Фальшивка

Заметить болотную черепаху в болоте — дело непростое, особенно если та целиком втягивается в панцирь. Серо-зелёно-коричневый узор настолько хорошо маскирует её под сор на поверхности воды, что можно целый день ходить мимо и не увидеть. Маскировка, однако, нарушается, когда нарушается узор. Например, когда его крест-накрест перечёркивают два пропила от ножовки.

Ирада повертела животное в руках — других повреждений не видно, и черепаха, безусловно, жива. Ножовка же, скорее всего, по металлу, потому что ножовка по дереву такой панцирь не возьмёт. Наученная горьким опытом, Ирада уже не пыталась задавать рабочим вопросы напрямую: спросила, кто последний пилил металлические заготовки, а то инженер ножовку уже полчаса найти не может. Виновницей оказалась одна из самых младших — ей было лет семь или вроде того. Ирада отчитала её, сказав, что животных нужно либо есть, либо оставить в покое, а портить инструмент почем зря никому не дозволено.

Проведя пять дней в этой компании, Ирада начинала понимать, почему столь многие выступают против детского труда: детей постоянно тянет играть, и никакими кнутами и пряниками их нельзя отвадить. Не то чтобы взрослых не тянуло на игры — просто взрослые при этом хотя бы головой пользуются, какая ни на есть. Во всяком случае, ей хотелось думать, что это так. Разубедить в этом её пытался Щука — второй бригадир. Щука вообще спорил с ней при каждом удобном случае, но в отношении детей почему-то особенно упорно: с его точки зрения, никаких взрослых вообще не существовало, а были только мелкие дети и крупные дети, и вторые гораздо опаснее, потому что и по роже дать могут. При этом переспорить его было совершенно невозможно, потому что в ответ на любой довод он говорил: "А вот у нас был случай..." — и поди проверь, был ли.

Общение с Щукой вообще нередко доставляло Ираде раздражение, однако перестать общаться с ним она не могла и не хотела. Не могла, потому что он все-таки был бригадир. Не хотела, потому что именно через него она получала возможность притворяться полезной. В первый же день он отвел её в сторонку и заявил, что из доставшихся ему людей треть будет "лажать" и "косячить", потому что кое-кто в очередной раз решил сэкономить. Он, конечно, мог бы сам делать им внушения, но большинство рабочих заведомо держит его за "своего парня", потому что это, по большому счету, так и есть. Следовательно, внушения работать не будут, а чтобы они заработали, ему пришлось бы перестать быть своим, но это для него будет большой потерей. Значит, внушения должно делать начальство.

В связи с этим он предложил "разыграть дело" так, как он привык: он честно доносит ей обо всех провинностях, а Ирада с другими начальниками карают рабочих только за половину. Выигрывают все: начальство получает выполненную работу, рабочие радуются, что их почти не оштрафовали, а Щука имеет хорошие отношения и с теми, и с другими. Ирада не нашла повода отказать: в конце концов, в уязвимую позицию таким образом ставил себя он, а не она.

Полнедели все шло так гладко, что даже скучно: дикие звери лагерь не тревожили, траншеи рылись, колья вбивались, глупости почти не делались. Разве что самые молодые из рабочих иногда теряли инструменты в траве, пару раз опрокидывали курильницы, отпугивающие гадов, и один раз утопили кулёк гвоздей. Госпожа главный инженер не хотела об этом ничего знать и в ответ на доклады Ирады говорила: "Слушай, ну ты давай там, сделай что-нибудь, чтобы всё стало нормально, ладно?" Она так отвечала вообще на каждый доклад, который не касался её области напрямую, зато уж если касался, то она устраивала подробнейший разбор часа на полтора.

Рузи, в очередной раз еле выпутавшись из неприятной беседы из-за какой-то грязи на чертеже, схватил Ираду за плечо и повел к лодкам: якобы ему срочно нужно проведать первую бригаду на соседнем острове, а она должна его сопровождать, чтобы ничего не случилось.

— Дай сюда, передохни, — сказала Ирада, отбирая у него шест.

— Тогда греби помедленнее.

— Напой что-нибудь, я буду в такт.

— Издеваешься? Язык болит, сил нет после неё, — он кивнул в сторону начальского "штаба", подвешенного меж трёх ив. Госпожа главный инженер как раз выбралась оттуда с кучей сложенных и скрученных бумаг и теперь направлялась к раскладному металлическому столу, что стоял неподалеку. — Ты мне лучше расскажи что-нибудь, а то в следующий раз только послезавтра пообщаться выйдет.

