Ромео и Джульетта или мать-сын

— Передай, пожалуйста, моей дочке Лизе, — произнесла Надежда с горькой решимостью, — что мне до бескрайности стыдно за всё зло, что я когда-то ей причинила. Но я готова благословить её жениха. Не ради искупления своих грехов, а ради того, чтобы она была счастлива.

Даже не видя лица собеседницы, Виктория прекрасно понимала, какие чувства переполняли Надежду. Она говорила как мать — не по бумажкам и не на словах, а по-настоящему. Как человек, подаривший не только рождение телу, но и взросление душе. В этих словах не было ни капли торга, ни намёка на «я исполнила, теперь ты мне должна». Это были простые, чистые слова, которыми говорят настоящие матери: «Будь счастлива, дочь».

Когда Виктория и Елизавета подошли к зданию полиции, до входа оставалось меньше тринадцати метров. Вдруг Лиза остановилась как вкопанная. Лицо побелело, взгляд стал стеклянным, словно через него хлынула вся боль и стыд, на которые была способна душа. Кулаки сжаты, глаза закрыты, а по сжавшимся векам казалось — вот-вот польются слёзы.

Она не боялась — её охватило отчаяние. Ей напомнились слова матери: если она посадит Лёшку, та даст благословение на её свадьбу. Но отозвать заявление — это всё равно что сказать любимому человеку: «Прости... но между нами всё кончено». Это был бы не просто крах — это была бы смерть её души. Она бы потеряла смысл жизни, и её начали бы терзать вопросы: существует ли счастье? что такое настоящая любовь? и можно ли жить, не испуская грусти?

Виктория сперва не заметила, что Лиза замерла. Но, обернувшись, она мягко подошла и нежно спросила:

— Что с тобой, милая?

— Я... не знаю, тёть Вик... — Елизавета еле выдавливала из себя слова, будто выдавливала нарыв — Мама сказала, если я посажу Лёшку, она даст нам с Колей благословение... Простите... я не могу...

И слёзы покатились из глаз. Но плакала не просто она — плакала душа. Это были не слёзы слабости, а боль распятого сердца. Даже с обещанной наградой — благословением на брак — Лиза не чувствовала ни грамма счастья. Всё происходящее напоминало ей прошлое, когда её мать, ведомая Ангелом Боли, мучила её хуже, чем враг — беззащитного. Выбор между личным счастьем и чужой невинной болью... Или она добьётся своего ценой сломанных судеб, или откажется — и останется одна, с пустотой внутри.

Виктория, не говоря ни слова, подошла ближе и обняла Лизу — не как знакомая, а как мать обнимает свою дочь. Елизавета прижалась к ней инстинктивно, и это объятие стало её спасением. Внутри, будто медленно, но верно, начинал расцветать свет. Тело согревалось, как от печного тепла. Душа раскрывалась, словно окно на весенний ветер, в неё входил воздух новой жизни. Всё плохое, словно грязь, умывалось невидимой водой.

— Доченька, — тихо сказала Виктория, — я понимаю, ты хочешь быть счастливой. Построить свою жизнь, как нормальная женщина. Но пойми меня правильно — на чужом горе счастья не построишь. Если ты не заберёшь заявление, я не стану тебе мстить. Но знай — зло, совершённое даже с благой целью, возвращается. Может, не сразу. Может, не в той форме, но возвращается. А потому единственный верный путь — это забрать заявление. Не ради меня. Ради себя.

— Но ведь мама говорила, что...

— Мама раскаивается. Особенно в том, что сделала с тобой все эти годы. Ей стыдно, и она просила передать: она готова благословить тебя и Кольку. Тебе больше не нужно делать зло ради добра. Ты уже заслужила своё счастье. Теперь позволь себе его получить — с чистым сердцем.

Елизавета сжала кулаки и направилась в отделение полиции. В это же время, измождённый от боли сна, Алексей лежал на холодных нарах, потеряв веру в свободу. Но вдруг — лязг замка, скрип открывающейся решётки и холодный голос дежурного:

— Сомойлов, на выход...

Алексей встал и пошёл, осторожно, медленно, будто во сне. Он не знал, реальность ли это. Он боялся снова увидеть перед собой не мать, а ту самую женщину — лесбиянку под личиной его мамы. И поклялся: если так, больше он не будет терпеть, он уйдёт, чтобы больше не мучиться.

Он вышел на улицу. И — как в видении — увидел свою маму. На ней было тигровое платье. Лицо её сияло доброй, живой улыбкой. Руки тянулись к нему, призывая в объятия.

Не раздумывая, Алексей бросился к ней. Они обнялись крепко, как давно потерявшиеся родные души, и поцеловали друг друга в щёки.

