Ромео и Джульетта или мать-сын

Вдруг земля под ногами Виктории исчезла, будто провалилась в пустоту. Мир, казавшийся тусклым, но привычным, внезапно стал мрачнее самой тьмы.

— Погодите, это какая-то ошибка, — твёрдо произнесла она. Но полицейские и не подумали воспринять её слова всерьёз.

— Ваш сын дома?

Она хотела ответить, но полицейский перебил:

— За дачу ложных показаний предусмотрена ответственность.

— Я здесь, — раздался голос сына.

Он появился словно из воздуха, как дерево, выросшее из земли за миг. Обнял мать и стал за её спиной — как стена, несокрушимая.

— Проследуйте с нами, — сухо произнёс полицейский.

— Нет! Не отдам! — закричала Виктория, вцепившись в сына мёртвой хваткой. — Это мой сын! Я готова умереть за него!

— Гражданка, — голос офицера стал жёстким, — не вынуждайте нас применять меры. В случае сопротивления будет вызван наряд. Ради вашей безопасности — отойдите от задержанного.

— Он прав, мама, — неожиданно вмешался Алексей. — Нам не к чему конфликты с законом. Сделаем то, что от нас требуют. Ведь только Богу известно, кто прав, а кто виноват... Где бы ты ни прятался, от Бога не уйдёшь.

— Ну хоть у кого-то голова на плечах не только для красоты, — проворчал полицейский с облегчением.

Алексей уходил. Виктория провожала его взглядом. Но на самом деле она видела не просто сына — она видела, как уходит часть её самой. Словно вырывали не человека, а орган, жизненно важный, как будто сердце отрывали изнутри. Она не знала, как жить дальше. Казалось, исчез не просто человек — ушли вера, надежда, радость... любовь.

Ей вдруг отчаянно захотелось выпить. Запить всё до дна — боль, пустоту, бессмысленность. Но дело было не только в утрате сына. Она потеряла не просто родного человека — она потеряла своего духовного, интимного спутника. Того, кто дарил ей не физический, а глубинный оргазм души. Он давал ей ощущение, что в этом мрачном мире всё ещё существует любовь — настоящая, светлая.

Сын был не просто плоть от плоти — он стал доказательством того, что мужчине можно любить женщину не за секс, не за тело, а за её суть, за её боль, за её тепло. Может, Бог видел, как она когда-то проявила любовь к нему не самым правильным способом... и если бы был хоть один шанс всё исправить, она бы не раздумывая им воспользовалась.

Она любила его. Была счастлива, когда он появился на свет. Но сейчас их дом превратился в морг — не с телами, а с тишиной, в которой умерло всё живое. Не было запахов, голосов, тепла. Только сердце могло увидеть, насколько их дом опустел.

Раньше её глаза видели счастье. Теперь — только пустоту, боль, холодные нары, где сидел её сын. Почти всегда она чувствовала боль в животе — не от голода, не от болезни. Это был тихий, но явный сигнал: у неё отняли того, кого она согревала не телом — душой.

Больше некому было передавать тепло. Тот, ради кого оно существовало, теперь в другом мире — там, где нет любви, нет тепла.

Она чувствовала себя не подоенной коровой, но женщиной, чьё "молоко" — её внутреннее тепло — принадлежало одному-единственному человеку. И он был далеко.

Раньше ей хватало пары красивых слов, чтобы поверить в мужчину. Теперь — нет. Теперь она отталкивала всех. Пусть они будут счастливы, пусть живут, но только не рядом с ней. Она потеряла не любовь — она потеряла смысл.

Горе продолжало терзать Викторию. Но, несмотря ни на что, в памяти всплыли слова сына — о Боге.

— Вот оно что... — прошептала она, будто внезапно нашла ответ на свой внутренний вопрос.

Собрав остатки сил, Виктория повязала белый платок и бросилась к церкви. Она бежала так, словно каждая минута — последняя. Ноги подкашивались, тело тряслось от бессилия, но она повторяла про себя:

> «В КПЗ... Там, где нет ни радости, ни света, сидит мой сын...
Моя кровинушка. Моя — не в плотском, но в глубоко духовном смысле — любовь.
Я давала ему не страсть, а ту самую любовь, в которой душа соединяется с душой.
Не касаясь губами ни вина, ни греха...
Возможно, Господь наказывает меня за вчерашнее.
И я это приму. Но почему — он?
Почему страдает этот чистый, ни в чём не виноватый человек?
Господи, хочешь наказать — накажи меня.
Он — моё дитя. Мой муж. Мой духовный муж...»