— Как так?

— В город шлёт. Документы ей нужны. Не забивай голову, это наше.

— А что рассказать-то? Давай так: тебе про войну или про любовь?

— Про любовь давай.

— Между вон теми трухлявыми бутылочниками и палаткой рабочих, — на её протянутую ладонь села оса, и Ирада тут же сжала кулак — к счастью, такую перчатку здесь никакое жало пронзить не могло, — любовь стабильно раз за ночь, — Ирада размазала труп осы о прорезиненный сапог. — Ты не слышишь, потому что в это время спишь, а я дежурю и курильницы тушу. И поскольку я ни с кем не хочу ругаться лишний раз, то прекращаю обход периметра, прячусь и стою жду, пока они закончат.

Как говаривал их семейный врач, симпатия, подобно болезни, бывает или острой, или хронической. Старым людям труднее скрывать хроническую симпатию, а молодым людям — особенно юношам — острую. Те двое были великолепной иллюстрацией последней мысли. Ирада умолчала о том, что это были всегда те же двое, потому что ради риторического эффекта хотела заставить ситуацию звучать хуже, чем на самом деле.

— М-мда. Лейли, конечно, известная скряга, но в этот раз это уже совсем перебор. Столько детей набрать!

— И так мы подходим к сути: единственное, что мне вот прям по-настоящему не нравится в Ниджате, — это его мать. Но я тебе это по секрету говорю, имей в виду. Вообще он хороший.

— Вы уже решили, насколько всё серьёзно? Извини, если я лезу...

— Я решила. Но я не думаю, что имеет смысл в лоб говорить. Как это нормально сказать? Это ведь только кажется, что в брак вступаешь с одним человеком, а на самом-то деле — со всей семьёй. А семья у него... скажем так, тесновато там. Так что нет, эту семью я не рассматриваю. А так вместе побыть — почему бы нет. Я понимаю, конечно, что мы знакомы всего ничего, а я уже выводы делаю, но тут, по-моему, дело ясное.

— Ну и что ты притворяешься, будто не знаешь, как сказать? Вот как сейчас мне сказала, так и ему скажешь. По-моему, ты правильно мыслишь.

Какое-то время они плыли молча. Сзади и спереди доносились удары топоров и киянок, выкрики и ругань, плеск воды. Рузи закрыл глаза и опустился на плоское дно шаланды, подложив обе ладони под затылок.

— Я замечаю, что листва и кора меняют цвет. Мне как-то всё лень было спросить, когда в Сазлыке белый сезон. Теперь уже сама вижу, что скоро.

— В следующем месяце, — пробормотал Рузи.

— Здесь это так забавно: плоды опадают, и кругом постоянно "Бульк! Бульк!" У нас-то они только на землю летят. Зато так бывает: гуляешь в горах, налетит вихрь, и тут тебе навстречу по склону катятся дюжины диких яблок и скачут на кочках, перелетают через канавы, расшибаются о камни в кашу! Я так однажды синяк под глаз получила.

Рузи хохотнул.

— А, ну и за яблоками гоняется всякое зверьё. Когда я была маленькая, мы с отцом как-то раз увидели двух кабанов, которые гнались по склону за лавиной яблок и ещё каких-то фруктов. Это очень смешно, потому что хрюшки пытались ловить яблоки прямо на лету.

— Но кабаны даже не подозревали, что их день может стать ещё хуже?

— Не будем о грустном! Посмотри на светлую сторону: в конце концов кабаны получили свои яблоки! Я бы даже сказала, что они сблизились с яблоками гораздо сильнее, чем могли мечтать. Или даже можно сказать, они стали с яблоками единым целым. Еди-ным целым, если ты понимаешь, о чем я. Хорошо хоть ты смеешься, а Ниджату такая дурь не нравится. К счастью, у меня есть сестра, и у нас с ней абсолютно одинаковое чувство юмора, поэтому я не жалуюсь. Но если серьёзно: он всегда был такой обезъюморенный? Ты же его с гимназии знаешь — он и ребёнком был занудой? Ладно, что не смеётся, когда я шучу, но сам-то почему не шутит?

— Гимназия... Плохо ему там было. Травили сильно.

— Как это связано?

— Он тебе не говорил?

— Нет.

— Ну, тогда не говори, что от меня узнала. Он тебе рано или поздно расскажет — просто сделай вид, что слышишь впервые. В общем, травили-то за что — за зубы. У него в шесть лет вторая смена полезла внахлест с ещё живой первой.