Он чувствовал это тепло, эту любовь, которую не передать словами. Он больше не сомневался: перед ним его мама. Его духовная супруга, его настоящая, родная. Он был счастлив. Это было не телесное, а душевное — их поцелуи в губы были чисты, как поцелуи сына и матери, наполненные вкусом тёплого молока и светом их связи. Его вторая мама — «мамин животик» — тоже была рядом в этих чувствах.

Они вернулись домой. Пили чай, долго и неспешно наслаждаясь присутствием друг друга.

— Мам, ты даже не представляешь, как я рад тебя видеть, — сказал Алексей, всё ещё не веря, что это не сон, а настоящая, чистая реальность.

— Я тоже, сыночка... — ласково ответила мама. — Ты не представляешь, как мне было больно, когда ты был там. Но всё позади — мы добились своего.

— Надеюсь, Лизка ответит за свои поступки, — гордо сказал Алексей, словно уже сам подготовил для неё ловушку.

— Кстати, — сказала мама, — насчёт Лизы. Она просила передать тебе это письмо.

Мама протянула ему сложенный вчетверо лист бумаги.

> Лёш,

Я знаю, ты злишься на меня за то, что я довела тебя до того, что ты ударил меня в глаз, а потом сдала тебя в полицию. И ты имеешь на это полное право.

Если я заслуживаю наказание — пусть так. Но знай: я не хотела этого. Я знала тебя как доброго человека. Я помню, как ты терпел издевательства Снигерёвой, как она закрывалась в туалете и причиняла тебе боль. Я помню каждый твой день страданий.

Но, пожалуйста, не путай меня с ней. Я не хотела зла, я просто была слепа. Думала, что, сделав плохо, получу хорошее.

Если бы не твоя мама... я бы навсегда осталась в этом мраке и никогда бы не поняла, что такое быть счастливой.

Я не прошу прощения — я прошу тебя понять: я не плохая. Просто заблудилась. Прости, если сможешь.

PS: береги маму. Она — человек, способный на большее.

Слёзы наполнили глаза Алексея, а лицо озарила улыбка. Его грудь вспыхнула теплом, по венам пошёл жар — как по трубам пошла горячая вода. Радость не знала границ. Он был счастлив не потому, что Елизавета забрала заявление, а потому что увидел в ней — человека.

В этот момент он услышал голос матери:

— Сыночка, — сказала она мягко, — я давно хотела тебе рассказать кое-что. Но ты тогда был ещё слишком мал...

— Что, мам? — перевёл он взгляд с письма на её глаза.

— Помнишь тот день, когда я рассказывала, что у нас жила одна тётя? Тётя Алёна. Ты тогда сказал, что она тебе снилась злой, а я рассказала тебе почти всю правду?

— Та её вспоминать — всё равно что в дерьме купаться, — брезгливо отмахнулся сын, сохраняя внешнюю вежливость, хотя одно её имя вызывало в нём внутреннюю боль.

— Так вот, сыночка... — Мать собралась с духом. — В тот день... я была и натуралкой, и лесбиянкой одновременно.

Уши Алексея словно пересохли и сжались до размеров муравья. Глаза замерли — ни единого моргания. Казалось, он застрял между мирами — живых и мёртвых.

Что за чушь? Что за бред?! Как такое может быть: и по мужчинам, и по женщинам?
Это не может быть правдой. Это просто безумие.
Наверное, он снова в своём сне, как тогда, когда увидел целующихся Алёну и маму — будто бы маму.
Рука Алёны хозяйничала у неё между ног. Это было не похоже на ласку. Это на языке Алёны означало:
«Ты моя милая грязная тёлочка, и я сделаю всё, чтобы моя водичка стала для тебя завтраком, обедом и ужином...»

Алексей перестал понимать слова. Фраза «я тебя люблю» из уст матери обожгла сильнее пламени. Он задрожал, слёзы текли сами — не как плач, а как будто глаза промывались.
Ужас разрывал сердце.

Мама обняла сына так же крепко и нежно, как тогда, когда он вышел из КПЗ.
Даже сквозь леденящий холод её материнское тепло растопило лёд в его груди.

— Почему?.. Зачем?.. — прошептал он, разбитый, подавленный. Мир вокруг рушился.

Виктория взяла его за щёки обеими руками — мягко, нежно, как будто наносила мазь на ожог.

— Думаешь, я предала тебя? Или предала природу женщины, которую создал Бог? Нет, сыночка.
Я не спала с Алёной так, как это делают супруги или те, кто живут по законам ЛГБТ.

— ЛГБТ? — переспросил он.

