулся лицом к лицу с несчастной любовью. Разве есть что-либо более разрушительное, чем она? Пауэлл покачала головой: вот он, ее Йенс, ее друг, который был рядом, когда остальные повернулись спиной, сидит на диване, вжавшись в спинку, накрыв плечи тонким покрывалом, и умирает, погружаясь в отчаяние с головой.

Эльфрида быстро добежала до Йоханесса и, обхватив обеими руками его шею, прижалась к крепкой груди, пытаясь передать мужчине все свое тепло, чтобы согреть не только его кожу, но и замерзшую душу.

— Я люблю тебя, несмотря ни на что. И я всегда помогу тебе, слышишь? Я вижу, что тебе больно, что ты страдаешь. И я очень хочу забрать хотя бы половину той боли, которую ты испытываешь. Я рядом. Ты не один. И никогда не будешь один.

— Попридержи такие слова для Гловера, — вяло усмехнулся Ольсен.

— Йенс, придурок, ты мой друг, моя семья, так что не смей думать, что ты значишь для меня меньше, чем Гловер!

Йоханесс ничего не ответил, однако прижал к себе Эльфриду, чувствуя, что даже теплые слова подруги не помогали в его безнадежном случае. Ольсен едва осознавал происходящее, потому что перед глазами все еще возникал образ Эрики, а вместе с ним тысяча возможных вариаций развития событий. Йенс постоянно забывал, что рядом находится Пауэлл, в голове продолжали появляться мысли о том, что Ричардсон не нужен художник. И в конечном итоге их стало так много, что они задавили Ольсена, который, в конце концов, не сумел сдержать дурацких слез. Почему Йоханесс вообще плакал из-за какой-то бабы? Нет-нет... она не баба, нельзя даже в мыслях её так называть. Женщина. Прекрасная восхитительная мудрая женщина.

— Йоханесс, — шепотом позвала Эльфрида, мягко прикоснувшись рукой ко лбу мужчины, — у тебя, кажется, жар.

Девушка тут же подорвалась с места и принялась взглядом осматривать шкафчики и полочки в гостиной.

— У тебя болит голова? Чувствуешь слабость? Может быть, тебя хватил озноб? В горле першит? — обеспокоенно протараторила Пауэлл, бегая по комнате, пытаясь найти градусник и лекарства, но пока безрезультатно.

— Пожалуйста, перестань, — нервно произнес Ольсен. — Все нормально.

Возможно, Йоханесс немного соврал, потому что на самом деле чувствовал себя крайне неважно. Но какой смысл в этой бесполезной физической боли? Разве лечиться от дурацкой болезни обязательно? Быть может, было бы всем гораздо проще, если бы мужчина откинул коньки. Не пришлось бы другим людям возиться с его жаром и депрессией. Не нужно было бы и самому Йенсу вспоминать Эрику и желать разорвать свою кожу, чтобы хоть на секунду переключить свое внимание от мыслей о ней.

— Как это «нормально»?! — надрывающимся голосом спросила Эльфрида. — Где, черт подери, у тебя лежит гребаный градусник?!

Ольсен пустым взглядом наблюдал за движениями подруги, на самом деле, не находя в этом занятии совершенно ничего интересного. Йоханесс словно чувствовал, как кто-то безумно жестокий вбивал в висок молоточком остро наточенный камень. Но даже эту боль нельзя было сравнить с ощущением чужой когтистой руки в груди, которая сжимала и разжимала быстро бьющееся сердце, пытающееся продолжать биться. Мужчину охватывали приступы удушья, но это совершенно не было связано с астмой. На грудь словно положили тяжелый камень, который вот-вот должен был разломать ребра. Но слез больше не было, потому что эта безумная моральная давка заглушала все способы освободиться от эмоций. Хотелось лежать и смотреть в потолок. И думать. Думать о бирюзовых глазах, которыми наверняка сейчас восхищался один высокий ублюдок, называющий себя её мужем.

— Ох, я нашла, — наконец-то успокоилась девушка, после чего тут же побежала к другу и подала ему градусник. — Померь, пожалуйста, температуру.

Йоханесс покорно подчинился воле Эльфриды, даже и слова не сказав против.

Меньше всего сейчас хотелось спорить и пытаться сопротивляться, потому что мир внезапно весь окрасился в серые цвета. Какой смысл в том, что Ольсен начнет пререкаться?

— Хочешь поговорить о ней? — ласково произнесла Фрида, присаживаясь на край кофейного столика.

Какой Пауэлл представляла Её? Наверняка молила, чтобы непутёвый друг очаровался какой-нибудь дружелюбной нежной красавицей. Как наивно полагать, что Йоханесс вообще мог полюбить милую девчушку, продающую сладкие булочки, пахнущие корицей, за углом. Ольсен поморщился. Нет, он определенно не смог бы очароваться такой кроткой красотой и светлой душой. С этой девчушкой было бы просто и легко, никаких проблем и затянувшихся детективов по поводу страстей болезненного прошлого.

О нет, это определенно не то, на что мог бы повестись Йоханесс Ольсен. Только бирюзовые глаза и крошечный шрам, пересекающий левую бровь, могут очаровать его. И эта темная глубокая душа, изрезанная и израненная, в которой художник обязан разобраться. О, мужчина точно знал, что Эрика — далеко не та, кем её привыкло считать общество.

— Она исключительна, Фрида, — шепотом отозвался Йенс. — Таких не бывает. Она полна противоречий, как и внешних, так и внутренних. Многие считают ее прекрасной, но ее красота не входит ни в одни рамки, придуманные человечеством. Ее считают безумной, но она полна шрамов. И я готов отдать свое сердце взамен на то, чтобы она вновь зацвела. Но она... — Ольсен замолчал, переведя пустой взгляд на свои руки. Какое же счастье, что ими художник смог дотронуться до своей Музы.

— Она не нуждается в этом от тебя? — с горечью в голосе закончила за Йоханесса Эльфрида.

Мужчина не ответил.