— Это как вообще?

— Да вот так. Ты же с Щукой общаешься? Надеюсь, поняла, за что прозвище?

— Ты серьёзно?

— Абсолютно. И вот у Ниджата то же самое — по отцовской линии. Представь: в три года у него начинают зубы лезть в два ряда. А прекратилось это только в семь, когда первая смена окончательно выпала.

— Выпала в семь?!

— А ты как думала? Вторая смена начинает первую вытеснять, первая от этого раньше выпадает. А в одиннадцать у него начала прорезаться третья, но она уже пошла как надо, поэтому он сейчас выглядит... ну как, нормально. Зубы просто неровные чуть-чуть, но это так у всех понемногу, так что и не заметно. А до семи он страдал. Ну и потом тоже несладко приходилось. Он жутко стеснялся смеяться — да и вообще рот открывать. Даже маску носил несколько лет. Специальную такую. Потому что, я тебе скажу, на ребёнке это страшно выглядит. И более того, ты когда на это смотришь, то перестать не можешь — это, говорят, у человека так мозг устроен, что заставляет смотреть на дефекты в лицах. Вот так и появляются нешутливые люди.

— Подожди, так это что получается: у него сейчас прорезается третья смена зубов, значит лет в восемнадцать-двадцать будет последняя четвёртая, а дальше-то что?

— То же, что у батеньки. К двадцати пяти сточатся — и тогда вставная челюсть.

— А известно, с каким шансом такое наследуется?

— А что, старые привычки взыграли? — Рузи снова заулыбался. — Хочешь оценить его удачливость?

— Вовсе нет, просто интересно. И почему старые? Ты говоришь так, будто я обещала от них отказаться.

— А куда ты денешься?

— Вообще или прямо сейчас? Прямо сейчас я могу начать грести быстрее, и посмотрим, куда это меня приведёт.

Рузи решил отступить и остаток пути молча лежал, открывая глаза лишь тогда, когда в воду шлёпалась очередная шишка, костянка или орешек.

Этим вечером Ираде впервые удалось пообщаться с лагерным врачом — увы, оказалось, что в товарищи они друг другу не сгодятся. Первые пару дней эта женщина казалась необщительной и злой, однако на пятый день она наконец-то смогла подобрать средство от терзавшей её аллергии. Когда насморк отступил и голос вернулся, оказалось, что она вполне общительная, но всё равно злая. За ужином они с госпожой главным инженером сперва обменивались какими-то семейными анекдотами (они были давно знакомы), а затем госпожа врач стала рассказывать о жутких инфекциях, чтобы мотивировать всех незамедлительно докладывать ей о любых недомоганиях.

Во всех её историях фабула было примерно одна и та же. К ней в кабинет приходит распроклятый идиот на предпоследней стадии болезни — в худшем случае его привозят тупоголовые родственнички. Выясняется, что недавно идиот порезался до крови, был покусан насекомыми, или же его прихватил за руку какой-нибудь водоплавающий грызун, гнездо которого он случайно потревожил. Неделю идиот и вся его семья игнорировали головокружение, сонливость, жар, а также разрастающееся фиолетовое пятно на коже вокруг раны. И вот, когда пятно стало таким огромным, что его уже видно с луны, они решили, что идиоту, должно быть, нездоровится, так что нелишним будет навестить врача. И какое счастье, что здравый смысл очнулся вовремя, ведь ещё пара дней — и руку (ногу, голову) было бы не спасти!

Надо отметить, что и семейные анекдоты у доктора были в той же тональности: её идиотка-дочь опять не сдала какие-то там экзамены (так-то она планирует получить второе образование?), бестолочь-сын уже полгода не желает знакомить её с матерью её внука, мужья (бывший и нынешний) напились в гостях и на пару стали играть в "слоника". Короче говоря, все кругом у неё были дураки и никто ничего не мог сделать правильно хотя бы раз в жизни, и самая-то жизнь их продолжается лишь потому, что она денно и нощно бережёт родных от совершения "терминальной глупости". А если она умрёт? Она ведь уже немолода. А если завтра споткнется и утонет вот прям тут — вот что тогда? Куда ж они все без неё?