— Скажем так... — Виктория на мгновение задумалась, подбирая слова так, чтобы не ранить его ещё сильнее.
— ЛГБТ — это лесбиянки, геи, бисексуалы и трансгендеры.
Проще говоря, это люди нетрадиционной сексуальной ориентации.
Лесбиянки — это женщины, которые спят с женщинами.
Геи — мужчины, спящие с мужчинами.
Их часто называют грубыми словами: гомики, п#дарасы...
Бисексуалы — это те, кому всё равно с кем — лишь бы был секс.
Это могут быть как парни, так и девушки.
А трансгендеры — это мужчины, ощущающие себя женщинами, или женщины, считающие себя мужчинами.
У одних — внешность женская, но повадки мужские. У других — наоборот.
Но я, сына, не была такой. Я была между событиями.
Жила как женщина — а в другие моменты вела себя как будто лесбиянка.

Но запомни: женщина, живущая с женщиной — ещё не лесбиянка.
Лесбиянка — та, кто делит с ней постель.
То же самое с геями.
Есть духовное родство. Есть брак душ, когда однополые — или даже разнополые — живут вместе, но без интима.

— Мам, а почему ты хотела стать лесбиянкой? — спросил Алексей прямо, затрагивая самую болезненную тему.

Виктория вздохнула. Задумалась. И заговорила, не отводя взгляда:

— Понимаешь... Я была молода. И, если честно, глупа.
Мне казалось, что если женщина приласкает, обнимет — мне станет легче.
Я внушала себе, что мужчины приносят только боль, а женщина — это покой.

Я искала тепло. Но тело получило своё, а сердце — нет.
Я поняла: интим — это не любовь. Это просто отклик тела.
А любовь... Любовь — это то, что держит тебя, даже когда всё рушится.
Интим не сделал меня счастливой. Он сделал меня пустой.
Если бы я не остановилась, я бы стала послушной тенью, которую греют не душой, а привычкой.

— Погоди, мам... Если ты не занималась сексом с женщиной, откуда ты всё это знаешь? — спросил Алексей, сдвинув брови.

— Мне помог второй мир, Сына — Обсалютно спокойно сказала мама.

(1) — Оригинал.

(2) — Что было если?

                   (1)

Двадцать лет назад, когда двадцатичетырёхлетняя Виктория и её едва научившийся ходить сын Алексей переживали уход Геннадия — для неё мужа, для него отца — жизнь казалась перевёрнутой.

Геннадий не умер, но постепенно пропадал в алкоголе. Он часто напивался, и никакая поддержка Виктории не могла его вернуть. В ответ на заботу она получала не слова благодарности, а побои — даже при сыне.

В один из дней он просто исчез. Ни поиски, ни обращения к его родителям не дали результата. Вместо помощи свёкор и свекровь обвинили Викторию в пропаже их сына и разорвали с ней все связи.

Именно тогда Виктория связалась со своей подругой по учёбе — Алёной. Та предложила переехать к ним и жить под одной крышей, разделяя и радости, и горе.

С уходом Геннадия и приходом Алёны Виктория словно оказалась между двумя мирами. В первый день после переезда, не настроенная говорить даже с теми, кому доверяла, она сидела рядом с сыном. В руках у них была старая белая приставка PlayStation 2, а на экране — простые игры, не провоцирующие ни агрессии, ни боли.

Там, в этой обстановке, боль временно отступила. Все раны будто начали затягиваться, и в её сердце возникло чувство, что, возможно, всё плохое — лишь сон. Это был её маленький рай на земле.

Улыбка Виктории была искренней. Алексей, ещё только учившийся управляться с джойстиком, дарил её жизни новый смысл. С ним она чувствовала себя в безопасности — не из-за его силы, а потому что сердце сына говорило без слов: «Мама, я здесь. Всё хорошо. Мы вместе».

Быть рядом — не значит стоять рядом. Душа может быть ближе, чем любое расстояние.

Именно он стал для неё опорой, её внутренним исцелением. Слёзы не лились — не потому что их не было, а потому что само его присутствие рождало в ней новую женщину.

Иногда, взглянув на Алёну, чьё выражение можно было принять за ревность или зависть, Виктория спрашивала себя — сможет ли та помочь ей по-настоящему?..

                    (2)

После ухода Геннадия мир Виктории рухнул, как будто по нему ударила ракета. Её внутренний мегаполис сравнялся с землёй. Душа пылала, но слёзы больше не могли утешить — они иссякли.

Она чувствовала себя пустой. Жизнь потеряла смысл, а сердце — тепло. Боль душила изнутри, и каждый новый день был только продолжением кошмара.

Сын стал для неё болезненным напоминанием: мужчина, как и тот, кто разрушил её жизнь. Он был не утешением, а живым символом предательства и боли.

Однажды, стоя у его кровати, глядя на спящее лицо маленького мальчика, она прошептала с горечью:

— Ну что, будущий тиран... Спишь, растёшь, силы набираешь? Чтобы потом, как твой папаша, издеваться над такими, как я? Все вы одинаковые. Только и можете, что сыпать соль в наши раны...

