Глава 4: Ангел Боли.
— Чё с тобой, Вик? — спросила Светлана, заметив настороженность в поведении Виктории. Она едва не вышла из образа, пытаясь понять, что скрывается за её словами. Светлана хотела докопаться до правды, узнать все детали, но не ради того, чтобы выставлять их на показ. Она стремилась помочь, помочь Виктории собрать все кусочки её жизни воедино, чтобы создать новый, цельный пазл, разрушённый именем матери — Елизаветы.
— Потом объясню, давай сосредоточимся на деле, — предложила Виктория, плавно переходя к теме.
Виктория доверяла Светлане, несмотря на их недолгое знакомство. Она была готова отдать ей не только свою жизнь, но и то, что для неё было дороже всего — её ребёнка. Но сейчас она была настроена решительно, зная, что, если не проявит ответственности, её невиновный сын будет греться не в интимно-материнской любви, а в обществе людей, готовых топтать его, как грязь.
Неожиданно для обеих женщин, Елизавета начала плакать. Слёзы не были наигранными, они исходили от боли, которую, хотя и не видели Виктория и Светлана, они прекрасно понимали. Это была боль, как у того, кто прошёл через реку грязи и сумел не утонуть.
— Ты чё, дочка? — Виктория положила руку на плечо Елизаветы, не спрашивая её о причинах слёз. Она не видела в ней врага, несмотря на всё зло, которое она причинила её сыну. Она была матерью, и её забота была о будущем сына.
— Хорошая вы баба, тёть Вик, — через слёзы проговорила Елизавета, когда её глаза вновь наполнились слезами.
Это не было выражением анатомии или природы человека, это было счастье, познанное в искренних корнях.
Счастье не знает границ.
У него нет начала и конца.
Нет нужды спешить, чтобы узнать его рано,
и не стоит винить себя, если оно пришло поздно.
Счастье — не вещь.
Его нельзя купить, продать или схватить.
Но его легко потерять,
если не ценить...
если не обращаться с ним бережно.
Главное — помнить:
Счастье живёт не в обладании,
а в присутствии.
В том, как ты умеешь быть рядом.
С собой. С другим. С тишиной.
— За комплимент, конечно, спасибо. Только не баба, а женщина. Бабы на базарах торгуют, а я и тёть Света — мы женщины. Даже не смотря на то, что я в деревне родилась, — уточнила Виктория.
Её слова звучали с иронией, но она не осуждала. Виктория говорила игриво, с лёгкой шуткой, словно матери разговаривают с дочерьми, в том месте, где царят счастье и любовь.
— Меня ж мама всё время лупит и кричит. Она то и дело шляется по кафешкам, пьёт водку и мужиков приводит. Меня, если честно, дедушка воспитывал. Только когда мне шестнадцать лет исполнилось, мама мне сказала: "Вода и хлеб в моём доме за спасибо не получают. Будешь делать то, что я тебе скажу, а вздумаешь пискнуть — вылетишь отсюда, как сопли в платочек." А всё это я сделала ради того, чтобы с Колькой Щербенко пожениться. Мама мне сказала: "Поможешь мне, дам благословение." — Елизавета залилась слезами, озвучив свои глубокие беды и жестокости, которые накопились в ней за все годы жизни.
Виктория присела рядом с Елизаветой, обняла её, нежно поглаживая голову, словно она её дочь. Елизавета тянулась к ней, словно магнитом. Она ощущала тепло матери, и её слёзы становились тише. Светлана наливала стакан воды, который Елизавета с хлюпанием допила до последней капли.
— Значит, твоя мамка всё это подстроила? — Виктория внезапно задала вопрос, и её доброта сменялась решительностью.
— Угу, — ответила Елизавета с плачущим тоном.
— Ну-ка, девочки, пойдёмте-ка проведаем эту "я же мать" недоделанную. — В голосе Виктории прозвучал решительный план. Она была настроена на победу, взгляд её был твёрдым, как железо.
Они шли к дому Елизаветы. Всю дорогу Виктория вспоминала ужасы прошлого — боль, унижения и издевательства со стороны антропоморфной лисы по имени Надежда.
Когда-то, в школьные годы, Виктория была жертвой своей одноклассницы — Надежды Листовой, держащей в страхе всю школу. Но чаще всех страдала именно она. Надежда с подросткового возраста питала к Виктории дикую зависть: та была из бедной семьи, но поразительно красива, харизматична и обладала редким, живым языком, легко находя общий язык с простыми людьми.