Пауэлл спустя время забрала у Ольсена градусник и невольно ахнула, потому что у Йенса действительно поднялась довольно высокая температура. Эльфрида бросила быстрый взгляд на друга и вздохнула: мужчину словно достали из могилы и запихали в него то минимальное количество энергии, которого недостаточно даже для того, чтобы подняться на ноги. И самым страшным было то, что девушка не понимала, что именно довело художника до такого состояния: болезнь или та жестокая женщина?

— Я знаю ее, Йоханесс? — неуверенно спросила Фрида.

Мужчина перевел на девушку затуманенный взгляд и лишь отрицательно покачал головой.

— Позднее схожу в больницу и попрошу справку на твое имя. Я не дам тебе просто так сдаться и лишиться всего только из-за какой-то женщины.

О, знала бы Эльфрида, что на самом деле пленила сердце Йоханесса сама безумная Эрика Ричардсон, мафиози, имя которой не любили произносить в обществе обычных людей. Во всяком случае, Ольсен ничего не ответил, поэтому Пауэлл ушла на кухню, чтобы приготовить горячий чай и найти какие-нибудь таблетки.

Daughter — Witches

Во всех шкафах, которые уже обыскала девушка, находилась исключительно посуда и еда. Осталась только одна полка, находящаяся слишком высоко, чтобы Пауэлл могла дотянуться до нее без табуретки. Эльфрида залезла на стульчик, встала на носочки и потянулась наверх, благодаря чему смогла достать старенький деревянный ящик, забитый всякими микстурами и таблетками. Вероятнее всего, большую часть из этих лекарств покупала сама Пауэлл.

Девушка осторожно отложила пустую бутылочку «Medihaler», искренне не понимая, зачем Йоханесс ее хранит. Может, чтобы не забыть название? Черт, выходит, у него сейчас нет никакого лекарства от астмы? А что с ним будет, если случится внезапный приступ? Пауэлл стало немного страшно, но тут ее взгляд упал на небольшую белую коробочку, на которой отсутствовали какие-либо обозначения, кроме двух осторожно выведенных чернилами букв: «Н. Р.» Любопытство взяло вверх, поэтому уже через пару секунд девушка открыла коробку и вытащила из нее лекарство, напоминавшее «Medihaler», но немного отличавшееся от него дизайном и формой. Однако на стекляшке не было этикетки. А еще в бутылочке было еще достаточно много жидкости.

Эльфрида схватила в руки лекарство и бросилась в гостиную, размахивая своей находкой.

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — на повышенных тонах спросила девушка Йоханесса. — Что это за хрень, Йенс? Откуда это у тебя? Что означает «Н. Р.»? «Нация розы»? Это Ричардсон отдала тебе это дерьмо? Она прислала посылку? Отдала лично? Она требовала что-то взамен? В любом случае, какого черта ты мне ничего не сказал?! Мы же разорвали с ней сделку!

Мужчина на секунду выпал из своего транса, потерявшись в том, что должен сейчас говорить. Что если сказать Фриде сейчас всю правду? Пусть делает с ней, что хочет. Йоханессу уже все равно.

— Почему ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь! — взмолилась Пауэлл, и Ольсен понял, что рассказать сейчас ей все и сразу было бы слишком жестоко.

— Какая к черту «Нация розы»? — устало и медленно произнес мужчина. — Это дешевая подделка нормального лекарства от астмы. Купил в переулке, чтобы было хотя бы что-то. Довольна?

Эльфрида крепко сжала в руке лекарство. Может быть, в последнее время она стала параноиком, но избавиться от мыслей о том, что близкие люди находятся в опасности, было невозможно.

— Это правда? Ты мне не лжешь? Я хочу знать, потому что я доверяю тебе.

— Я не лгу, — отозвался Йоханесс, чувствуя вину за сказанные слова.

— Тогда я тебе верю, Ольсен.

Пауэлл развернулась и вновь пропала на кухне. Возможно, Йенс — самый ужасный человек во Вселенной.

•••

Troye Sivan — Blue

Как можно оправдать ожидания сразу всех людей, которые надеются на тебя? Не хотелось никого разочаровывать, но когда-то совершить выбор в пользу определенного человека все равно придется. Однако не сейчас, когда-нибудь в будущем. Сейчас Оливер слишком запутался, чтобы пытаться вылезти из ямы, в которую он так красиво и грациозно падал, все сильнее и сильнее утопая в противной грязи.

Когда Расмуссен вернулся домой из школы, отец, к большому счастью, все-таки действительно уже был в своей комнате. Возле него крутилась Эльфрида, трепетно пытаясь помочь мужчине справиться с простудой. Да-да, все странное поведение Йоханесса списали на температуру, пускай Оливер и знал, что дело далеко не в ней. Мальчик не глуп и не слеп. Он видел, как отец рушился на глазах, потому что связался с чем-то пугающим и незаконным. Но, конечно же, Пауэлл сказала, что у Расмуссена просто слишком богатое воображение.

Парень не мог просто так принять то, что взрослые считали его маленьким ребенком. Оливер правда мог помочь, потому что он хотел этого, потому что это казалось важным. Но Эльфрида предпочитала не прислушиваться к «лепету малыша», а к Йоханессу юноше подходить весь вечер строго-настрого запрещалось. И в тот день Оливер решил, что теперь ему банально придется ввязаться во «взрослую игру», пускай и без спроса и согласия. Отцу нужна помощь, причем заключалась она далеко не в лекарствах, а в чем-то более крупном. Да, Расмуссена не хотели впускать во все тайны и загадки, связанные с жизнью Ольсена, но парень помнил его разговоры про деньги и каких-то опасных людей, которым Йенс их и задолжал. Теперь предложение Лексы относительно работы в баре не казалось таким странным и глупым. Теперь, быть может, это единственный шанс выбраться из ямы.

Так же ночью Расмуссен много думал о том, что вчера сказала ему подруга про своих родителей. Бесспорно, Оливер испугался этой новости, но в конечном итоге решил, что деятельность мафиози ни в коем случае не определяет характер и поведение их дочери. Девочка с короткими золотыми кудряшками является верной подругой мальчика с печальными серо-голубыми глазами, поэтому из-за этой устрашающей новости Олли не собирался портить отношения с Лексой.