Она ворвалась в храм. Сколько бы Виктория ни старалась казаться спокойной, в её лице, в движениях, в глазах — мелькали признаки страха и тревоги. Они обнажали не слова — мотив.

Она остановилась у большого образа Матушки Матроны, дрожащими пальцами зажгла свечу. Губы не шевелились — она молилась мысленно, но голос внутри звучал, словно молитва в слезах:

— Господи... Пожалуйста...
Помоги мне вытащить сына из тюрьмы. Он не виноват.
Он не тот, кто поднимет руку на женщину — если и произошло что-то,
то только потому, что он пытался защитить меня.
Он не плохой. Он — добрый. Он — твой.
Прошу, помоги мне, Господи.
Дай ему снова увидеть Твой свет — на свободе.
Да, я виновата в своих грехах, и я не отрекаюсь от них.
Но сегодня мне нужна Твоя помощь, чтобы спасти свою любовь.
Мы любим друг друга.
Да, это сложно объяснить. Но мы чётко знаем границы —
мы мать и сын, не нарушающие закон.
Мы не просто родные — мы как брат и сестра,
как друзья, как семья,
и как духовные супруги, без плоти, без греха.
Я — как корова, которую разрывает молоко,
а рядом — никто, кому бы оно было нужно...
Но я верю: Ты можешь всё.
Спаси моего сына.
Дай мне сил его спасти...

Виктория замерла. Затем сделала несколько глубоких вдохов и, уже чуть спокойнее, подошла ко второму образу — Иисуса Христа. Она зажгла ещё одну свечу и, на этот раз вслух, заговорила:

— Господи...
Я знаю, это может показаться безумием,
но я прошу Тебя — верни мне моего сына.
Он стал для меня смыслом жизни,
любовью — как сына,
и как мужчины.
Если я согрешила — прости. Но пойми...

Вдруг, за её спиной раздался мягкий, тёплый мужской голос —
как лёгкое прикосновение,
как массаж для уставшего тела:

— Любовь как семья. Не мы выбираем, кого любить. И не нам выбирать, с кем делить наш хлеб.

Виктория обернулась. Перед ней стоял мужчина, удивительно похожий на Иисуса Христа: белые одежды, тихая, сияющая улыбка, в которой — не упрёк, а понимание.
Но главное — он не отбрасывал тени.

— Не знаю... — прошептала Виктория, — услышит ли Бог такую горбушу, как я... и сможет ли простить.

Мужчина кивнул, и его голос был как утешение:

— Богу нет разницы в нас. Все мы Ему едины.
А осознанный грех — это первый шаг к исправлению.
Плохо не то, что ты грешишь,
а то, когда ты не видишь и не осознаёшь.
Но ты уже делаешь главное —
ты идёшь спасать своего сына.
Иди вперёд.
И вскоре ты увидишь:
Бог не помогает сам.
Он посылает помощь — через кого-то или через что-то.

— Хорошо... — тихо ответила Виктория.
В её голосе — впервые за долгое время — звучала вера.
Тёплая, живая. Как свет свечи, не потухшей от слёз.

Слова незнакомца не только вернули Викторию в нужное русло, но и подняли её дух. Теперь она ясно понимала, что должна делать.

Визиты к сыну — не просто встречи, а маленькие искры, что согреют его душу, дадут понять: мама рядом. Её тепло — только его. Она — не брошенная, не подоённая корова. Она — женщина. Мать. Сестра. Подруга. И его духовная жена, в самом священном смысле этого слова.

> «Теперь я поняла, что мне нужно делать.
Господи... Я не должна жалеть себя и прятаться в вино.
Я — мама. Не просто имя, а суть.
Я — щит, стена, опора.
И я пойду до конца.»

Она пришла в КПЗ. Полицейские, проявив редкое сочувствие, позволили матери провести с сыном больше времени, чем обычно.

Их встреча была словно возвращение из долгого забытья. Они обнялись, прижались — не как любовники, а как мать и сын, которые в трудную минуту становятся друг для друга всем.

— Мам... Я боялся потерять тебя. После того, как попал сюда... Но я знал — ты сильная, ты выдержишь, — прошептал он.

Его голос звучал не как страсть, а как плач души, ищущий прощения и любви. Они прижались лбами. Между губами — лишь дыхание.