Зависть и злоба Надежды рождались не на пустом месте: её отец, хоть и обеспеченный человек, был жесток. Он внушал дочери:
> «Слабость — это позор. Добро делают только слабаки. Если хочешь чего-то — топчи, не жалей. Только победа даёт право жить.»
Годы издевательств оставили в Виктории глубокий страх. Она не могла даже произнести имя Надежды — звала её только Ангелом Боли. Но сегодня... Сегодня она была готова не просто встретиться с прошлым, а стереть его в порошок. Ту, что едва не отняла у неё сына.
Виктория внешне выглядела спокойно. Но внутри неё бушевал ураган — опаснее, чем сам Чернобыль.
Вскоре они подошли к квартире. Елизавета постучала — спокойно, не вызывая подозрений. Виктория и Светлана стояли поодаль, в ожидании момента.
— Кто там?! — донёсся встревоженный женский голос.
— Мам, это я. Открой, — спокойно ответила Елизавета, слегка импровизируя.
Раздался щелчок. Дверь открылась, и на пороге появилась высокая фигура антропоморфной лисы — лет сорока пяти, в чёрных лосинах и синей клетчатой рубашке. Волосы — густые, ярко-каштановые.
— Ты сделала то, о чём я просила? — холодно спросила Надежда.
— Да, — с лукавой улыбкой ответила Елизавета. — Только я не одна.
— В смысле? — Надежда нахмурилась. В её взгляде читалась ярость — точечная, обострённая, настороженная.
И тут, как будто выросшая из самой земли, на пороге появилась Виктория. Её походка была медленной, уверенной, харизматичной. Следом вошла Светлана — тихо, незаметно, будто чужая, но твёрдая.
— Это частная территория! Убирайтесь, или я вызову по... — Надежда не успела договорить.
Виктория без колебаний ударила её в промежность. Лиса согнулась пополам, вцепившись в себя, но не издала ни звука. Вся боль, вся слабость вспыхнули на её лице, но ни крик, ни слёзы не прорвались наружу. Она была не просто женщиной — она была женщиной, наученной терпеть.
— Лизанька, милая, у вас есть дома компресс? — спросила Светлана, с невозмутимостью врача.
— Да... А зачем? — растерялась Елизавета.
— Поищи, родная. А мы пока с тёть Викой перенесём твою маму в зал, — спокойно проговорила Светлана, и Виктория сразу поняла намёк.
Они расположили Надежду в зале. Комната, как и вся квартира, была в ужасном состоянии. Липкие полы, оборванные обои, мусор, объедки, пустые банки от пива.
Светлана огляделась, прищурилась.
— Последний раз я была в таком логове зла, когда у бомжа пыталась отобрать свою сумочку, — хмыкнула она. Даже Виктория не смогла сдержать изумления.
Она вспомнила, как в юности, несмотря на бедность, её дом всегда сиял чистотой. Не было дорогих средств, но была воля, труд и старая одежда, которой она мыла полы. Хозяйственное мыло, горячая вода и терпение — этого хватало, чтобы поддерживать порядок. И никакой грязи не оставалось надолго.
Неужели... Ангел Боли — та, что в подростковые годы следила за собой лучше, чем сама Виктория,
та, что держалась гордо и строго —
смогла так легко опуститься, предать себя, и не просто запустить дом, а осквернить имя своего рода,
имя своей малой родины?
— Ну что, Ангел Боли, приятно
тебе? — язвительно бросила Виктория, глядя прямо в глаза.
— Приятно, говоришь?..
А давай я тебе по яйцам заеду, а потом спросим: «приятно тебе?!» — зло прорычала Надежда, всё ещё держась за низ живота.
В этот момент, сама того не подозревая, Надежда запустила обратный отсчёт — часовой таймер боли, накопленной в сердце Виктории годами.
Виктория не закричала, не набросилась, не истерила. Она начала говорить.
Говорила — как будто била кулаками по мешку, набитому обидами.
Каждое слово — как удар.
Каждая фраза — как крик души,
давно замурованной за решётками детства, унижения и утраты.
Она говорила о любви.
Любовь...
Это не просто красивые слова,
которые мы бросаем в лицо тому, кто нам выгоден.
Это — великая сила, способная родить внутри нас новую жизнь.
Она не знает границ,
не подчиняется законам,
не служит властям.
Она даёт то,
что невозможно купить,
и что не создаётся руками.
Любовь — это изобретение Бога.
Она, как сама жизнь:
её нельзя до конца понять,
нельзя удержать,
нельзя предсказать.