Больше всего ужасали Расмуссена мысли о том, что загадочный некто, кому отец задолжал денег, и родители подруги могут быть тесно связаны. Но Оливер быстро выбросил из головы подобные гипотезы, потому что вероятность такого совпадения слишком низкая.

Не добавляли уверенности вечные взгляды Молли, которые Расмуссен ощущал на себе, но стоило ему повернуться в сторону Фостер — девочка отворачивалась и делала вид, что не смотрела на юношу. Кажется, все было так же, как обычно. Утром Оливер поздоровался с одноклассницей, а она дружелюбно ответила ему. Потом Молли во время перемены сидела под своим любимым деревом и читала любовный роман, а Расмуссен бесцельно гулял по дорожкам, наблюдая за людьми. Сейчас, во время обеденного перерыва, юноша все так же один сидел за самым дальним столиком, в то время как Фостер крутилась возле поварихи, с которой, по слухам, состояла в родстве. Однако сердце Оливера больше не горело ярким пламенем, когда он слушал, как четко, но слегка неуверенно Молли отвечала на вопросы по физике. Расмуссен свалил все на свои заботы, которых в последнее время накопилось слишком много. Сладким мыслям о девочке было не вместиться в распухшей голове парня, но место, выделенное там исключительно для Фостер, все еще оставалось нетронутым. Кажется, что Молли очень близко, но в тоже время так далеко!

— Привет, Орфей. Опять думаешь о своей Эвридике? Прости меня, глупого Аристея, что вы до сих пор не гуляете во дворе школы за ручку. Но ты можешь отправиться в подземный мир. Может быть, твоя грустная музыка смягчит сердце Аида и Персефоны, — задорным голосом произнесла Лекса, плюхаясь на стул возле Оливера и ставя на стол свой поднос с едой.

— Я думаю не о Молли. Почему сразу она? — обиженно надулся юноша.

— Заметь, что я ничего не говорила про Молли. Ты сам про нее вспомнил, — как-то слишком уж горько усмехнулась девушка.

Расмуссен вяло повернул голову в сторону окна, пытаясь отвлечься от неприятных мыслей хотя бы на пейзаж. Черт подери, даже на улице шел дождь!

— Ты какой-то напряженный. Что случилось? — все так же легкомысленно спросила Лекса, запихивая в рот огромный кусок котлеты. Оливер невольно нахмурился, совершенно не понимая, как подруга может сохранять спокойствие в такой тяжелый жизненный период. — Как там твой блудный папаша?

— Дома. Тётя Фрида сказала, что он заболел, а у меня слишком бурная фантазия. Но это не правда, — юноша тяжело вздохнул. — Я же вижу, что что-то не так. И я безумно хочу помочь.

— Мое предложение, радость моя, все еще в силе. И я тут подумала: твоей зарплаты никогда в жизни ни на что не хватит. Так что Салли Смит готова пожертвовать своими деньгами ради папочки своего друга.

Оливер перевел удивленный взгляд на Лексу. Девушка в это время как раз собиралась закончить трапезу, но, заметив краем глаза выражение лица Расмуссена, закатила глаза, отложила вилку и повернулась в сторону юноши.

— Я копила деньги, чтобы доказать маме, что я не избалованная идиотка. Ну, знаешь, чтобы не нуждаться в её подачках. Она моя мама, а не золотые прииски. Но, в принципе, я уже купила то, в чем нуждалась. И мне не жалко, Оливер. Для тебя эти деньги, может быть — последняя надежда. А я не умру без зарплаты.

— Нет, Лекса. Я не могу принять такую жертву. Ты ничем мне не обязана, — прошептал Оливер, отвернувшись от девушки, потому что почувствовал, как бледные щеки загорелись также ярко, словно спелая рябина.

Подруга тяжело вздохнула и осторожно взяла руку Расмуссена в свою, что заставило юношу вновь повернуться к однокласснице лицом. Олли, конечно, много времени проводил с Лексой, но прикосновения — это то, чего и парень, и девушка почему-то предпочитали избегать. Хотя за себя юноша вообще-то мог сказать: он был слишком стеснительным. Но руки одноклассницы, нельзя поспорить, были очень мягкими и красивыми. Она нежно гладила длинными тонкими пальцами кожу Олли, глядя ему прямо в глаза и ласково улыбаясь при этом. И почему-то это не было чем-то неловким и неправильным. Наоборот, юноша чувствовал себя на своем месте, ощущая необъяснимое, но приятное тепло, расползающееся в груди. Возможно, Оливеру даже стало немного стыдно за странные мысли и чувства. Но Лекса же его лучшая подруга, это нормально.

— Люкас Уорд. Тебе нравится? — разрушила тишину девушка.

— А? — отрешенно спросил юноша, не понимая, о чем говорит подруга.

— Тебя будут звать Люкас Уорд. На самом деле, первое, что в голову пришло, но, по-моему, неплохо. Люкас Уорд и Салли Смит захватят власть в ночном баре! — воодушевленно произнесла дочь гангстеров, вновь принявшись за свой обед.

Оливер широко улыбнулся, узнавая в этой энергичной и безумной девушке свою лучшую подругу, которую безумно любил.

— Кстати, Люк, если на то пошло, то нам стоит подумать о нашей безопасности.

— К чему ты клонишь, Сэл?

— К тому, мой дорогой Люк, что нам следует притвориться парой, чтобы никакие джентльмены и дамы не позволяли себе лишнего.

Расмуссен нахмурился, слегка испугавшись странных слов Лексы. Может быть, в ненастоящих отношениях и правда был какой-то смысл, потому что таким образом Люк и Салли смогут помочь друг другу выбраться из не самой приятной ситуации, но Оливер вообще никогда не встречался с девушками. Он даже слабо представлял, как это делается. К тому же, разве это не предательство Молли?

— Ну что ты напрягся? — фыркнула Лекса. — Мы же просто будем играть на публику. Ты будешь играть роль Люка, а я роль Салли. Люк и Салли — это не Оливер и Лекса. Это наши герои в нашем собственном театре.

И правда, чего юноша так разнервничался. Люкас Уорд — это даже не Оливер Расмуссен. Кто сказал, что бармен не может полюбить симпатичную официантку Салли Смит?