Её слова — как ножи, брошенные в ребёнка, который не мог ни защититься, ни понять. Это был не диалог, а извержение боли, попытка выплеснуть яд, что скапливался годами.

В этот момент она не видела в нём сына. Для неё он стал шрамом — живым шрамом, напоминанием обо всех травмах, которые она пыталась закрыть криком, яростью, осуждением.

Совершенно неожиданно её гнев внезапно оборвался — словно кто-то нажал на кнопку выключения. Виктория ощутила тепло, лёгкий свет будто начал пробегать по телу, а вместе с ним пришло и ощущение свободы. Исчезла тяжесть, сковывающая грудь. Она больше не чувствовала, будто её душу кто-то медленно душит — не чтобы убить, а чтобы причинить ещё больше боли. Конечно, это было лишь слабое облегчение, муравей рядом со слоном, но и это казалось спасением.

Медленно, осторожно она повернула голову.

Позади стояла Алёна. С ласковой улыбкой и напевным голосом она сказала:

— Не мучай душу, мать. Пойдём на кухню. Там ты мне всё и расскажешь.

(1)

Домашняя игротека набирала обороты; мама и сын с каждой минутой всё сильнее погружались в игру. В этот момент Виктория понимала: её сын, пусть и маленький комочек счастья, был её мужчиной. Не тем, что разделяет постель, не тем, что говорит "люблю тебя", а тем, чья связь не исчезает, когда верх резко опускается вниз, а из крана перестаёт идти вода, — когда традиционные отношения распадаются.

Не все, но большинство людей склонны воспринимать многое поверхностно, не заглядывая в глубину. Почти каждый, кто соприкоснулся с телом в интиме, начинает путать это с любовью. Но интим — это лишь тень любви, её отголосок. Он может намекать на близость, но никогда не раскроет всей сути чувства.

Настоящую любовь выбирает не тело — её выбирает сердце. Любовь — это не те, кто делит с тобой постель, а те, кто остаются рядом, не прося ничего взамен. Это не тепло кожи — это тепло души.

— Вик, можно поговорить с тобой наедине? — Поймав взгляд Виктории, Алёна указала ей на кухню.

— Сыночек, ты пока сам поиграй. Маме надо с тётей Алёной поговорить, я сейчас.

Через минуту они присели за кухонный стол друг напротив друга, положив руки на стол.

— Слушаю, — сказала Виктория.

— Слушай, Вик... Я прекрасно понимаю, как тебе сейчас тяжело, и твоё времяпрепровождение с сыном, конечно, очень похвально, как для мамы наших лет. Вот только ты не задумывалась о том, чтобы перестать быть одной? — Слова Алёны звучали как очень тонкий и нежный намёк, который на первый взгляд изрядно напугал Викторию, но благодаря своей решительности девушка ответила:

— Сказать честно, ты прямо с языка у меня сняла, мать. Я давно хотела предложить тебе быть своей духовной супругой. Тем более, что мы люди не чужие, да и Лёшке две мамы не помешают. Хоть и говорят, что мол если мальчик будет воспитываться в женском кругу, то из него вырастет настоящая "баба". Вздор полный, прости Господи. Мальчик может стать "бабой", даже если его будет воспитывать мужчина. Да, может, мы не сможем дать ему то, что могут дать настоящие мужчины, зато мы можем научить его, каким должен быть настоящий мужчина, чтобы нормальная женщина была его.
Ничего не ответив отдельно, радостная Виктория вернулась к сыну.

Алёна выглядела спокойно, но внутри всё стало густой жижей от всего сказанного Викторией. Неужели уход мужа настолько испортил её разумное мышление, которое было у неё до сегодняшнего дня, или же стереотипы мужского пола о женщинах в самом деле правдивы? Неужели женщины и правда нелогичны, или всё же она неправильно поняла её намёк? Алёна не знала, где правда, где ложь; ясно было одно: нужно действовать дальше, не останавливаясь ни перед чем.

                   (2)

В небольшой тёплой беседе с женским собеседником Виктория медленно и постепенно приходила в себя.

— Тебе не стоит держать всё в себе, Вик. Я рядом, я позабочусь о тебе, я сделаю всё, что может вызвать у тебя улыбку, — Алёна взяла её руку и нежно поглаживала.

Все её осколки, словно видеоролик, воспроизведённый задом наперёд, восстанавливались. Она наконец почувствовала себя женщиной, ощутила, что значит быть нужной.
В глубине неё проснулись какие-то природные страсти. Виктория не могла объяснить их суть словами, даже будь у неё под рукой словарь.

Глядя на Алёну, эти чувства только увеличивались; в области промежности ощущался зуд, но с каждым, пусть и малым, прикосновением Виктория не испытывала боли или раздражения, а наоборот, это чувство вызывало внутри неё глубокое удовлетворение.