Когда наступила ночь, костры, как и прежде, не стали единственными источниками света: плоды, листья и цветы всё так же сияли, а со дна болота всё так же поднимались разноцветные газы. Сперва Ирада думала, что её просто подводит память, но теперь уверилась, что свечение стало другим — интересно, каким оно будет, когда Белоглаз окончательно одержит верх? Эти огоньки были голубыми и зелёными, но с тех пор желтели и оранжевели — могут ли они стать красными? Тогда по ночам всё болото будет выглядеть, как та пещера с гигантскими пауками, которую Ирада в детстве видела в книжке о путешествии на далекий запад.

Пока она думала о прекрасном и ужасном, Рузи изо всех сил старался выудить из госпожи доктора историю иного сорта, однако безуспешно. Разгадав его замысел, она прямым текстом заявила, что интересных и захватывающих историй про работу у неё нет, потому что она инфекционист, а все интересное и захватывающее в медицинской корпорации узурпировано психиатрией.

— Тогда, быть может, вы перескажете что-нибудь от коллег-психиатров? — не унимался Рузи. Умел он все-таки располагать к себе — Ирада не могла знать, действительно ли он являлся настолько доброжелательным, насколько казался, однако все люди в разговоре с ним становились как-то мягче.

— Ну раз охота вам, — пробормотала госпожа доктор, копаясь в одном из своих саквояжей. Как оказалось, она искала обернутую тканью бутылку в плетёном чехле — там содержалась какая-то микстура, которую она пила каждый вечер перед сном, чтобы желудок не расстраивался от походной пищи. — К моему знакомому в городской больнице недавно поступил юноша с паранойяльным расстройством. Долго не знали, что с ним делать, пока не посоветовались с иностранными коллегами. Оказалось, что случай типовой, просто очень редкий. Дело в том, что этот юноша год за годом смотрел на себя — и в зеркало, и просто так — и думал: что в нём находят девушки? Они же спят с ним — но почему? Смотрит на себя и не может понять, что в нём может возбуждать другого человека. Чаще всего такое бывает у тех, кому нравится только противоположный пол, — вот этот юноша был как раз из таких. Мужская красота ему совершенно непонятна, так что на себя он смотрит, как на табурет. И вот он так год за годом на себя смотрел и думал, а потом однажды таки придумал: видимо, ничего привлекательного в нём нет, и на самом деле любить и желать его никто не может. Но если так, то что всем этим девушкам от него нужно? Появилось желание во что бы то ни стало выяснить, зачем же с ним кто-то спит, раз он непривлекателен. И он начал спрашивать: а что тебе во мне нравится? А как? А зачем, а то да сё — короче, любовниц он быстро растерял. Растеряв же, подумал, что раскрыл какой-то большой заговор: раз они теперь его избегают, значит боятся, что он выведет их на чистую воду, а стало быть, он на верном пути. В общем, сколько-то месяцев спустя друзья дотолкали его до больницы. Главная проблема: доказать человеку, что он кого-то возбуждает, просто невозможно. В этом деле у тебя только косвенные признаки, а дальше — сугубо вопрос веры. И вот что-то такое поломалось в его душе, что раньше позволяло ему по косвенным признакам верить в собственную привлекательность. Вот. Случается такое, говорят, у одного на пять тысяч.

— Так а дальше что было?

— А дальше вот мы тут с вами сидим. А юноша этот на домашнем лечении, к нему доктор ходит раз в неделю. Через месяц, быть может, придут отчеты о схожих случаях из-за рубежа — почитают, подумают, что с ним делать.

В эту ночь Ираде приснилось, что она перепрыгнула через канал, который рабочие копают через остров, и кто-то из рабочих окликнул её и попросил так не делать, потому что плохая примета. Она заинтересовалась и попросила рассказать, в чём примета заключается. Рабочий принялся убегать, они стали играть в догонялки, она зачем-то залезла на дерево, потом прыгнула с этого дерева на другого человека, а тот полез драться, так что теперь убегать стала она, а потом спряталась в канале — и тут в него пустили воду. Оказавшись под водой, Ирада смотрела, как над ней проплывают лодки, и об одну из них она случайно стукнулась головой, после чего услышала голос рабочего: "Я же говорил: плохая примета".

На рассвете в лагерь прибыла Сана — помимо мешка с цементом в её лодке также были свечи, цветные ленты и инструменты, одолженные у Карима. Хорошо, что для этого почти не пришлось врать: она сказала, что хотела бы возвести небольшой алтарь своему дяде в здешних лесах, ведь дядя незадолго до смерти хотел посетить Сазлык, да так и не успел. В действительности же они собирались строить алтарь для своей настоящей семьи.