— В этом есть смысл. Я думаю, ты права, — вздохнул парень.

— Ну и отлично! — воскликнула Лекса, поднимаясь со скамейки. — Тогда Салли, как хорошая девушка, поможет своему парню с деньгами. Тшш! — подруга приложила указательный палец к губам Оливера, когда тот хотел возразить, из-за чего юноша сильно смутился. — Уберешь мой поднос, солнышко? Мне еще перед уроком нужно забежать к мистеру Мёрфи, у меня есть к нему пара вопросов по поводу проекта. Встретимся на уроке, — девушка оставила быстрый поцелуй на щеке Расмуссена и тут же скрылась из вида.

А Оливер так и остался сидеть на своем месте, быстро хлопая глазами и совершенно не понимая, что только что произошло. Иногда Лекса была похожа на настоящую бурю, потому что одним своим присутствием создавала самый настоящий переполох.

•••

Когда Йоханесс в следующий раз слышит заливистую трель очнувшегося в кромешной темноте телефона, он стойко уверен, что больше не позволит так жалко вытереть об себя ноги. Эрика Ричардсон прекрасна сотни тысячи раз, но если всё действительно будет продолжаться таким образом, то Ольсен просто-напросто сойдёт с ума. Он давно уже начал осознавать, что едет крышей, обожествляя эту жесткую женщину. Путался, пытаясь понять, стоит ли искать ей оправдания.

И всё же не мог взять и по щелчку пальцев перестать любить, как и не мог спрятаться от её общества. Йенс для Эрики — должник, верный раб, которому некуда деться. Как скоро Ольсен ей надоест? Как скоро прогонит поганым веником? Мужчина ждал этого и боялся, словно смертной казни. Без неё есть шанс спастись, но с ней жизнь приобретает краски и смысл. По крайней мере, явно Ричардсон ещё не наигралась, раз после того раза вновь возжелала увидеть свою «игрушку» на пороге. Йенс сжал пальцы в кулаки: он больше не станет ей прислуживать, не станет повиноваться каждому приказу. Пускай видит, что никакой он не раб. Да, их связывают обязательства, но разве Ольсен их не выполняет? Он не клялся в том, что будет делать всё, что она скажет. Он ведь не один из её подчинённых гангстеров.

Йоханесс просто хотел, чтобы Эрика увидела в нём не безликую покорную игрушку, а человека, личность.

Он сжал пальцы в кулаки и с остервенением бросил телефонную трубку, ударив ей по аппарату. Даже сейчас, пытаясь отвоевать независимость, Ольсен думал не о том, как сам себя позиционирует, а о том, как выглядит в глазах Эрики. Это раздражало до невозможного. Неужели он уже настолько подсел на иглу, что становится зависимым не только от самой Эрики, но и от её мнения? Да, блядь, теперь он боялся, каким неприглядным казался в глазах Ричардсон. Жалким, трусливым, несчастным? Разве может такая сильная женщина увидеть в подобном мужчине хоть толику чего-то интересного? Йенс вообще не понимал, почему именно его Эрика обрекла на такую судьбу. А может, не только его?

Может, таких, как он, было много? Сегодня Ричардсон велела привезти одного, завтра — другого, по средам, быть может, ради разнообразия, проводила ночь с мужем. Йоханесс принадлежал Эрике — действительно, словно игрушка. А сама мафиози владела всем городом, но не повиновалась никому. Мерзкие представления, в которых другие мужчины целуют Ричардсон, ползали по разуму, словно муравьи по коже. Раздражающие, мелкие, их не скинуть, потому что их великое множество. Ещё, блядь, кусаются, а места укусов горят и чешутся.

Это жалко. Это и вправду жалко. Йоханесс понимал, что у него нет и малейшего шанса на то, чтобы состроить нормальные отношения с Эрикой. Он её не знал, она — не знала его, да и не хотела узнавать, в то время как Ольсен цеплялся лишь за то, что ему дано увидеть — за шрамы, за порывы эмоций, за короткие фразочки. И пытался составить пазл, разгадать загадку. Нихера не выходило. Они из разных миров, буквально — из разных стран. Йенс понимал, что никогда не будет с Эрикой, но, сука, вскакивал среди ночи, словно ужаленный, с тупой счастливой улыбкой на лице, когда во снах Ричардсон его просто о б н и м а л а.

Вскакивал, а потом жалел, что вообще проснулся.

Может быть, Эрика вообще своего мужа любит? Иначе нахера с ним всё ещё. Просто любовь у неё такая странная, ненормальная. Да и Кристиан наверняка по ней сохнет, раз прощает всё. Соревнуются, ругаются, Ричардсон своему мужу мстит, тот, в порыве ревности, обещает город разнести, а потом они мирятся. Наверняка бурно и страстно. Йенс зажмуривает глаза до цветных кругов: он не хочет об этом думать. Не хочет, потому что от этих мыслей тошнота к горлу подходит, от этих мыслей хочется напиться в говно и пойти прыгать под поезд.

Эрика ничего не обещала и сразу обозначила, что секс — это всего лишь секс. Никакой романтизации. А Йенс не умел не романтизировать. Творческое мышление? Хуй разберёшь. Просто Ричардсон хочется к себе канатом толстенным привязать. Хочется её любить и оберегать, хочется видеть её улыбку — искреннюю, сука, искреннюю! Для Йенса её улыбка была бы лучшим подарком.

Но Эрика не такая. Она пошлёт нахуй и не будет чувствовать сожаления. Потому что Ольсен ей не нужен.

Йоханесс клянется и божится себе в том, что больше не будет унижаться перед ней, потому что Ричардсон не видит в этом ничего милого, она лишь наслаждается чужой слабостью и подчинением. Клянется и божится, а потом вытаскивает из книги аккуратно сложенный очередной рисунок карандашом. Потому что Эрика прекрасная, потому что он её красотой восхищается, и потому что Ричардсон должна об этом знать.

Он чувствует себя последним лопухом, когда садится в гангстерскую машину и молчит, пока из магнитолы звучит тихий джаз. Йенс знает, что будет унижаться перед Эрикой. И сегодня, и потом, и всегда. Он жалкий и ничтожный, но это не вина Ричардсон.