Все раны заживали моментально, а жизнь возвращалась назад, словно видео, воспроизведённое в обратном направлении, но работающее ещё быстрее. Виктория казалось, вот-вот закричит, не от боли, а от чувства глубокого, интимного удовлетворения.

Ничего не ответив, Виктория устроилась на унитазе и что есть мочи занималась тем, что требует женский организм при отсутствии партнёра. Вскоре она завершила в облегчении; душа словно расцвела новыми красками, а все боли, что её мучили, отступили. В этот момент в туалете произошла не просто потребность природы между мужчиной и женщиной; сегодня произошло рождение абсолютно новой женщины, со своими новыми "я" и целями в жизни.

(1)

Мама и сын вышли на прогулку. Они остановились у набережной, бросая хлеб уткам. В основном — королевским кряквам. Алексей, смеясь, с восторгом показывал пальцем на ужинающих птиц. Его радость была чистой и живой.

Виктория передавала сыну кусочки хлеба, учила кормить уток — с его стороны это выходило неуклюже, но трогательно. Боль постепенно отступала. Соприкосновение с сыном пробуждало в ней ту самую мать, которой она всегда хотела быть.

Геннадий был мёртв. Не буквально — он исчез, возможно, где-то и жил, — но для неё он умер. Он умер как мужчина, как муж. Виктория сама растоптала всё, что их связывало.

Да, подобные моменты иногда напоминали ей о боли, но рядом с ней была душа — её сын, который будто говорил:
«Мама, я рядом. Я твой мужчина и твой супруг — не тот, кто делит постель, а тот, кто любит тебя по-настоящему, как сын и как духовный спутник».

Виктория не знала, жив ли её бывший муж, но в мыслях она говорила ему то, что так давно хотела:

> Алкашина мерзкая... Всем сердцем ненавижу тебя и твоих стариков.

Ты называешь себя мужчиной — после того как поднял руку на женщину?

Нет. Ты — ничтожество. Говно без палочки. Из меня больше мужика, чем из тебя.

У тебя есть яйца? Думаешь, этого достаточно? Думаешь, это делает тебя мужчиной?

Ты даже в постели женщину не можешь согреть — на пол первого встаёт, на пол шестого падает. Я и сама справлюсь.

Мне не любовник нужен. Не алкаш. Мне нужен отец моего ребёнка.

А ты — тряпка. Рыдать по тебе — значит не уважать себя.

Я сама стану и матерью, и отцом.

У меня нет яиц — и не надо.

Потому что мужчина — не тот, у кого яйца. Мужчина — это тот, кто становится щитом для своей семьи.

Кто приносит в дом хлеб. Кто рядом. Кто не валяется под забором.

Так вот, знай: с этой минуты ты мне никто. А мой сын — он станет мужчиной. Настоящим.

В какой-то момент Виктория заметила, что Алексей начал клевать носом. До дома было далеко, а сил двигаться уже почти не оставалось. Она взяла сына на руки, и они пошли к ближайшей скамейке.

Алексей, положив голову ей на колени, уснул, прижавшись к её животу — как будто хотел быть как можно ближе.

Виктория не спала. Она просто смотрела на него и думала: «Вот он — подарок. Вот он — смысл. Мой сын, моя жизнь, моё продолжение...»

Она не говорила вслух. Всё шло изнутри, из сердца. Для неё официального мужа больше не существовало — был только этот маленький человек, который однажды, она верила, станет её духовным мужем и сделает её по-настоящему счастливой.

                    (2)

Приведя себя в порядок, Виктория вышла из ванной и бросилась в объятия Алёны. Из её глаз текли слёзы — и радости, и горя одновременно.

> — Я никогда не чувствовала себя такой счастливой...

Всё время думала, что только мужчина способен сделать меня счастливой.

Но я ошибалась. Они оказались не просто козлами — они оказались предателями любви.

И только такие, как ты, способны показать мне истинный путь — путь к той любви, которую я искала.

Этот урод бросил меня с ребёнком, как с прицепом. А ребёнок стал вечным напоминанием о том дне, когда он ушёл.

Я ненавижу своего мужа. И — да, боюсь признаться — я злилась и на ребёнка.

Но сейчас я знаю: мне нужны губы настоящей любви. Только они могут сделать меня женщиной, познавшей вкус жизни. Настоящей жизни.

(1)

Набравшись сил, Виктория и маленький Алексей направились домой.

Сын спал у неё на руках, как младенец. Виктория не чувствовала тяжести — наоборот, его вес казался ей лёгким, почти родным. Этот мальчик — её счастье, её смысл, её живое доказательство того, что она не зря существует. В душе она испытывала гордость — не показную, а ту, что рождается из глубины любви: у неё есть тот, ради кого стоит жить, радоваться, мечтать.