По пути на поросший берёзами остров — они между собой стали называть его "Остров-С" — Сана рассказывала о своем знакомстве с Шэди. Особенно понравилось Ираде то, как Шэди "забыла" альбом, чтобы заманить Сану к себе домой.

— Уж не знаю, какие у неё на тебя планы, но хорошо, что они есть. А с господином законником-то довелось повидаться-пообщаться?

— Чуть-чуть, за ужином. У него усы, как у жука. Короткие волосы, жёлтые глаза, носит всё коричневое. И на нём вся одежда будто не по размеру — мне кажется, в неё подшита броня или что-то ещё. Неболтливый, мрачный тип. Наверно, я бы такой же была, если бы всю жизнь по горам скакала в поисках подонков. Перекинулась с ним парой фраз, сказала, что я тут недавно — он вообще никак не отреагировал. Ну вот просто наплевать. Сказала, мол, мы с сестрой-близняшкой дело тут завели. Плевать. Сидит, рис вилкой по тарелке подбирает. Чёрт его знает, короче. Но я тебе главное скажу: он тут не проездом, в этом ты была права. Его в Сазлык пригласили — неясно только, кто именно. Не Кюмсаль — это точно, из разговоров понятно. Кюмсаль просто принял его гостем — а пригласили Резу Зуланда какие-то их общие знакомые. Пока это всё. В следующий четверг иду к Шэди ночевать, но Зуланда дома не будет — дружеская вечеринка. Но я попробую хотя бы Шэди разговорить. Она может знать от слуг, куда и когда ходит господин Зуланд — а отлучается он регулярно. Посмотрим.

— А что Шэди? Портрет-то у нас скоро будет?

— У нас?

— А кто различит? Ты подумай, какая экономия: можем иметь один на двоих.

— Ты тут в лесу, видимо, простудилась, дорогая. Зачем иметь один портрет, когда можно иметь десять? И книг ещё нужно, и панно какое-нибудь, и ковров хотя бы парочку, чтобы хоть как-то дом обставить, а то я чувствую, будто уже месяц в охотничьей сторожке живу, это ужас.

Остров-С сильно изменился с их последнего визита: березы стали белее, их листва поблекла. Вода же, наоборот, как будто почернела пуще прежнего. В рощице они встретили надгробника — такие звери обитали и у них, но везде были редкостью. Полуовал его панциря возвышался над землей примерно на полметра. Надгробник сидел неподвижно, по незнанию можно было принять его за могильный камень — откуда и название. Его "лицо" находилось на животе, между лап, которые он втыкал в землю будто сваи и прочно закреплялся. Изо рта его высовывался хоботок, которым он прокапывал землю на много метров в глубину и пожирал там полуразложившиеся тела. На кладбищах надгробники нередко становились большой проблемой, и от них пытались избавиться, однако это всегда непросто. Самая большая ошибка — пнуть надгробника в панцирь, ведь тогда, упав, он окажется лицом к тебе, и его хоботок вполне может сломать тебе ногу — так же легко, как он проламывает кости и гробовые доски. Сёстры решили не тревожить зверя без необходимости и разместить алтарь подальше от него, под ивой с большой обломанной ветвью. Они знали, что надгробник сам их не потревожит: ощущая дрожь земли неподалеку, эти существа предпочитали сидеть неподвижно.

Основу, слепленную из местной глины, промазали цементным раствором — конструкция начала застывать настолько быстро, насколько обещали в строительном магазине. Через несколько часов Фария Даниф — кем бы она ни была — завершила пятиглавый алтарь. Свечные огоньки в углублениях колебались, но исключительно от её движений — вокруг было так же безветренно, как и всегда.

Однажды ей приснилось, что у неё есть большая семья, к которой она всегда может обратиться за помощью и поддержкой. А потом она проснулась и поняла, что ей не приснилось. Она смотрела на огонёк, который колебался на голове алтаря, принадлежащей Мири. За весь этот месяц ни о ком она не вспоминала так часто, как о нём. Мири — старший брат Фарии Даниф — увлекался политической философией, а потому нередко вслух рассуждал о смысле жизни и всеобщем благоденствии. Особенно нравились ему теории, возводившие благо к счастью: дескать, помогать людям нужно для того, чтобы они были счастливее, а счастливый человек может делиться счастьем с другими так, чтобы у него самого счастья не убывало — как это делают друзья, глядя на улыбки друг друга.