Иногда она ранит.
Иногда рушит нас.
Это — нормально.
Потому что всё в этом мире
имеет свет и тень.
Но главное — помнить:
не любовь убивает нас изнутри.
И не другие.
Мы сами отдаём себя в руки боли,
если танцуем под дудку своих неудач.
Неожиданно Надежда заплакала. По-настоящему. Не притворно, не театрально.
Эти слёзы были такими же живыми, как когда-то у Елизаветы.
Не жалобой, а прорывом, криком боли, которую она носила в себе годами.
— Вик... Что я за дура?! — прорыдала Надежда.
— Батя мамку бил, когда мне было семь.
Муж — алкаш, бил меня, за человека не считал.
Полы мной мыл, как тряпкой.
Дочь меня ненавидит... да и я сама себя ненавижу...
Виктория не ответила гневом.
Она подошла и обняла её, по-настоящему.
Не врага. Не мучителя. А человека.
Слёзы Надежды стекали на её плечо,
а Виктория гладила её по спине,
словно сестру, потерявшую ориентиры.
— Послушай меня, — сказала она, выдохнув.
— Когда от меня ушёл Генка — Лёшин отец —
я была в таком дерьме, что сарай в деревне раем показался.
Я жила под одной крышей с лесбиянкой.
Но я сама — не была такой.
Я тогда ненавидела мужчин до ярости.
Но это не значило, что я должна была играть в «ножницы» с бабами
и убеждать себя, что "смазка и сладкие речи"
исправят то, что сломали мужики».
(Она скривилась, словно вспоминая горечь.)
— Да, я разочаровалась в мужиках.
Да, мы, бабы, любим говорить — мужики козлы.
И что?
Бабы — тоже.
Но если тебя предали десять мужчин —
это не повод бежать к первой попавшейся женщине,
тереться с ней между ног и кричать:
«Ты сделаешь меня счастливой, как никто!»
Это — не любовь.
Это — бегство. Это слабость. Это самопредательство.
Ты не изменила ориентацию.
Ты изменила своей силе.
Ты сдалась боли.
Ты дала боли управлять собой, как марионеткой.
(Виктория отступила на шаг. Её взгляд был твёрдым.)
— Я тебе это всё рассказываю, потому что сама прошла через это.
Я тоже хотела стать лесбиянкой,
не от любви —
а чтобы было хоть не так больно.
Но я поняла: это не любовь.
Это я сделала из себя еду для своей боли. Но, познав, что женщины и мужчины полностью равны,
я решила прожить одна — с сыном.
Без оправданий, без бегства, без фальшивой замены.
Просто — быть матерью. Быть собой.
Ты спилась, я — почти предала себя.
Мы обе жили страхом, не любовью.
А теперь — слушай меня.
Я больше не боюсь тебя, Надежда.
Ты раньше была девочкой со связями, я — молчала.
А теперь будь ты хоть
императрицей — мне всё равно.
Мой единственный страх —
потерять сына.
Потому что я — его мама,
его душа,
его плоть,
его духовная жена.
Надежда тяжело вздохнула. Воздух слабо освежил её, и только на мгновение она почувствовала облегчение.
Что-то холодное прикладывалось к её промежности, облегчая физическую боль — но внутри неё разгоралась боль духовная.
В её душе — словно стеклянная комната, в которой бьются маленькие, но отчаянно накаченные человечки, стремясь вырваться наружу, разбить стену, сорвать блокаду. Каждое движение внутри становилось всё больнее и мучительнее.
Казалось, что удар Виктории пониже живота не просто не закончился — он повторялся вновь и вновь, каждый раз всё сильнее.
Надежда зажмурилась, спрятала губы в рот, и в следующее мгновение закричала — с такой яростью, такой болью, словно по её сердцу и душе одновременно били десять золотых молотов.
— Я плохая мать, Вик!
Я — плохая женщина! Я не заслуживаю ни любви, ни счастья!
Это из-за меня ты не смогла тогда подружиться с Виталькой Коровиным!
Это моя тупая ревность!
Господи, я не человек... я чудовище, Вик!
Светлана бросила взгляд на Елизавету, заметив, как та потрясена.
— Лизанька, пойдём-ка на кухню. Выпьем чайку, — мягко, но с намёком проговорила она.
— Хорошо... — тихо согласилась Лиза.
Девушка послушно вышла. В комнате остались только Виктория и Надежда.
Надежда упала на колени перед Викторией. Слёзы текли по её лицу, грудь сотрясалась от рыданий.