В последнее время Алёна перестала быть для Виктории той самой близкой подругой, что раньше поддерживала её как сестра. Между ними исчезла духовная близость. Алёна стала казаться ей чужой. И только теперь Виктория начала понимать:
женщина — не бинт, чтобы залатать рану, которую оставил мужчина. Женщина — не мазь от боли. Она такой же человек, как и мужчина.

Перепрыгнуть в постель к женщине, лишь бы почувствовать тепло — не решение. Настоящая женщина, особенно если она мать, не предаёт свою природу под лозунгом:
«все мужики — козлы, только с женщиной я почувствовала себя настоящей, я не предаю природу, я ищу счастья».
Нет. Это не освобождение. Это бегство.

Виктория всё чаще замечала: Алёна вовсе не тянет на роль духовной супруги. Порой ей казалось, что подруга не воспринимает их отношения как сестринские. Она будто сидела сразу на двух стульях — любовница и семья. А для Виктории это были два стула, на которых вместе сидеть нельзя.

Она уважала Алёну, была ей благодарна. Но больше всего ей хотелось, чтобы та стала не любовницей, а духовной мамой для её ребёнка. Да, Виктория ненавидела мужчин за их предательство, но при этом понимала: унижать мужскую природу, обесценивать всё мужское и возвышать всё женское — тоже несправедливо.
Любовь — это не месть. Это не попытка доказать кому-то что-то.
Стать лесбиянкой — не значит стать счастливой. ЛГБТ-отношения не превращают горе в радость. И если ты предаёшь саму себя — ребёнок это почувствует. Даже если он не скажет ни слова.

Они вернулись домой в тот час, когда небо окутала тьма, а звёзды рассыпались по нему, как миллионы крошечных светящихся муравьёв. Виктория уложила сына в кровать, накрыла одеялом, поцеловала в лоб и — чуть мягче — в губы.

Это был не поцелуй страсти. Это был поцелуй матери — тот, в котором скрывается не плотская страсть, а чистый, тёплый духовный смысл.

Позже она вернулась в свою спальню. Алёна уже ждала. Они лежали рядом, как раньше — не как любовницы, не как жёны, а как те, кто ищет тепло. Только теперь прикосновения Алёны казались Виктории холодными. Её тепло сменилось льдом. Одно прикосновение — и Виктория вздрагивала, словно не закалённый человек, внезапно брошенный в снег.

                     (2)

Словно почувствовав боль собеседницы, Алёна осторожно провела рукой по щеке Виктории — с такой нежностью, которую трудно было бы отнести к чисто духовному супружеству. Её прикосновения и слова не провоцировали прямой интим, но словно незаметно внушали мысль:
«Интим — это лекарство от всех бед. Ты не ты, если без него. Сексуальное удовлетворение — ключ к настоящей любви и теплу.»

— Не бойся, милая... — прошептала Алёна, голосом, полным сладостной тревоги. — Я рядом. Всегда. Я буду оберегать тебя. Ты — моё всё. Моя плоть. Та, кого я хочу.

Её интонации были настолько тонкими и насыщенными скрытым желанием, что даже мужские комплименты рядом с ними казались тусклыми. Слова звучали просто, но за ними чувствовалась волна возбуждения, и эта волна начинала захватывать Викторию.

Она ощущала, как внутри неё что-то дрожит. Не от холода — нет. Это было другое: жар, растекающийся по груди, понизу живота. Тепло, которое рождалось не от близости душ, а от предчувствия прикосновений к запретным участкам тела. Казалось, ещё немного — и тело предаст её, выдав внутреннее напряжение не облегчением, а вспышкой физического желания.

Их губы медленно тянулись друг к другу. Их разделяло всего несколько сантиметров. Всё внутри Виктории шептало: «если есть секс — значит, любовь возможна. Чем больше страсти, тем ближе она к настоящей любви».

Но внезапно, за три метра от них, раздался мягкий, будто ещё не до конца прорезавшийся голос подростка:

— Мам... Я кушать хочу...

Как током, Викторию дернуло. Лицо её исказилось, и с неожиданной резкостью она ударила по столу:

— А-ну марш в свою комнату,
щенок! — выкрикнула она, хрипло и зло. — Хоть ты не порть мою личную жизнь!

Ярость в её голосе была такой, что даже взрослый человек мог бы испугаться.

Мальчик, еле сдерживая рыдания, тихо ушёл. Он не смел плакать вслух: он знал — звук может стать поводом для нового наказания.

(1)

Утром следующего дня, кормя уток на набережной, Виктория задумалась.
Может, её отношение к мужчинам осталось прежним лишь из-за старых ран? Один человек — не все. Если её предал один, это не значит, что виноваты все. Она хотела бы разобраться в этом прямо и честно — но мешала одна маленькая, упрямая мысль, которая не давала покоя.