— Не бойся, сыночка... Я рядом. И больше не повторю тех ошибок.
Когда тебя не было, я чувствовала себя пустой. Сейчас я живая — у меня есть ты.
И когда ты выйдешь отсюда... Мы вернём ту близость, ту нашу духовную связь — не телесную, не греховную, а ту, что была между нами, когда я была чиста.
Это не инцест, не безумие — это наш обряд любви.
Прости меня за ту, пьяную, маму. Сейчас — я твоя настоящая мама.
Я буду для тебя опорой. Духовной женой — в смысле, как у Господа: верной душой, спутницей, обетом защиты.

Они обнялись. Поцеловались. Не телесно, а с такой нежностью, какой бывает между родными, когда нет страха, когда только любовь. Их губы коснулись — не страстью, а утешением. Не было стыда. Только тепло.

— Сына... Ты не представляешь, как мне было стыдно за тот день.
Я не хотела ничего плохого. Я испугалась — ты сказал, что ударил Таню Сомову...
Мне стало страшно, и я... Я подумала, что если выпью — мне станет легче.
Я не ради себя пила. Ради тебя — чтобы не показать слёзы.
Но я ошиблась.
Если бы я знала, что случится...
Я бы выбрала другие слова. Другие поступки.

Потом она встала. Посмотрела на него нежно, но твёрдо.

— Сделай мне одолжение. Встань на колени передо мной.

— Зачем?.. — удивился он.

— Просто встань, — сказала она, мягко, но с материнской строгостью.

Сын подчинился. Мать нежно положила его голову к себе на живот. И произнесла:

> — Мой животик — не бог, сыночка...
Но ты всё равно можешь просить у него тепло,
как будто это молитва.
Ты можешь прижиматься к нему даже мысленно —
даже когда меня нет рядом.
Потому что он помнит тебя,
любит тебя,
носил тебя.
И если в жизни станет холодно —
помни, что есть место,
где тебе всегда будут рады.
Это не небо,
это я.
И мой животик — твой первый дом.

— Мам... — тихо произнёс сын, прижавшись щекой к её животу, — знаешь... я чувствую, будто у меня две мамы.
Ты — первая. А твой животик — вторая.
Он ведь тоже носил меня, согревал... как будто он — твой тёплый двойник.
Я чувствую в нём и домик, и родину, и ту любовь, которую словами не объяснишь.
Вы обе — мои мамы. Ты — сердцем. А он — телом.

Вдруг в комнату свиданий вошёл сотрудник полицейского отделения и произнёс холодные, как лёд, и острые, как тысяча лезвий, слова:

— Время свиданий окончено. Прошу покинуть помещение.

— Товарищ полицейский, можно нам ещё пять минут? — попросила мать не с просьбой, а с мольбой.

Её слова были обращены не к служителю закона, а к человеку. Говорила не женщина, а мать — не в лучшем состоянии, с болью в голосе и дрожью в теле. Она просила не по уставу, а по-человечески.

Полицейский посмотрел на них и кивнул:

— Хорошо. Только пять минут.

Он, привыкший работать, как машина, вдруг изменился в лице. В его словах не было сухого приказа. Сейчас говорил не робот, а человек — тот, кто, возможно, и не имел детей, но понимал, что такое родительская боль.

— И, ради Бога, встаньте с колен. Это отделение полиции, а не секта какая-нибудь, — добавил он и почти бесшумно закрыл за собой дверь.

Мать и сын снова слились в объятии. Их губы разделяло лишь дыхание.

— Запомни, сыночка... мамин животик — это твоя вторая мама. Забудь про того алкаша и труса, которого ты называл отцом. Он не достоин быть родителем. Он бросил меня беременной. Когда мой живот стал заметным, он сказал:
"Этот ребёнок — твоя забота. Я не стану участвовать в его воспитании. Он мне никто. Ты взяла эту ошибку природы не посоветовавшись со мной — вот теперь и разбирайся сама."

И с тех пор он исчез. Без следа. Тогда я и потеряла веру в мужчин. Но нет — это не повлияло на мою ориентацию. Мать не должна говорить сыну такие вещи... но иногда боль переполняет. И когда играют гормоны — правая рука должна помочь выжить.

— Запомни, сына, — она положила его руку к себе на живот. — У тебя две мамы. И один мёртвый, духовно мёртвый, отец.

Они поцеловались — не с похотью, а как мать и сын, скрепляющие свою любовь. Мама ушла. А сын остался, цепляясь душой за её запах, за её тепло. Он мечтал о следующем свидании... но внутри его разрывал страх. Страх, что не выдержит. Что может взять пистолет и сделать самое страшное. Но жить надо — ради неё. Она не простит, если он уйдёт первым.