— Богом прошу тебя, Вик... убей меня! Умоляю — убей!
Я не достойна жить...
Я обижала школьников... маленьких детей...
Я вымещала свою боль на собственной дочери,
вместо того чтобы быть ей любящей матерью.
А всё — из-за этого Паши... ублюдка...
Он растоптал меня, и я... я превратилась в монстра...
Я... я всё та же девочка, Вик...
Та, что в школе хулиганила — просто чтобы кто-то заметил.
Вся моя злоба — это крик о помощи,
который никто не услышал.
Отец...
Он меня бил. Топтал.
Он учил: "не унизишь — унизят тебя".
Он убил во мне человека.
И я стала такой.
Когда я увидела любовь твоего сына к тебе...
Я не смогла вынести.
Я завидовала.
И чуть не уничтожила вас обоих.
Вик, я чудовище... убей меня...
Виктория опустилась на колени напротив неё. Они были лицом к лицу.
Она нежно вытерла Надежде слёзы, коснулась лбом её лба и прошептала, как старшая сестра:
— Послушай...
Мы не выбираем, где и когда нам умирать.
Жизнь — это дар Божий. Он дал её — и только Он имеет право забрать.
Каждая медаль имеет две стороны.
В глубине зла может быть капля добра.
И даже в добре — скрыт свет, который гаснет, если не заботиться о нём.
Человек — как земля.
Внутри него — добро и зло.
Ошибаться — не страшно.
Страшно не замечать боли, которую ты причиняешь другим.
Прошлое — это спина. Оно позади.
Ты не можешь изменить его, как не можешь перевести стрелки часов.
Но можешь построить другое — будущее.
Ошибки не убивают. Они учат.
Но не каждый хочет слушать их урок.
Твоя дочь хочет благословения.
Так стань бабушкой, стань светом в её жизни.
А смерть — она бы не решила ничего.
Ты зависла бы между небом и землёй.
А это... поверь... хуже ада.
Моя бабушка говорила:
> "Кто наложил на себя руки, тот обидел Бога.
Он показал, что не только в глазах Неба, но и в глазах людей стал
жеваным мясом для жизненных преград."
Если ты сейчас сдашься — ты подтвердишь своё чудовище.
Но если встанешь, если выдержишь,
если поможешь дочери и покажешь, как не сломаться,
тогда ты станешь человеком.
Надежда поднялась.
Слёзы всё ещё текли по её щекам, но в глазах появился свет.
— Ты права, Вик...
На зло врагам и на счастье родным... я буду жить.
В этот миг родилась совершенно новая Надежда —
не та, которую знали все.
А та, которая наконец узнала, что такое быть человеком.
— Я не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь простить меня, Вик...
Но мне действительно стыдно за всё, что я тогда сделала.
Если что... ты и Лёшка всегда можете рассчитывать на мою помощь.
Я знаю — ты, может, не поверишь. Но теперь я не та.
Я другая.
Та, что способна любить.
Та, что может жить.
Та, что снова умеет **радоваться.
—** проговорила Надежда, и в её голосе не было ни капли фальши. Впервые за долгое время она не казалась человеком, способным причинить зло — ни словом, ни взглядом.
Она понимала: выйти из тьмы в свет — это всегда трудно.
Особенно когда в голове ещё живы воспоминания.
Когда ты уже не хулиганка, не насмешница,
а просто человек, умеющий стыдиться и чувствовать.
— Надь, мы прекрасно понимаем, как тебе сейчас тяжело.
Думаю, будет лучше, если мы с девочками прогуляемся. Правда, бабоньки? — с живой улыбкой предложила Виктория.
Светлана и Елизавета молча кивнули.
И вот, через минуту, Надежда осталась одна.
Она сидела в тишине и вдруг прошептала:
— Вот ведь я дура... Почему раньше не могла остановиться?..
Если бы тогда я спохватилась, у моей дочери было бы настоящее детство.
А не мать-тиранша! — выкрикнула она, чувствуя, как в груди поднимается новая волна ненависти... но уже не к другим — к себе самой.
В голове всплывали сцены:
как она кричала на дочь,
как запрещала ей плакать,
как гасила в ней всё тёплое — точно так же, как в своё время поступал с ней её отец.
Грудь сжало, сердце застучало громче.
Надежда не была врачом, но она знала:
это не болезнь. Это душа.
Та самая часть, которую она так долго заглушала, теперь заговорила:
> Ты — человек.
Ты — мать.