«А что если всё это — пустая трата времени? Моя настоящая любовь — мой сын. Я ведь давно замечаю, как он сторонится Алёну... Может, он просто не может привыкнуть, что нас теперь двое? Хотя... дети, как говорят, всегда чувствуют правду. И я, хоть давно не ребёнок по возрасту, всё ещё способна отличить гниль от живого.»

Выгнать Алёну просто так, под предлогом «пошла вон отсюда» — это было бы глупо. У неё не было веских оснований. Это всё равно, что если бы к ней в дом пришли полицейские и забрали её без ордера. Несправедливо. Да и сейчас не время об этом думать.

Сыну нужна мать.
Не просто женщина, что родила его, а та, что станет щитом. Та, кто закроет собой от удара, если потребуется. Мать — это не громкие слова «я родила!», а поступки: защищать, пока сердце бьётся и кровь течёт по венам.

«Сейчас слишком рано думать о духовном супружестве. Кто знает... может, мой сын вырастет, найдёт хорошую девочку, и я стану счастливой бабушкой. А если нет — я не оставлю его одного. Я покажу ему то, на что способны не все матери. Я подарю ему не только маму, что любит и обнимает, но и духовную жену — если он захочет. Мы вместе вырастим ребёнка, для которого я стану и матерью, и бабушкой.»

Они вернулись домой — не по вдохновению, а по делу. Виктория решила: пора расставить все точки над «и».
Она надела своё тигровое платье — то самое, подаренное двоюродной тётей. Привела себя в порядок, добавив немного косметики — большая редкость в этом доме. Чтобы позволить себе её, Виктории порой приходилось экономить даже на еде.

— Куда это мы собрались? — с лёгким любопытством спросила Алёна.

— Срочная встреча по работе. Пригляди, пожалуйста, за сыном, — без лишних слов ответила Виктория и вышла из дома.

                       (2)

Они говорили о своей нетрадиционной, истинной природе любви, где женщина и женщина — это любовь, а мужчина и дьявол — одно и то же. Их губы молчали, души были пусты, лишь страсть говорила об их чувствах. И хотя обе были женщинами, они разделили между собой важные роли: Алёна приняла на себя роль мужа, а Виктория — жены.

В их гнёздышке не было чистого счастья, только редкие «я люблю тебя» как дешёвое прикрытие истинных желаний. В этом доме не было женщин, только госпожа и её верная, послушная «тёлочка». Виктория не имела чести называться женщиной как таковой.

Глядя на лицо Виктории, Алёна читала в нём следующие слова:
«Мамочка, ты моё солнце, моя госпожа. Твоя плоть — моё утешение; обладая мной, ты даришь свою любовь.

Твой женский сок заставляет жить во мне, а глаза смотрят на мир яркими красками. Твоя рука даёт мне больше радости, чем любые дьяволы. Мама, ты мой муж, и смысл моей жизни, мама, ты мой мужчина. Твоя плоть — символ нашей семейной любви. Я хочу больше нашей любви, мама. Я готова стать твоей послушной девочкой, только скажи, что ты моя мама, а я твоя девочка».

Алёна поцеловала Викторию прямо в губы и произнесла уже вслух:

— Сходи в клуб для девочек, и тогда узнаем, достойна ли ты называться моей девочкой.

(1)

Клуб... То самое место, где Виктория собиралась расставить все точки над «и». Впервые за долгое время она почувствовала себя женщиной — не матерью, не жертвой, не выживающей, а именно женщиной.

В её окружении были мужчины, угощавшие её безалкогольными напитками, внимательные, взрослые — старше её лет на двадцать. Они разговаривали с ней как с равной, слушали, смеялись, поддерживали. Она говорила, шутила, даже выговаривалась — как будто с плеч свалился тяжёлый груз.

Виктория поделилась с ними историей своего неудачного брака, открыто рассказала о своей жизни, не думая о последствиях. Мужчины, услышав её, испытывали стыд — не как посторонние слушатели, а как мужчины, как те, кто чувствует вину за других мужчин. Они не бросали пошлых фраз вроде «милая попка». Их слова были тёплыми и поддерживающими.

Один из них сказал: — Жить с тем, кто одного с тобой пола — это не гарантия понимания. Понимание рождается не из пола, а из сердца. Если тебе тяжело говорить с женщиной, это не значит, что с мужчиной будет легче. И наоборот. Не каждый мужчина способен выдержать честность женщины — если он защищает «всех мужчин» только потому, что сам боится, это не мужество, а слабость. А вот твой сын — он твоя сила. Люби его. Это не просто ребёнок — это твой спаситель. Только сердце может выбрать любовь. Интим — это не сама любовь, а всего лишь её отголосок.