На этот раз его привозят в отель. Не слишком дорогой и слегка отдалённый от города. Всего три этажа, обстановка внутри не блестит роскошью, что Ольсена слегка удивляет. Немного темно и очень безлюдно, лишь одинокая девушка стоит на ресепшене и без слов улыбается вошедшему вместе с Йенсом Адаму. Тот машет ей рукой, а затем за рукав куртки небрежно тащит за собой.

— С каких пор гангстеры отшиваются в отелях? Причём дешёвых, — спрашивает Ольсен, озадаченно озираясь по сторонам. Что-то с этим местом не так.

— А твоё какое дело? — отрезает Адам. — Ты вообще, небось, в отелях никогда не был. Вот и радуйся предоставленной возможности.

— Да блядь... просто... разве это безопасно? — тихо добавляет Йоханесс.

Адам кидает на него насмешливый взгляд, слегка приподнимая одну бровь.

— Правда беспокоишься о своей безопасности, попав в руки к гангстерам? Поздновато.

— Для Эрики. Для Эрики это безопасно?

Теперь лицо идущего рядом гангстера искажается ещё сильнее, изображая какую-то ядерную смесь эмоций. Йенс ждёт ответа, немного нервничая. Что он такого сказал?

— Во-первых, не фамильярничай тут, — сквозь зубы цедит Адам. — Хотя бы... хотя бы мисс Ричардсон. Имей хотя бы какое-то уважение. Во-вторых, — голос гангстера становится чуть мягче, — не волнуйся, для неё это безопасно.

Он останавливается возле одной из дверей, после чего внимательно оглядывается по сторонам и громко стучит пять раз с определенными промежутками. Видимо, какой-то шифр. Йенс слегка приподнимает брови: система безопасности на уровне. Через пару мгновений дверь открывается, и на пороге возникает хрупкая маленькая фигурка. Сегодня она в коротком чёрном платье-рубашке в белую полосу на ремне, верхние пуговицы не застёгнуты, обнажают шею, ключицы и тонкий кружевной топик. Ноги облачены в чулки с цветочным рисунком, на входе стоят высокие бархатные сапоги выше колена. Йоханесс давится воздухом: казалось бы, однажды он должен привыкнуть к эпатажному и вызывающему стилю Эрики — обычные женщины точно так не одеваются, но... эм... неужели глава мафии действительно в таком виде ходит на деловые встречи. Ричардсон красива, слишком красива, и все вокруг это тоже точно видят. Наверняка ей достаточно было иногда лишь слегка наклониться и свести локти вместе, чтобы какой-нибудь конченый ублюдок согласился на все условия сделки.

Сука. Ольсен сейчас сгорит от злости. Ещё Адам этот. Стоит, довольный, улыбается. Пялится? Он на неё пялится? Он тоже о ней фантазирует? Он выполняет любой приказ и постоянно ругается с Йенсом, потому что тоже хочет Эрику?

— В шпиона поиграть решил? — тянет Ричардсон, и теперь Йенс замечает в её руках ещё и бокал мартини, который она медленно попивает.

— Это для пафоса, — хмыкает Адам.

— Пафосный ты мой, — издевательски ухмыляется Эрика, после чего взлохмачивает волосы гангстера, тот смущённо отводит взгляд, и Йенс теперь точно уверен, что у Адама есть виды на е г о женщину.

Так взбесился, когда по имени Эрику назвал. Всегда её честь тщательно защищает. Раздражался жутко, когда Йенс много вопросов про неё задавал. А теперь ещё и смущается. Вокруг Ричардсон слишком много мужчин, которые её хотят заполучить, разве может Ольсен всем им быть конкурентом? Во всяком случае, не с этим Адамом Эрика сейчас проведёт ночь. А с ним. С Йенсом. И стонать будет под ним. И пускай вся эта падаль, все эти мошки завидуют и давятся от ревности. Йоханесс несчастный кусок дерьма, но он в лепешку разобьётся, потому что любит Эрику.

— Попроси притащить кого-нибудь ещё мартини. Мне было скучно, и я почти всё выпила, — она складывает губы трубочкой и качает головой, на что Адам просто кивает и сразу же разворачивается, чтобы уйти и выполнить своё задание.

Sufjan Stevens — Futile Devices (Doveman Remix)

Затем большие глаза Эрики перемещаются на Йенса. Она криво усмехается и затаскивает его в номер за воротник куртки, после чего запирает дверь и, продолжая держать в руках бокал, обнимает мужчину за шею. Эрика пьяная — это и дураку понятно. Неужели у главы мафии ещё и проблемы с алкоголем? А разве не говорят, что женский алкоголизм не лечится? Йенсу нужно поговорить с Эльфридой об этом.

По телу разливается тепло из-за прикосновения женщины, но вместе с тем ему чертовски больно. Слова, сказанные в прошлый раз, бьют по голове обидным напоминанием. Смотреть на Эрику тоже тяжело — сразу представляешь, как другие мужчины любуются её нежным телом и мерзко облизывают жирные губы в похотливом жесте. Йенс никто, чтобы осуждать её вкус в одежде и просить одеваться иначе. Но неужели Кристиана Эдвардса всё устраивает? Хотя, может, ему вообще нравится то, что на жену все вокруг облизываются, кто-то на неё дрочит, а кто-то и вовсе трахает, а про его ревность говорят чисто для прикрытия. Грёбанный Эдвардс. Слишком много мужчин в окружении Эрики, и Ольсен ловит себя на мысли, что уже мечтает о том, чтобы все они исчезли в один момент.

— Какой-то кислый, — недовольно произносит Эрика. — Не рад видеть?

Йенс переводит на женщину измученный взгляд. Она надула губы и скривилась, убрала от него руки и сложила на груди — слегка похожа на ребёнка. А он разве не похож? Ревнует, словно мальчишка, чужую женщину ко всему остальному миру. Злится из-за правдивых слов, за которые Эрика должна извиняться. В конце концов, в чём в тот вечер она была не права?

— Очень рад, — сдаётся Ольсен.