И это главное.
Она открыла глаза.
Из них текли слёзы — живые, чистые, долгожданные.
Это не был крик боли. Это было свидетельство человечности.
Она поняла: плакать — не значит быть слабой.
Плакать — значит наконец освободиться.
В её голове всплывали слова, как будто продиктованные изнутри:
> Монстр — не приговор.
Он живёт внутри каждого из нас.
Важно не заливать его бензином.
А найти воду, найти свет,
найти в себе силу остановить огонь.
> Ты имеешь право на слёзы.
Ты имеешь право на боль.
И ты имеешь право — стать собой.
Такой, какой тебя задумал Бог.
Только она почувствовала лёгкое облегчение —
вдруг за спиной раздался укоризненный смех.
Детский.
Надежда мгновенно окаменела.
Сердце сжалось от ужаса,
тело пробил холод, как будто она оказалась в одних рубашке на морозе.
Она сглотнула.
Этот звук — словно нож по стеклу.
Но она заставила себя повернуться.
Перед ней стояла маленькая антропоморфная лиса — девочка лет семи.
На ней был синий сарафан,
на голове — белый платок.
Она смотрела прямо в душу.
И Надежда поняла:
это — её.
Её собственная семилетняя тень.
Все страхи, злоба, одиночество и боль — собраны в этом образе.
— Не хорошо забывать старых друзей, Надюша... —
язвительно проговорила девочка,
растянув губы в ядовитой улыбке.
Надежда остолбенела.
Этого не может быть...
Эта девочка...
Кто она?
Как она сюда попала?
Что ей от меня нужно?..
И вдруг — озарение.
Она поняла.
Эта девочка — не настоящая.
Это фантом.
Фантом её болезненного прошлого.
Какая-то ошибка...
Нет. Не ошибка.
Но как?.. Ведь она стоит перед ней,
как живой человек.
Как будто из плоти и крови.
— А знаешь, Надь... кто такая Ангел Боли? —
язвительно усмехнулась девочка, глядя ей в глаза.
— Это... я. Я — та, какой не должна была стать, — ответила Надежда прямо, без страха.
— У-у... — протянула девочка с ядовитой улыбкой.
— Ангел Боли — это я. А ты лишь моя оболочка, моя плоть. Я жила в тебе. Я двигалась через тебя. И не только через тебя. Твой отец носил меня много лет. Я управляла им, как куклой. Ты думаешь, ты одна кричала на ребёнка и растила из него монстра? Нет, Надя. Я — боль в крови, что передаётся по наследству. Я приходила в вашу семью восемнадцать поколений подряд. Первый, кто меня "надел", был твой далёкий предок. Он не знал ни жалости, ни пощады. Его пищей было насилие. Его дыханием — удары. Его любовь — страх.
Слова девочки-демона словно вибрировали в воздухе. Они не звучали — они проникали в кости.
Невероятно...
Оказывается, всё, что происходило в семье Надежды — с её матерью, с ней самой, в детстве — было делом рук не одного человека. Это было лицо зла, принявшее форму родных.
Значит, это был не отец, а демон, живший в нём и говоривший его голосом.
— Как ты вообще появился? — прошептала Надежда, уже без злобы — с дрожью в голосе.
— Ты носишь меня прямо на груди, — ответил демон. — Твой предок оставил тебе амулет. Круг с чёрточкой внутри — символ власти и подчинения. Он дал тебе его как "награду", как "знак силы".
Надежда машинально заглянула под ворот рубашки —
и там, действительно, висел тот самый медальон,
подаренный когда-то отцом.
> «Носи его в знак моих уроков. Теперь ты не тряпка.
Ты — та, кто умеет держать авторитет. Это радует.»
Но теперь она знала: это не был знак любви.
Это был переданный символ проклятия.
Её сердце раскололось на тысячи осколков.
Разве это был просто подарок?
Нет.
Это был переданный демон.
Подарок не от отца — а от зла,
что жило в нём и теперь продолжало жить в ней.
И только теперь Надежда поняла:
она никогда не была чудовищем по своей воле.
В ней всегда жила женщина,
способная любить, заботиться, защищать.
Материнская душа.
Но её заставили забыть об этом.
Демон затаился внутри —
и говорил её голосом,
бил её руками,
ругался её губами.
В голове всплыли сцены:
Отец.
Его "уроки".
Он смотрел, как будто под кайфом,
даже за ужином.
Он говорил: «Хочешь стать сильной? — бей!»