Мири разочаровался в своей философии, когда Фария, перепробовав много наркотиков, нашла тот, который заставлял её видеть неземные образы и чувствовать себя самым счастливым человеком на свете — хотя на самом деле она пускала слюни, лежа под сломанной кроватью на чердаке сарая. Найдя её пару раз в таком состоянии, Мири решил, во-первых, что философия его была неправильная, а во-вторых, что ему стоит почаще играть и общаться с сестрой, чтобы у неё стало меньше соблазна убивать время недостойным образом.

Мири, ты всегда умел признавать ошибки. Твой ум никогда не обременял тебя излишней гордыней. Как жаль, что ум порой обременяет трусостью. Ох, если бы в ту ночь у тебя хватило храбрости, не раздумывая, просто прыгнуть в окно! Быть может, я бы не смогла поймать тебя, быть может ты бы разбился до полусмерти, но даже если бы мне осталась только половина тебя, я нашла бы сил любить тебя, как целого!

Ирада взяла Сану за плечи и что-то прошептала. Сана не расслышала, но вполне могла предположить, о чем идёт речь — она уже давно ощущала, что они не одни. Из лесного мрака к ним приближалась гора — бесцветная и безразмерная. Рядом с ней скакали серебристые пятнышки — будто телята, бока которых кто-то ради забавы измазал светящейся краской. Сперва трудно было понять, движется ли это стадо мимо или прямо на них — а минуту спустя они вдруг осознали, что У уже здесь, на острове, повсюду вокруг них.

— У, — обратилась к нему Ирада, — прости, что делаем это слишком поздно, но мы просим дозволения почтить наших мёртвых здесь.

Воздух, как и в прошлый раз, стал осязаемым и вязким, наполнился звоном, гудом, рокотом. Куда бы они ни смотрели, всюду виднелось лишь звёздное небо: и в кронах деревьев, и в воде, и в теле У.

— Я знаю человека, который сказал бы, что очень смешно иметь памятник без трупа там, где кругом трупы без памятников, — прогремел У в ответ. — Надеюсь, его слова вам что-то говорят, потому что от себя мне добавить нечего. Вы не потревожите меня, вы тревожите только землю.

— Мы просим твоего разрешения, поскольку ты — владыка земли.

— Земля постоянно тревожит землю. Вы — тоже земля. Тревожьте землю, как пожелаете. Вы можете сделать с остальной землей столько же, сколько с самими собой.

— У, можем ли мы задать тебе вопрос?

— Мы хотим успеть насладиться нашими владениями до следующей луны. А вы известны тем, что долго говорите. Поторопитесь, не то вам придётся гнаться за нами.

— Кто из нас двоих — настоящая?

— Человек, которого я знал, спросил бы в ответ: а какая из этих берёз настоящая?

— Кто из нас пришёл к тебе в прошлый раз? Кто попросил о даре?

— Фария Даниф.

— Но кто из нас Фария Даниф? Мы хотим понять, кто из настоящий, подлинный человек, а кто — твой подарок этому человеку.

— Я пожаловал дар тому человеку, которого вы называете Фарией Даниф. Получив его, она перестала быть, потому что не стало того человека, которого вы теперь назвали бы Фарией Даниф. Так вы теперь говорите только о человеке из прошлого, и я знаю о ней не больше, чем знаете вы. Вы называете того, кто пришел ко мне в первый раз, Фарией Даниф. Но после того, как я одарил её, вы перестали считать Фарией Даниф кого бы то ни было. Я знаю, кем каждая из вас считает саму себя, и ни одна из вас не верит, будто является Фарией Даниф. Так как я могу назвать того человека, который пришёл ко мне в тот день? Только так, как называете его вы. А вы называете того человека Фарией Даниф. И с тех пор вы не называете так никого. Я не могу говорить с вами иначе, чем на вашем языке. Я беру имена кускам земли из вашего языка, я называю куски земли так, как их называете вы. Я называю называние называнием, потому что вы его так называете внутри себя. И я называю Фарией Даниф только того человека, которого вы так называете. Как мне назвать тех двух, что стоят передо мной? Я не могу назвать вас иначе, чем вы называете самих себя. Быть может, мне стоит перестать говорить своими фразами? Быть может, мне лучше снова говорить фразами человека? Людям больше нравятся фразы других людей, чем мои, а мои их часто огорчают. Один человек, которого я знаю, сказал бы: в шахматы нельзя выиграть за один ход. Надеюсь, вы знаете, что это значит. Беседа с вами не тяготит меня, но я не могу стоять на месте вечно. Если захотите поговорить снова, то мы встретимся снова.

У исчез, оставив их лишь в большем смятении.