Тем временем Виктория возвращалась домой. Её терзали боли — не телесные, а душевные. Она не была уверена, правильно ли поступила, рассказав сыну правду об отце. В какой-то мере она гордилась — не как человек, совершивший подвиг, а как мать, которая была честна. Мать, которая обязана быть не только защитой, но и светом, и правдой.

Она понимала, какую тяжесть положила на плечи сына, и всё же пыталась убедить себя: "Это нужно было. Чтобы он знал, кто он. Откуда. Почему."
Скоро он узнает и другое — как она, сломленная, пыталась найти утешение в новой жизни. Как поверила, что женщина рядом залечит её раны.

Они жили вдвоём — просто как соседки, деля квартплату. Но Виктория видела в Алёне нечто большее. Впервые в жизни она хотела быть для кого-то не просто подругой, а супругой — без интима, без ярлыков. Хотела, чтобы у её сына было две мамы. Две женщины, любящие и заботящиеся.

Но всё рухнуло. В один день она вернулась с работы и застала Алёну, кричащую на её сына. Он лежал, бледный, после эпилептического приступа. Она привела его в сознание, и в ярости выгнала женщину из дома, пригрозив:
— Я тебе все рёбра переломаю, если ещё хоть раз поднимешь голос на моего ребёнка.

Это был не крах. Это был день прозрения. День, когда Виктория поняла:
Люди едины не только перед Богом, но и перед самими собой.
Не важно, кто ты — мужчина, женщина, или человек, выбравший иной путь.
Важно — кем ты остаёшься внутри, и как ты умеешь любить.

— Может, зря я это сказала?.. — задумалась Виктория, и в груди будто защемило. Та же самая боль, что однажды охватила её, когда она одарила сына любовью, которую не должна была дарить.
— Ему и так тяжело... А я тут ещё с этим Генкой — как масло в костёр...

Она почти ненавидела себя. Но где-то внутри звучал голос: он имеет право знать правду. Он уже не ребёнок.
Нет смысла таить шило в мешке — оно всё равно прорвёт ткань и уколет.

Худшая боль — не та, что бьёт в лоб.
Не та, что приходит кулаком, пулей или ножом.
Самая страшная — это правда, скрытая от любимого человека.
Потому что, когда она всплывает внезапно — она не просто ранит.
Она предаёт.

Физическую боль можно пережить:
швы затянутся, кости срастутся.
Но если предана душа —
её рана может остаться навсегда.
Или исчезнуть вместе с тем, кто носил её.

Всё — в руках того, кто решает: говорить или молчать.

В голове у Виктории крутились сотни мыслей. Но важнее всего сейчас было одно:
что происходит с её сыном.

Тем временем Алексей, сидя в пустой камере, переваривал правду о своём отце.
Он чувствовал себя героем компьютерной игры — не в момент победы, а в тот миг, когда перед тобой встаёт финальный босс, закрывая собой весь экран и перекрывая воздух.
Вот только в его случае «игра» была не цифровой.
Это были мысли, что преследовали его в тёмных коридорах подсознания —
и каждая вспышка памяти напоминала о боли, холоде, и звоне железных нар.

Отец не просто ушёл.
Он никогда и не хотел быть отцом.
С самого начала — с первого взгляда на живот Виктории — он отвернулся.
Он не предал.
Он отказался.

И странно — ведь когда-то Алексей считал, что самый страшный человек — тётя Алёна.
Одуванчик при маме, и дьявол за её спиной.
Она казалась воплощением ужаса. В её присутствии даже сатана выглядел бы святым.

Каждое унижение, каждое оскорбление...
Рука, налетающая с такой скоростью, будто пуля.
Удары — точно в те места, где не остаются следы.

Но страшнее было другое:
она не уважала маму.
Алёна мечтала быть не подругой, а властной женой.
Не по духу — по контролю.
Ей не нужен был Алексей. Она хотела убрать его из дома.
Ему было три года. И он должен был оказаться в детдоме.

Вся её доброта была маской. Алексей чувствовал это с младенчества.
Виктория тоже чувствовала, как зверь чувствует опасность,
но тогда в ней победила наивность.

Он, мальчишка без слов, пытался намекать:
мама, она не та, кем кажется.
Но теперь он боялся даже думать о ней.
Она приходила в сны, в самые тёмные моменты — и приносила страх и боль.

Став взрослым, он хотел её найти. Хотел отомстить.
Всё, что он знал о тех событиях, приходило не из памяти, а из сна,
который приснился ему десять лет назад —
сон, будто вырванный из жизни.