Она вспоминает, как он велел ей бить бетонную стену,
на которой висел лист бумаги с надписью «твои враги».
Больно.
Жестоко.
Но выбора не было: она верила, что только так добьётся силы.
Потом пришли воспоминания о матери.
Мать...
Уставшая. Надломленная.
Надежда умоляла её остаться.
«Мама, не уходи...»
А та ответила:
> «Я устала от этого ада.
Я хочу быть счастливой.
А не жертвой.
И не матерью ошибки природы,
которую называют "дочерью"...»
И мать ушла.
Оставила её с отцом.
И отец воспитывал её так,
как когда-то избивал жену.
— Почему?... — прошептала Надежда.
— Почему взрослые...
вместо того чтобы поговорить,
выплёскивают зло на детей?..
> Разве ребёнок — это виновник боли?
Он — продолжение рода.
Он — жизнь.
И передавать фамилию — ещё не значит быть отцом.
Настоящее продолжение — это любовь, которую ты вложил.
А не проклятие, которое ты оставил.
И только теперь Надежда осознала:
Отец — не был худшим.
Хуже оказалась мать —
женщина, которая не боролась,
а сдалась.
Стала жёваным мясом в пасти боли —
и позволила дочери пережить всё то же самое.
Впервые за много лет Надежда собралась с духом.
Собрала в себе всё мужество, которое может быть в любой настоящей женщине — и сказала:
— Я не монстр. И никогда им не была.
А та, кем я была тогда — это была не я. Это был волк в овечьей шкуре.
Я — свободный, живой человек.
Способная любить, смеяться, жить, радоваться и дарить тепло.
Если среди нас и есть монстр — то это ты!
Слова Надежды были не просто криком души — это было утверждение свободы.
Она наконец доказала самой себе, что не игрушка в руках зла,
а человек, созданный Богом, чтобы нести жизнь, а не боль.
Она не просто обратилась к своему демоническому отражению.
Она встала перед ним как существо, способное освободиться, выбрать, поверить.
Её голос больше не был жалобой.
Он стал знаком возвращения настоящей Надежды,
той, что вырвалась из железных оков внутреннего ада.
Больше нет той, кого в прошлом называли "стерва".
Есть только счастливая женщина,
любящая мама,
и — возможно — будущая бабушка.
Она вдохнула глубоко и твёрдо произнесла:
— А теперь... Исчезни, нечисть.
Ты портишь жизнь моей семье — не из жажды наслаждения, а из мстительности. Ты мстишь не нам — ты мстишь за чужие грехи,
за поступки кого-то, кто жил задолго до нас. Мы не виноваты. Мы не твои враги.
В этот миг вся квартира погрузилась во тьму.
Исчезло всё: стены, мебель, свет.
Остались только Надежда и Ангел Боли. Девочка смотрела на неё уже не как чудовище. В её взгляде было что-то человеческое. Что-то, что когда-то было сломано.
И вдруг Надежда увидела видение.
Яркое, словно кадр из дорогого фильма.
Раннее утро. Из морского плавания в Европу возвращается молодой моряк, чёрноволосый человек по имени Андрей.
Он спешит домой, к любимой. К своей невесте Екатерине. Но она встречает его не с радостью. Она — молодая лиса с золотистыми волосами — сообщает:
пока он был в плавании, она полюбила другого. Новый мужчина дал ей то тепло, что Андрей уже не может подарить. Она хочет, чтобы они остались друзьями.
Андрей взорвался: Гнев, боль, предательство. Он больше не видит перед собой женщину —
лишь тень, предавшую всё, что связывало их. Он ушёл... И не замечая, как из его руки выпадает медальон.
Тот самый, что спустя годы будет висеть на шее Надежды.
Екатерина подбирает украшение и, не зная его значения, дарит его своей новорождённой дочери.
Через неделю Андрей сжигает дом Екатерины, убивая её, её мужа и их младенца. А вскоре сам умирает при странных обстоятельствах.
Врачи не могли объяснить, что с ним произошло: сердце билось, пульс был... но тело не реагировало —
словно в нём уже не было души.
Надежда возвращается в реальность.
Мир, где остались она и её враг.
Но теперь её враг уже не страшен.
Теперь это не демон, а маленькая девочка, застрявшая в своей боли и обиде.
Она мстила, потому что не смогла простить. Не Надежду. А предка, что однажды погасил в ней свет.
И Надежда поняла: иногда монстры не рождаются —
их оставляют жить в одиночестве.