Видимо, для неё это нормально — в один день наговорить кучу гадостей, а в другой с порога полезть обниматься. Клялась в том, как сильно ненавидит, а теперь дует губы из-за того, что Йенс не выглядит счастливым от встречи. Эрика полна противоречий, и Ольсен её не понимает отчаянно. Но смысл в том, что искренне хочет понять.

Он вытаскивает из кармана куртки сложенный рисунок, после чего небрежно протягивает его Ричардсон. Ну нравится Йенсу наступить на одни и те же грабли тысячу рад — разве можно его за это обвинять? Нет никакой вероятности, что она не порвёт рисунок. Да даже если порвёт — похуй. У каждого человека ведь есть слабости, даже от сердца Эрики можно найти ключик. Может быть, ей просто не нравятся цветы?

Ричардсон с искренним (возможно) интересом берёт в руки листок бумаги и быстро его разворачивает, а затем сдавленно ахает, округляет глаза так, словно увидела что-то ужасное, и делает небольшой шажок назад, едва не оступаясь и не падая на пол — Йоханесс успевает придержать её за локоть. Он так и остаётся возле женщины, придерживая её за руки, с недоумением в глазах пытаясь понять, что так шокировало Ричардсон. Да он в жизни не поверит, что Эрику никто никогда не пытался нарисовать.

— Ты нарисовал меня? — спрашивает мафиози, и теперь её голос звучит нежно.

Йоханесс округляет глаза. Нежно? Или ему послышалось? Или она специально сказала эту фразу таким тоном, чтобы потом сделать больнее?

— Ну да. Я нарисовал тебя, — хрипло отзывается Ольсен. — Тебе не нравится?

Эрика не отвечает, она подходит к небольшому туалетному столику в углу комнаты и садится на стул напротив большого зеркала. Одной рукой продолжает сжимать рисунок, и медленно переводит взгляд с него на зеркало и обратно. Ольсен искренне не понимает, что сейчас происходит.

Он стаскивает с себя куртку, вешает на вешалку возле входа и медленно подходит к Эрике.

— Эрика, всё хорошо? — тихо спрашивает Йенс.

— Ты запомнил расположение родинок на моём лице, — отзывается Ричардсон.

Ольсен смущённо опускает взгляд в пол. Что она сейчас подумала о нём? Что мужчина только и делает, что пялится на неё, пытаясь запомнить каждую мелочь? Он только и делает, что позорится перед Эрикой. Сейчас мафиози рассмеётся, порвёт рисунок и скажет, что он ничтожен, смотреть противно — тупой влюблённый мальчишка.

Проходит минута. Две. Ричардсон не смеётся. Просто продолжает смотреть на рисунок, но Йенсу не видно, что выражает её лицо. Он неуверенно подходит ещё ближе и кладёт руки на острые плечи. Эрика вздрагивает, но не поворачивается и не стряхивает.

Ольсен прокашливается и набирает воздуха в лёгкие, после чего начинает говорить очень тихо и неуверенно:
— Просто ты... ну... очень красивая. Эээ... мне очень нравится на тебя смотреть, наблюдать за тобой. Не подумай, что я какой-то ёбнутый? Просто... ну... ты меня вдохновляешь очень. И я решил тебя нарисовать. Я никогда ещё таких красивых женщин не видел, а ты прям... ну охеренная. Пиздец, прости. Наговорил хуйни какой-то, — Йенс убирает руки с плеч женщины и чуть отходит, закрывая лицо ладонями.

Щёки горят от стыда. Эрике наверняка каждый день тысячи комплиментов говорят, и Йенс со своими попытками — инвалид полный. Пускай она его выгонит за этот позор. Прямо сейчас. Жестоко и с криками, может даже бросить что-нибудь вслед. Это будет справедливо и заслуженно.

Но вдруг Ольсен чувствует, как его руки убирают от лица, он видит перед собой Ричардсон, которая совсем не кажется злой. Её бирюзовые глаза совершенно пустые, смотрят куда-то сквозь Йенса. Женщина тянет Йенса на себя и мягко целует в губы, поглаживая небритые щёки.

Почему? Ольсен понятия не имеет, возможно, даже никогда не поймёт, но Эрика целует его трепетно и мягко, безо всякий страсти, едва касаясь губами и успокаивающе поглаживая по щекам. Она пьяная. Она просто выпила целую бутылку мартини в одиночестве. Йенс не слышит голос рассудка, он тянется к ней ближе, хочет утонуть в её прикосновениях. Эрика, очевидно, лучшее, что случалось в его жизни. Дотронуться до невиданного сокровища, до чуда света — как много людей может этим похвастаться?

Поцелуй заканчивается, когда в дверь снова стучат. Эрика открывает и довольно улыбается, замечая на пороге девушку с подносом, на котором стоит новая бутылка и тарелка с фруктами.

— Спасибо, милочка, очень кстати, — лепечет Ричардсон, после чего запирает дверь.

— Решила напиться? — уточняет Йоханесс, наблюдая за тем, как женщина наливает мартини в бокал и выпивает всё тут же, после чего снова наполняет хрустальную посуду.

— О, прости, я забыла предложить тебе, — хихикает Эрика.

— Не волнуйся, я всё равно такое не пью, — вздыхает мужчина, присаживаясь на край кровати.

Ричардсон забирается с ногами на туалетный столик, явно теперь заинтересованная в мартини куда сильнее, чем в Ольсене. Что между ними происходило? Йенс словами не мог описать те отношения, в которые попал. Она хороша до невозможности, и мужчине не приходится сомневаться в собственных чувствах, но что с самой Эрикой? Бросается на шею, потом злится, угрожает, смеётся и ведёт себя беспечно. Йенс не понимал Ричардсон. А суждено ли ему вообще осознать, какой хаос творится в её красивой голове? О чём Эрика на самом деле думала? Чего на самом деле хотела? Почему её постоянно бросает из крайности в крайность?

Она больная на голову, и Йенсу явно стоит остерегаться. Не может. Не хочет. Она мучает, пытает, режет душу, а потом целует — сладко и трепетно, так, что все раны сами по себе зарастают. Ольсен хочет быть с ней. До дрожи, до боли хочет, только разве это возможно? Только во снах. Красавица. Какая же она красавица, даже когда корчит рожицы, качает длинными ногами, свисающими со стола, хихикает без причины и потягивает свой дурацкий мартини.