Позже Виктория рассказала ему правду.
Не всю, но достаточно.
Она умолчала о самом болезненном — о том, какой была связь между ней и Алёной.

Но она поняла смысл слов сына,
когда он однажды прошептал:
"Твоя мама будет моей."

Но как же сильно тогда ошибалась Алёна...
Ведь Виктории были чужды отношения с женщиной, чьи намерения рождались не из любви, а из власти.
Ей был важен не союз — ей был дорог сын.

Эти мысли душили Алексея,
словно позади него стоял человек в тёмно-индиговой мантии, с капюшоном, скрывающим лицо.
Он возвышался над ним всем ростом,
а вместо цепей держал в руках полуржавые, запятнанные кровью оковы —
не для тела, а для души.

Но воспоминания о маме...
о той единственной женщине,
и о второй маме — той, что всегда была рядом в виде тёплого животика, на котором он засыпал в детстве,
эти воспоминания согревали его.
Медленно, но верно,
огонь в его груди начинал разгораться снова. Всё быстрей и быстрей.

Алексей долго не мог уснуть на холодных железных нарах. Они не только причиняли неудобство, но будто намеренно старались застудить спину и вытянуть из него последние остатки тепла.

Он мечтал о свободе.
Мечтал снова прикоснуться к маминому животику,
прикоснуться к её губам —
не с похотью, а с той сыновней любовью,
что нельзя выразить словами,
а можно только передать через дыхание, взгляд и прикосновение.

Он хотел снова увидеть маму.
И ту вторую маму — животик,
в который он зарывался лбом, когда всё было плохо.
Для кого-то — это просто часть тела.
А для Алексея — это была мать, крепость, дом.
Ближе и роднее любого здания на земле.

Вдруг заскрежетала дверь. Раздался холодный голос полицейского:

— Сомойлов. На выход.

Голос был властный, металлический, будто из тюрьмы эпохи, где не прощают ошибок.

Алексей покинул отделение.
На улице его уже ждала мама.
Она выглядела ярко — чёрные лосины, тёмные кроссовки, синяя майка без рукавов.
Жизнерадостная... но что-то было не так.

В ней не было той женственности,
той мягкости, которую он знал.
Не было запаха молока,
не было того духа, что наполнял их дом, когда она улыбалась.

Он бросился к ней —
хотел обнять, прижаться,
подарить ей сыно-материнскую любовь,
ту самую, что бывает между духовными супругами,
но не сексуальными, а душевными.

Но... в ней был холод.
Всё внутри него оборвалось.

Губы, вместо тепла — хранили стужу.
Бюст, некогда отдававший родным молоком,
теперь словно источал чужой запах — жёсткий, возбуждающий, не материнский.
Животик — он больше не звался «мамой».
Он стал чем-то иным, будто там побывала женская сила,
что вытравила всё родное.

Он посмотрел ей в глаза —
и не увидел ни маму, ни подругу, ни духовную супругу.
Вместо этого — вещь,
женщину, чьи глаза говорили:
«Ты моя собственность. И ты будешь плакать — но будешь любить меня во всех проявлениях этого слова.»

— Мам... я так рад тебя видеть... — выдохнул Алексей.
Он казался спокойным,
но внутри его рвались паника и ужас.

— Я и Алёна решили пожениться, — сказала она.
Сухо. Холодно. Без той радости, которую он знал в ней раньше.

— Мам... ну не шути так, — попытался разрядить он.
Хотя уже знал: это не шутка.
Это — конец.

— Я говорю серьёзно, — продолжала она. — За этот день, что ты провёл в КПЗ...

— Один день! — резко перебил Алексей.
Он не узнавал её.
Перед ним стоял не человек.
Перед ним стояло то, что осталось от матери после удара по душе.

— Не перебивай, — отрезала она, без эмоций. — Мы с Алёной поженимся. Она показала мне, кто я есть. Я — лесбиянка. И я горжусь этим.

Непонятно откуда появилась Алёна.
Высокая блондинка в блестящем золотистом платье.
Рост — метр семьдесят пять.
Лицо яркое, взгляд цепкий.
С ней рядом мама казалась той же высоты, хотя Алексей знал — она была меньше.

Алёна поцеловала Викторию.
Не как подруга.
А как влюблённая женщина,
жестом, в котором не было души — только страсть и власть.

— Ты моя сучка, — прошептала она возбуждённо.