— Значит... — Надежда наконец пришла в себя. Её голос стал спокойнее, но в нём всё ещё чувствовалась тяжесть —
— Ты мстила каждому из наших поколений... только потому, что мой далёкий предок сделал тебе больно?
— Он не просто сделал мне больно, — ответила девочка.
— Он уничтожил жизнь моим родителям. И мою тоже.
Я ненавижу весь ваш род...
Голос ребёнка не звучал демонически.
В нём не было зла, только живая, человеческая обида — та, что рождается в сердце, когда тебя предали и забыли.
— Вот теперь я знаю, что должна сделать... — Надежда больше не бурлила эмоциями. В её голосе звучало не отчаяние, а решимость.
Она ясно видела перед собой ту сцену, которую раньше не хотела признавать: как её далёкий предок сжёг дом, в котором были невинные люди.
Она надела тигровое платье, повязала белый платок и направилась в церковь. По пути Надежда тихо читала молитвы, в которых просила Бога простить всё то, что она сделала со своей дочерью в детстве.
Она мечтала только об одном — вернуться в тот момент, когда Лиза была совсем маленькой, не умела стоять на ногах, говорить, кроме одного слова: «мама».
Надежда была готова отдать всё — даже половину своей жизни — лишь бы снова увидеть Лизу такой, какой она была в начале пути, когда сама Надежда только училась быть матерью.
Она прокручивала в голове сцены из прошлого, но там не было и следа от того, что можно было бы назвать «счастливая семья».
У Лизы никогда не было отца. Девочка — или, как называла её сама Надежда, «жертва незаслуженной боли» — с детства росла в одиночестве.
После того, как предок Надежды сжёг дом с её семьёй, в каждом следующем поколении один из родителей исчезал из жизни ребёнка, оставляя его один на один с Ангелом Боли.
После смерти Андрея, виновника той трагедии, его родная сестра Александра — ранее примерная мать — начала жестоко бить свою дочь.
Это началось вскоре после того, как её муж Николай скончался от внезапного сердечного приступа, почти одновременно с гибелью Андрея.
Тогда же на шее Александры был обнаружен медальон — тот самый, что Андрей обронил, а Екатерина подобрала и передала ребёнку. Никто не верил рассказам Александры, будто этот амулет — подарок бывшей невестки Екатерины.
Люди считали это выдумкой, попыткой придать случайной находке значение. Но Надежда знала — амулет несёт силу, которая передаётся через поколения.
Впервые за долгие годы Надежда переступила порог церкви. Она едва ли помнила, как выглядит храм изнутри — её отец, находившийся тогда под властью того самого зла, запрещал ей даже думать о Боге, отнимая у неё право на веру и духовную опору.
Купив несколько свечей, Надежда подошла к иконе Иисуса Христа. И начала говорить то, что копилось в её душе многие годы.
— Я хочу попросить прощения — у Тебя, Господи, и у всех, кто там, на небе. За всё. Я была слепа. Я не видела, к чему ведут мои поступки.
Я издевалась над детьми в школе. Но хуже всего — я стала тираном для собственной дочери.
Я лишила её детства. Я виновата. Если я заслуживаю хотя бы крошку прощения — прошу, молю, простите меня. Я так злюсь на себя, что не могу смотреть в зеркало. Но я готова исправлять свои ошибки. Прошлого не вернуть — но я смогу сделать будущее. Смогу подарить радость и любовь. Не своей дочери — но её будущему ребёнку. Моему внуку.
И ещё... я прошу прощения не только за себя. Я прошу прощения за своего далёкого предка. За тех, кого он обрёк на смерть. Если вы слышите меня —
простите нас. Если можете. Я искренне скорблю и стыжусь за то, что сделал он — Каждое слово звучало с такой душевной искренностью, что даже самый сдержанный человек не смог бы сдержать слёз.
Надежда ощутила, как с её плеч будто сняли рюкзак, набитый камнями. Она вышла из церкви — и увидела перед собой ту самую девочку.
Но теперь на лице той девочки была мягкая, радостная улыбка. Голос прозвучал нежно и светло:
— Носи этот медальон. И передавай его дальше — своему поколению.
Теперь это больше не проклятие.
Теперь это — защита от него. —
С этими словами девочка медленно растворилась в воздухе, оставив после себя только лёгкий ветерок и ощущение покоя.
Надежда достала из кармана мобильный телефон и несколькими движениями большого пальца набрала номер Виктории.