Йенсу страшно. Он не понимает, как себя вести, чтобы не спугнуть, чтобы попытаться хотя бы улучшить отношения. В один момент она такая беспечная, на всё согласна, всё ей нравится, в другой — злится, каждая ерунда злит ужасно. Кто такая Эрика Ричардсон? Мафиози, убивающая каждого, кто посмотрел криво-косо? Неверная жена, пытающаяся спрятаться от бескрайнего одиночества в чужих объятиях? Девушка со шрамами на руках?

Она всё и сразу. Она Вселенная, а Йенс — крохотная молекула, которую в пространстве и времени заметить невозможно. Ольсен глаз оторвать не может от её искрящихся бирюзовых глаз. Забавная. Любуется своим бокалом так, словно это сокровище. Что-то под рёбрами отчаянно сводит. Хочется обнять её и никогда не отпускать. Никому больше не отдавать.

— Эрика, — позвал Йенс.

— М? — она перевела на него свои красивые огромные глаза.

Ольсен замялся. Он понятия не имел, зачем позвал. Просто захотелось. Да и имя у женщины такое прекрасное — её хочется звать.

— Эрика, как у тебя день прошёл? — спросил первое, что пришло в голову, Йоханесс.

Эрика приподняла одну бровь и тихо прыснула. Так тихо, почти фыркнула — словно котёнок. Йенс растерянно моргнул несколько раз. Что-то с ней сейчас не так. Неужели из-за алкоголя? Ричардсон со своим опытом вряд ли должна быстро и стремительно пьянеть от мартини. Хотя, учитывая сколько выпила... да всё равно странно.

— Кое-кому кишки выдрала — считай, что хорошо, — мило улыбается она, заправляя локон за ушко. Йенс кривится. — Да чего ты? Шучу-шучу. Мне нравится то, что про мафию ходит настолько много всяческих слухов, что люди в каждый новый готовы поверить, даже без доказательств, — она хихикает. — Представь, если бы полиция сажала без доказательств?

— Полагаю, полиция — последнее, что тебя волнует, — качает головой Ольсен.

— Нет-нет, что ты. Не подумай, я ни в коем случае не считаю, что полиция — это уроды и сволочи, — машет головой Эрика, после чего делает глоток мартини. У неё красные щёки и застывшая улыбка на лице. — Полиция нужна. Столько всяких людей, достигших социального дна. Поверь, я, в силу своей работы, многих повидала. Разных. И такие должны сидеть в тюрьме.

Эрика, наконец, ставит на столик бокал, но теперь берёт в руки всю бутылку. Йенс с интересом наблюдает за тем, как женщина подходит к кровати, на которой он сидит, и плюхается на неё спиной рядышком с ним.

— А полиция наверняка считает, что такие, как вы, должны сидеть в тюрьме, — хмыкает Ольсен.

— В идеале, котик, когда полиция и мафия сотрудничают. В Детройте, кстати, всё именно так и есть, — лениво тянет Эрика. — Полежи со мной.

Йенс послушно ложится рядом с женщиной. До чего докатился? В прошлый раз Ричардсон разбила ему сердце в дребезги, и мужчина был уверен, что даже в глаза ей просто посмотреть не сможет — умрет. А сейчас лежали на одной кровати и обсуждали полицию. Ну пиздец. Впрочем, Йоханесс не жаловался. Ну да, сорвалась. Подумаешь? Может, день плохой был? Она ведь не всегда такая.

— У тебя всё под контролем?

— Конечно! — хихикает Эрика. — Каждая мразь, действующая не в соответствии с моими моральными принципами, окажется за решёткой. Ну или в гробу. В зависимости от обстоятельств.

— А у тебя есть моральные принципы? — усмехается Йенс.

— Совсем меня за злодейку держишь? — Ричардсон пихает мужчину локтем в бок, и тот сдавленно ойкает. — Будешь знать, котик.

— Прости-прости, — ворчит мужчина. — Буду теперь держать тебя за самого доброго человека в мире. Устроит? — он поворачивается на бок, чтобы лучше видеть женщину.

— Держи меня за самого красивого человека в мире, — смеётся Эрика, после чего слегка прикусывает губу, бросая быстрый взгляд на мужчину.

— Я и так держу тебя за самого красивого человека в мире, — вздыхает Йоханесс. — Но ты ведь не только красота.

— А что же я ещё? — она тоже переворачивается на бок, заинтересованно глядя Ольсену в глаза.

— Ты всё, Эрика. Всё самое восхитительное, что есть в этом мире, — он отводит взгляд и хмурит брови. — И яркое солнце, и бушующий шторм, на который смотришь с опаской, и разряд ослепительной молнии, и рыдающее небо, и разноцветная радуга, и плывущие по небу мягкие облака.

Йенс прикрывает глаза, снова чувствуя себя запредельно глупо. Он не может, как ни пытался, перестать быть таким отчаянно влюблённым. А когда влюблён, молчать почти невозможно. Пускай потом будет больно, пускай она растопчет, каблуком своим острым наступит и раздавит, но если сейчас улыбнётся, хотя бы в душе, — значит, всё не зря.

Но Ричардсон не улыбается. Она подползает чуть ближе и кладёт руку мужчине на спину, прижимается щекой к груди и пропихивает коленку между его сведённых ног. Обнимает. Как во сне. Обнимает. Йоханесс распахивает широко глаза и сдавленно ахает. Он чувствует себя подстреленным зверем. Только вместо дикой боли в груди от смертельного ранения ощущает эйфорию. Обнимает в ответ, утыкается носом в шелковистые волосы — пахнет всё теми же розами. Прикрывает глаза и чувствует, что ещё немного — и расплачется. Эрика. Э р и к а. Е г о л ю б и м а я.

— Нарисуешь мне ещё что-нибудь? — бормочет Ричардсон, потираясь щекой о его грудь.

— Нарисую. Всё, что захочешь, нарисую, — сдавленным голосом тихо отзывается Йоханесс, не открывая глаза. Он целует её в макушку, прижимает ещё сильнее, словно боится, что сейчас всё исчезнет.