Они слились в страстном поцелуе,
игнорируя Алексея.
И в какой-то момент
Алёна опустила руку ей между ног
и начала делать то самое,
что мама делала себе в одиночестве после ухода отца.

Мир рухнул.
Всё исчезло.
Алексей больше не чувствовал ни себя, ни реальности.
Он хотел оружие. Хотел стереть всё.
Он хотел уничтожить то, что убило его маму.

Жизни больше не было.
Умер человек, который был для него всем.
Остался только он —
и боль,
и наслаждение от боли,
если её можно было хоть как-то почувствовать.

— Нет!

Но это было не просто слово.
Это было выкрикнутой душой страдание,
вопль боли, такой глубокой,
что её не смогло бы передать даже белое, мертвенно-изумлённое лицо.

Алексей проснулся в холодном поту.
Всё вокруг оставалось тем же — холодная камера, жесткая скамья, сырой воздух.
Он с трудом осознавал:
это был всего лишь сон...
Но ощущение боли — слишком живое,
словно он не спал, а прожил его по-настоящему.

Уже дома, Виктория, охваченная тревогой, пыталась понять, что ей делать дальше.
Она собиралась действовать — но как именно? Что предпринять, с чего начать?..

И как только мысль о том, что нужна помощь, оформилась в голове, в дверь постучали.

Открыв, Виктория увидела на пороге Светлану — антропоморфную щуку.
Они уже были знакомы: Алексей представил Светлану своей маме в день перед свадьбой.

С первых же минут общения между женщинами возникла взаимность.
Они сразу одобрили друг друга, как говорят.
Виктория видела в Светлане не просто подругу сына, а душевную сестру и заботливую мать по духу.
Они были как Эдмон Дантес и аббат Фариа — не связаны временем, но соединены сердцем.

Тот день Виктория запомнила навсегда: Светлана не говорила словами —
говорило её сердце:

> "Я твой друг. Не верь мне разумом — доверься душой."

— Привет, Вик, — жизнерадостно улыбнулась Светлана.
На ней были белые шорты и обтягивающая футболка того же цвета — просто, но со вкусом.

— Привет, Свет... — ответила Виктория, почти без эмоций.

— Что с тобой, мать? Ты какая-то сама не своя, — с вниманием и беспокойством спросила Светлана.

Соблюдая приличия, Виктория пригласила гостью на кухню.
Они сели за стол, пили малиновый чай из настоящих ягод — собранных на даче у Виктории.
Она долго собиралась с мыслями.
Сердце колотилось. Но в итоге — она решилась.
Рассказала Светлане всё, что произошло между ней и Алексеем после свадьбы.

Она упомянула и Елизавету Сомову — по официальным документам пострадавшую, требовавшую от Татьяны финансовое возмещение.

Светлана слушала молча, сосредоточенно, с острым вниманием.
И по её лицу проходили тени —
шок, гнев, отвращение, решимость.

Она ненавидела Елизавету. И не просто — до такой степени, что даже её смерть не вызвала бы ни слезы, ни облегчения.
То, что совершила эта девушка, вызывало в Светлане желание на жестокость, которую способен вытащить из себя лишь человек с тёмным сердцем.

Её душа кипела.
Её язык жаждал назвать Елизавету так, как в своё время советский народ называл фашистов,
но глядя в лицо Виктории, она вспомнила:

> Зло не побеждает зло. Оно только разрастается.
Добро не уничтожает зло навсегда — но способно его остановить.
Добро и зло не меняют мир под себя — они держат его в равновесии.

— Вик, я понимаю твоё положение, — наконец заговорила она.
— У меня брат в молодости больше времени в ментовке проводил, чем дома.
Но ты же понимаешь — слезами делу не поможешь.
Тут надо действовать. И без промедления.

Светлана не командовала —
она держала Викторию в разумных, «ежёвых» рукавицах,
чтобы та не натворила глупостей на эмоциях.

— А что делать, Свет?.. — отчаянно пробормотала Виктория. —
Не могу же я силой заставить её забрать заявление...
«Если не заберёшь — я тебе все рёбра переломаю»?..

Она уже не сдерживалась — эмоции нарастали лавиной,
отчаяние пожирало самоконтроль.

— Я знаю, — спокойно сказала Светлана.
Голос её оставался ровным, даже перед лицом взрыва боли.
— Поэтому я хочу, чтобы тебе помог один человек.

— Кто он? — Виктория успокоилась,
словно её встряхнули.
Она почувствовала, что рядом человек, с которым можно решать, а не просто страдать.