Тем временем Виктория и Елизавета направлялись в отделение полиции. Светлана, у которой возникли срочные дела, покинула их на середине пути. Когда телефон зазвонил, Виктория взглянула на экран. Неизвестный номер вызвал тревогу, но она всё же набралась решимости, провела пальцем по экрану и поднесла трубку к уху:
— Алло?
— Вик, привет ещё раз. Это я, Надя, — раздался в трубке голос, полный искренности и боли. Он не просил прощения из вежливости, не вымаливал его ради галочки. Он просил, чтобы быть услышанным.
— Я всё время думала, Вик... Достойна ли я твоего прощения. Я знаю, что делала с тобой, с детьми... Мне стыдно. Сильно. Тогда, я была не собой. Та, что называла себя Ангелом Боли — это была не я. Лишь марионетка... Я не прошу тебя поверить или прощать. Я просто хочу, чтобы ты знала — внутри меня всегда жило добро. Просто оно было задавлено. Я... была заложницей боли, чужой боли. Жизни девочки, чью судьбу сжёг мой далёкий предок. Он лишил её и её родителей жизни. С тех пор я носила этот груз. И знаешь... я благодарна тебе, Лизе, всем вам. Вы открыли мне глаза. Вы дали мне шанс.
Виктория молчала, слушая. И плакала — не только глазами, но и сердцем. Слёзы её были не от боли. Это были слёзы очищения. Слёзы встречи с мечтой, которая, казалось, уже невозможна.
— Я долго тебя боялась, Надя. В юности ненавидела. За страх, за унижение, за испорченную молодость... Но потом я поняла: ты пришла в мою жизнь не случайно. Ты научила меня быть сильной. Пусть по-своему, пусть жёстко — но научила. То, что не смогли дать ни мама, ни папа, ни брат — дала ты.
Ты вырастила из меня кремень-бабу. Ты не сюсюкалась. Ты показала мне, что жизнь не мёд. И не подаётся с ложки. Благодаря тебе я научилась защищать себя, любить по-настоящему, быть опорой для близких.
Если ты думаешь, что не достойна прощения — ты ошибаешься. Ты не враг. Ты — моя духовная мама. Или старшая сестра. Как хочешь. Но знай — ты была для меня родным человеком. Самым сильным и честным. И теперь, спустя годы, я могу сказать тебе это вслух:
— Я люблю тебя, мама.
У Надежды перехватило дыхание. Она была где угодно, только не на земле. Мир стал светлее. Оказалось, она не тиран, не чудовище. Она — женщина, подарившая рождение новому духу. Настоящей дочери. Подруге. Ученице.
Она была не демон. Она была та, кто из слабости делает силу. Из страха — веру. Из сломленного — человека.
Женщина может стать мужчиной. Не по полу, а по силе.
Стать стеной. Стать бронёй. И быть ею для тех, кто дорог.
— Знаешь, дочка... — с удивлением и теплом произнесла Надежда, — я сделала из тебя не просто человека с мужским стержнем духа. Я воспитала того, кто однажды сам смог оплатить все мои труды — не деньгами, не делами, а прощением. Я ведь никогда ничего не просила взамен. Я всего лишь мечтала, чтобы ты простила меня... если сможешь.
Но ты сделала больше. Ты не только простила, ты показала мне, что даже у обратной стороны медали есть своя истина. И эта истина порой объясняет не только происхождение зла, но и то, как его победить. Ты помогла мне снова стать человеком. Ты дала мне шанс быть собой. Благодаря тебе, я сумела побороть то зло, что пряталось во мне долгие годы. И не просто побороть — ты помогла мне его обезвредить.
Ты доказала, что даже тьма может быть учителем, если мы научимся не просто переживать её удары, а понимать её уроки. И применять эти уроки — не для мести, не для боли, а чтобы преодолевать будущее, не теряя себя.
Ты из тех редких людей, что понимают: красота картины — не в яркости красок, а в том, что на ней изображено. В самой сути. Мы привыкли смотреть на жизнь как на пёструю палитру, но как только перед нами встаёт чёрно-белая картина, наши глаза отводятся в сторону. Потому что мы смотрим не на то, что есть, а на то, что нам удобно видеть.
Но знаешь, иногда нужно осмелиться заглянуть туда, где наши взгляды раньше никогда не ступали. И пусть это будет не по привычным правилам, не по тем устоям, что окружали нас с детства — всё же не всё новое есть зло. Иногда именно в новом кроется наш путь.
А единственное, что может нам помешать, — это то самое упрямое «не хочу», что так любит садиться нам на плечи и удерживать нас на месте.