Плевать, если завтра пошлёт нахуй его. Плевать, если обматерит и опять назовёт ничтожеством. Плевать даже, если перестанет выходить на связь. У Ольсена в груди всё болит и ноет, место, к которому она прижимается щекой — горит. Чувств так много, что физически больно. Значение имеет лишь этот момент. Один момент, ради которого можно жить дальше.

— Я не хочу сегодня спать с тобой, — хнычет Ричардсон. — Можем просто полежать?

— Конечно, — шепчет Йенс в ответ.

— У тебя так быстро бьётся сердце.

Ольсен больно сжимает веки, чувствуя, как мокнут глаза. Конечно, у него быстро сердце биться будет. Потому что влюблён до невозможного. Потому что когда ещё будет такая возможность — просто сжимать в объятиях любимую женщину и представлять себя любимым тоже?

— У меня тахикардия просто, — смущённо ворчит мужчина, снова целуя Эрику в макушку, и женщина заливисто смеётся.

•••

— Мистер Эдвардс, так нельзя, мисс Ричардсон будет очень злиться, — лепечет тоненькая девушка с регистратуры, на своих высоченных каблуках едва поспевая за широким шагом высокого мужчины.

Кристиан в ответ лишь махнул рукой. Плевать ему хотелось на то, что любимая жена будет злиться, сейчас его волновала лишь собственная агрессия, растекающаяся ядовитым соком по венам. Эрика — женщина талантливая и крайне аккуратная, если, конечно, она того захочет. Ей не трудно сделать так, что муж никогда в жизни не узнает о её бесконечных изменах, о любовниках, о местах, в которых она с ними встречается. Ричардсон хитрая и непредсказуемая, держит полицию на длинной звонкой цепи, её идиоты-мафиози дышат только по её приказу. И Кристиан и впрямь должен поверить в то, что его драгоценная жена не способна скрыть измену?

Впрочем, разумеется, если бы и Эдвардс хотел это прекратить, то давно бы уже это прекратил. Была бы его женой какая-нибудь другая женщина, то приструнить и подчинить её было бы куда проще, но Крис понимал, что подобного и не могло случиться: его супругой было суждено стать именно Ричардсон. И терпел. Терпение — вещь не постоянная, иногда тоненькая ниточка рвалась, и приходилось её восстанавливать. Благо, вариантов сорвать злость было полно.

Сейчас мужчина тоже чувствовал, как ниточка терпения начинала рваться. Иногда у Кристиана возникало ощущение, что некоторые мужчины Эрики — это насмешка над самим Эдвардсом, попытка его задеть. Конечно, в таких случаях гангстер весьма охотно отвечал на провокацию: злился, бесился, раздражался и взрывался от переполняющих его эмоций. А Ричардсон словно этим наслаждалась.

Но когда её измены смещались с изначального ракурса и целиком и полностью утрачивали идеи насолить мужу, Кристиан становился предельно холодным. Потому что больше не до агрессии было. Правду говорили, что Эдвардс безумно ревнив. Ревнивым в подобных отношениях быть крайне тяжело, но Крис не позволит никому на свете свою семью разрушить.

Чтобы не допустить подобного, всё нужно держать под контролем.

— Этот номер? — спросил Эдвардс, остановившись возле одной из дверей.

— Мистер Эдвардс! Я так не могу! — продолжала пищать девушка с регистратуры. Она остановилась возле мужчины и теперь тяжело дышала от быстрой ходьбы.

— Что ты не можешь? — он повернулся к ней лицом и больно схватил за руку, подтащив к себе ближе. — Не можешь выполнить приказ своего босса? Ты знаешь, моя жена не лишена некоторой доли сентиментальности, она бы просто тебя уволила. Но я прикажу твои кишки по всему Детройту раскидать. Открывай быстро. Не откроешь — я всё равно дверь выломаю.

Девушка тряслась от страха и поджимала тоненькие губы. Явно размышляла над тем, как следует поступить. С одной стороны, разумеется, доном была Эрика. Ослушаешься — пожалеешь. С другой, про Кристиана, её, между прочим, мужа, ходила весьма дурная слава, его боялись, его тоже предпочитали слушаться. Иногда их приказы разнились, и для подчинённых это всегда заканчивалось плохо. Конечно, девушка с регистратуры об этом знала. Конечно, Кристиана это нисколько не парило, ведь он был лишён всякой эмпатии.

— Ты глухая или соображаешь туго? — Кристиан сжимает сильнее тонкую руку, и девушка едва слышно пищит.

— П-простите. Сейчас-сейчас, — она вытаскивает из кармана ключ, и, наконец, мужчина отпускает руку девушки, предоставляя возможность нормально открыть дверь.

Кристиан нетерпеливо проходит внутрь. Одеяло на кровати лежит неровно, на туалетном столике — бокалы и пустые бутылки. В номере явно находились не слишком долго, даже не нужно было думать, для каких целей он использовался. Эдвардс стиснул зубы, не желая и секунды потратить на размышления о том, как какой-то жалкий кусок дерьма трахал в этом номере его, блядь, жену.

Он медленно прошёл до туалетного столика. Мартини. Женушка тащится от странных напитков, её любимое — это, разумеется, коктейли. Однако через мгновение Кристиан заметил кое-что куда более интересное, чем алкоголь и бокалы. На туалетном столике лежал помятый листок. Мужчина поднял его и удивлённо приподнял брови: рисунок.

Рисунок, надо сказать, весьма качественный. Линии карандашом хорошо передавали все черты лица Эрики, и талантом художника можно было только восхищаться. Никаких красок, исключительно графические строгие линии.

— Художник, значит? — хмыкнул себе под нос Кристиан, доставая из кармана зажигалку. — На те же грабли прыгаешь, дорогая?

Он щёлкнул зажигалкой и подставил под огонёк листочек, с усмешкой наблюдая за тем, как рисунок под пламенем превращается в пепел. Смотреть за тем, как горит лицо жены на листке, конечно, немного жутко, но оставить рисунок в живых Кристиан, конечно, себе позволить не мог.