— Скажем так... это женщина.
Но не простая.
Она ясновидящая.
Она помогла миллионам.
И ни один человек ещё не ушёл от неё с пустым сердцем.
Её зовут бабушка Нина,
но все просто зовут её — Бабушка.
Она не требует денег.
И она никогда не откажет в помощи.

— Что мне нужно сделать? — спросила Виктория. Глаза снова стали живыми.

— Только одно: выполняй всё, что она тебе скажет.

— Я на всё готова. Лишь бы спасти сына...

Теперь в ней горела не только воля к спасению,
но и желание раскрыть,
что стоит за действиями Елизаветы.
Зачем она сотрудничает с бывшей девушкой Алексея, Татьяной?
Что она замышляет?

— Кстати, Вик... — Светлана достала из кармана цветную фотографию.
Полароид. Чуть выцветший, но тёплый.
— Кто эта женщина? — спросила она.

На фото была молодая Виктория, двадцати четырёх лет,
она держала на руках трёхлетнего Алексея.
А за её талию нежно обнимала её Алёна.

Виктория и Алексей выглядели просто — скромно, бедно.
А Алёна была одета стильно, ярко, с тонким вкусом.
Она излучала внимание к себе, как девушка,
которая умеет выбирать одежду не только по качеству,
но и по выраженной красоте.

Они стояли в Карагандинском парке,
на фоне набережной и ясного ночного неба.

— Откуда у тебя эта фотография? — с тяжестью в голосе спросила Виктория. Она смотрела на снимок не с отвращением и не с тёплой ностальгией, а как человек, побывавший там, где радость и грусть перестают существовать.

— На ступеньке, этажом ниже нашла, — легко призналась Светлана. Она прекрасно понимала, что чувствует сейчас Виктория, даже если не во всём. — А что?

— Это моя бывшая сожительница. Лесбиянка, — без особых эмоций сказала Виктория.

— Вик... ты случайно... — Мир Светланы пошатнулся, как у Алексея после кошмара, в котором его мама превращалась в монстра.

— Не волнуйся, Свет. Я хоть и разочаровалась в мужчинах, но спать с женщиной — это не про меня, — сказала Виктория ровным голосом, будто не умела выражать чувства словами.

— Это было давно. Мне было двадцать четыре, ей двадцать шесть.

Через месяц после ухода Геннадия Виктория искала того, кто бы поддержал её и помог разделить тяготы жизни. Тогда она ненавидела мужчин, желала им смерти. Но это чувство касалось только тех, кто когда-то мог стать частью её семьи. В тот день судьба улыбнулась ей и трёхлетнему Алексею.

Они встретили Алёну Флорову — молодую, талантливую танцовщицу. Алёна была гибка, пластична и в чём-то даже прекрасна. С первых дней знакомства между женщинами установилась связь, похожая на сестринскую. Алексей же Алёну не принял и всячески сторонился её.

Шло время, дружба крепла. Дом, хоть и не стал богаче, стал для Виктории местом, где можно было залечить старые раны. Алёна пыталась сблизиться с Алексеем, но всё было напрасно.

Они спали вместе в одной кровати, но без намёка на супружескую любовь. И вот однажды, сидя за столом с чашкой чая, Алёна завела откровенный разговор.

— Слушай, Вик... Что с Лёшкой? Почему он меня боится? Я ведь стараюсь, хочу быть мамой. А он — как чужой...

В её голосе не было тепла. Он отдавал холодной расчётливостью. В её понимании доброта была не проявлением сердца, а своего рода сделкой. Бартер.

— Не переживай, Алёна. Он ещё ребёнок. Ему тяжело принимать чужого человека, — мягко ответила Виктория.

— Да, но моя доброта даром не даётся. Кстати, давно хотела сказать... — Алёна встала, достала из кармана синюю коробочку с кольцом и протянула Виктории. — Будь моей женой.

Виктория на мгновение потеряла связь с реальностью. Всё, что происходило, казалось сном. Ей трудно было поверить, что женщина, которую она считала сестрой по духу, делает ей предложение.

— Прости, я не из этих, — осторожно ответила она.

— Ничего, если нужно время — подумай. Но знай: мужем в нашей семье буду я. Мы сделаем ЭКО и каждый день будем заниматься любовью. Я буду заканчивать первой. Попробуешь обогнать — накажу плёткой.

Эти слова ошеломили Викторию. В её жизни бывали странные признания, но такое — впервые. Она чувствовала себя, как если бы жара пришла в Арктику. Всё было неестественно. Необъяснимо.