С этими словами в голове Виктория вернулась домой. Как всегда, поцеловала спящего Алексея в лоб и прилегла рядом, чтобы отдохнуть. Но спустя несколько минут она резко почувствовала странный холод, будто её окунули в ледяную воду. Виктория открыла глаза — над ней склонилась Алёна, готовая к близости.

— Ты что творишь?! — спросила Виктория спокойно, хотя внутри у неё всё кипело от гнева.

— Хочу сделать из тебя женщину, — прошептала Алёна томным, соблазнительным голосом.

Виктория лукаво улыбнулась: — Можно, скажу тебе кое-что на ушко?

Алёна наклонилась. Но вместо шепота Виктория резко укусила её — так, что та отпрянула с криком.

— Больная?! — закричала Алёна, держась за ухо.

— Вот и знай: не трожь моё тело без моего согласия! — Виктория резко поднялась с кровати. — Сегодня ты спишь на диване. Завтра — в коридоре. И если ещё раз подойдёшь ко мне с таким «желанием» — ухо покажется тебе сахарной ватой. Вон из моей комнаты!

Её голос звучал так, как ей всегда хотелось однажды высказаться всем тем, кто нарушал её границы. И в этот момент она знала: больше никто не посмеет отнять у неё право быть собой.

                    (2)

Виктория скользнула в своё старое тигровое платье, словно в другую кожу, затем, быстро приведя лицо в порядок, отправилась в ночь. Выбор клуба не занимал её мыслей; она просто вошла в первый попавшийся на пути, и его двери распахнулись в атмосферу лесбийского тепла и безмятежного комфорта. Женский круг мгновенно принял её, словно долгожданную сестру.

Каждая женщина, казалось, произносила именно те слова, которые Виктория так отчаянно жаждала услышать — слова поддержки от соплеменниц. В этом убежище она познала истину, которую мир мужчин никогда бы ей не открыл.

«Все мужчины — лишь козлы и динамо, их сердца глухи к любви. Они мыслят лишь тем, что между ног, но ударь по этим символам их ничтожной власти, и вся спесь слетит в одночасье. Хочешь быть счастливой? Выбирай нас, женщин. Мы утешим тебя до самых глубин души, дадим испить наш женский эликсир жизни. Только с нами ты обретёшь подлинное счастье. Избавься от мужчины, от своих детей. Дети — это лишь шрамы, оставленные ими, вечные напоминания о боли. Твоё дитя — это всего лишь след чужой похоти».

Вскоре, окутанная новой правдой, Виктория вернулась домой. В страстном слиянии с Алёной они погрузились в женскую любовь, прижимаясь друг к другу, ноги переплелись. Из груди Виктории вырвался протяжный крик удовлетворения, ибо, как она верила, внутрь неё наконец попал тот самый женский эликсир любви.

На утро порог их дома переступили люди из опеки, чтобы забрать Алексея. Глаза ребёнка, полные слёз, умоляюще смотрели на мать, но та, не дрогнув, подписала бумаги.

— Прощай, ошибка моей юности, — прошептала она, и эти слова стали приговором.

С началом каждого нового дня Алёна и Виктория неустанно предавались женской любви.

— Вот как-то так, — закончила свой рассказ Виктория.

Алексей слушал её с предельным вниманием, но разум отказывался воспринимать услышанное. Его мозгу было легче поверить, что коровы летают, а гуси дают молоко, чем в то, что только что сказала мама. Всё это казалось невозможным, противоестественным. Это нарушало все законы логики, науки, мира.

— Получается, ты поняла, что значит быть лесбиянкой, не вступая в телесную близость... и выбрала меня? Потому что знала: я — твой будущий духовный супруг? — В голове Алексея всплыла мозаика, словно тысячи разрозненных пазлов, пытающихся сложиться в одну картину.

Он чувствовал, что ему придётся долго и медленно переваривать сказанное. Осмыслить это было труднее, чем подтянуться сто раз на турнике без права на отдых.

— Я выбрала тебя, сыночек, не потому что захотела, — мягко ответила Виктория. — А потому что ты — мой мужчина. Я не могу и не имею права быть с тобой телесно. Но наш союз — это союз душ. Мы можем любить друг друга сердцем. Запомни, сын: «Любовь, питающаяся лишь плотью, голодна духом. И, значит, обречена». А наша любовь питается сердцем. Наш интим — это разговоры по душам, прогулки, кормление уток, игры в приставку... Всё, что рождается из тепла и доверия.

Слова матери словно возвращали Алексея к жизни. Но вдруг их внимание отвлёк неожиданный стук в дверь. Виктория открыла её настежь.

На пороге стояла Алёна. Теперь она выглядела заметно старше, чем в юности. Красота ушла, уступив место усталости.

— Ребята... у вас есть что-нибудь покушать? — спросила она дрожащим, почти мольбущим голосом.