Сначала она сомневалась. "А может, и правда... Лёшка получит вторую маму?" — думала она. Но потом предложила Алёне иной путь: духовное партнёрство без брака и интима.

Возвращаясь однажды домой, Виктория услышала крики. Она открыла дверь и застала сцену: Алёна кричала на Алексея не как мать, а как садист, получающий удовольствие от чужого страха.

Не раздумывая, Виктория схватила нунчаки, доставшиеся ей от деда, и вошла в комнату.

— Не ори на моего сына, шалава!

— Не орать, говоришь?.. — с безумием в глазах и холодом в голосе ответила Алёна. — На него не кричать надо, а лупить! А то так и будет мамку за юбку держать!

— Слушай сюда, кобыла крашенная. Это мой сын. Моя жизнь. Тронешь — рёбра переломаю. Поняла? Вон отсюда!

Сейчас Виктория не была испуганной женщиной. Она была львицей, защищающей своё дитя.

— Вик, мы же хотели пожениться. Я же показала, что такое настоящая любовь... — голос Алёны стал мягче, но в нём уже слышалась не страсть, а отчаяние.

— Пожениться хотела ты, не я. А в тот день, если бы я тебе ухо не прикусила — ты бы меня изнасиловала. Вон. И чтоб я тебя больше здесь не видела. Корова.

Алёна ушла, не сказав ни слова. Словно тьма покинула дом. Виктория бросилась к лежащему без сознания сыну и привела его в чувство.

— Сыночка, мама здесь. Никто тебя не тронет. Я тебя защищу. Я — и мой животик. Мы — твоя семья.

Сейчас её голос звучал по-настоящему матерински. В нём была не просто забота — в нём был источник жизни.

— Хрена себе... — выдохнула Светлана.
Рассказ Виктории перевернул её восприятие мира настолько,
что она уже не понимала, где небо, а где земля,
где рай, а где ад.

Она была в таком потрясении, что даже забыла о собственном детстве —
о том моменте, когда впервые встретила Алексея.
А ведь то воспоминание для неё было дороже любых бриллиантов.

— Да я бы такой «жене», как она, за такие условия в лучшем случае скворечник снесла!
А лучше — отхреначила бы ей прямо по тому месту, которым она своих любовниц греет!
Эх... Лёшку, конечно, жалко. Хороший пацан... —
сказала Светлана, словно выпила коктейль из перца чили и лесных ягод.

— Бог с ней, Свет... Сейчас главное — к бабушке поехать,
к той, что может сына моего вытащить, —
серьёзно напомнила Виктория.

— Да, ты права, — кивнула Светлана.

Перед тем как ехать к бабушке Нине,
женщины раздобыли живую фотографию Елизаветы.
Выяснилось, что Татьяна и Елизавета не имеют никакой связи —
но мотивы Татьяны оставались неизвестными.

Когда Викторию и Светлану охватило отчаяние,
бабушка Нина велела им пригласить Елизавету в гости
и напоить её заговорённым чаем.
«Вся правда сама выйдет наружу», — сказала она.

Они выполнили указание.
Под предлогом:

> «Мы заставим моего сына согласиться на твои условия —
хочет он того или нет» —
они пригласили Елизавету к себе.
Светлана представилась как тётя Алексея
и как свидетель «сделки» между двумя сторонами.

Трое сидели за столом.
Тишину нарушали только поскрипы чайных ложечек по кружкам
и тихое отпивание горячего напитка.

— А я и не думала, что у такого козла мама и тётя такие гостеприимные,
— неожиданно тепло сказала Елизавета. —
Без обид, конечно.

— Первый и последний раз я слышу такие слова, —
строго, но сдержанно отозвалась Виктория.

— Лиза, скажи прямо... Зачем ты вообще помогаешь Тане?
В чём твоя выгода? —
мягко, но в точку спросила Светлана.

— Если честно... — Елизавета пожала плечами. —
Мы с Танькой даже не виделись.
Я просто знала, что Лёшку бесит одно её имя.
А вся эта история с заявлением — дело рук моей мамы.

Виктория и Светлана внешне оставались спокойными,
но внутри словно окаменели от шока.
Они молчали, глядя на Елизавету так,
будто та сказала нечто, чего не может быть.

— И кто же твоя мама, Лиза? —
поинтересовалась Светлана, стараясь сохранить невозмутимость.

— Её Надей зовут, — ответила та просто.

Виктория поперхнулась чаем.
И, прокашлявшись, выдавила с силой:

— Твою мать...!