Фальшивка

Отъезд Ирады на болота отложился по глупейшему недосмотру: луна-Юи, с которой были синхронизированы её циклы, вот уже много ночей красовалась на безоблачном небе, приближаясь к опасной фазе, но Ирада была слишком занята и игнорировала знамение, а новый календарь она с переезда завести забыла. Ситуацию ухудшило то, что Сану постигла та же участь и ровно в тот же день — что тоже можно и нужно было предвидеть, но им было не до того.

До самого вечера они ели, иногда вяло прогуливались по участку, ели, пересобирали и чистили оружие, ели, по очереди читали подаренный Ниджатом роман (до сих пор единственную книгу в их новом доме), ели, а потом приехал Рузи — и тут дела внезапно пошли на лад.

Получив дозволение похозяйничать на кухне, он приготовил прекрасный чай со специями, попутно рассказав несколько забавных историй об университетских годах. Ирада и Сана слушали его вполуха и с гораздо большим вниманием следили за его движениями, пытаясь сообразить, насколько приемлемым для достойного человека в Сазлыке считается готовить еду на глазах у равных. Жизнерадостный настрой Рузи был заразителен, да и внешне он сиял — этому впечатлению немало способствовала его свежевыкрашенная в огненно-оранжевый борода, стянутая снизу металлической заколкой в форме гирьки. При каждом резком повороте головы гирька весело звякала о медные пуговицы воротника.

— Друзья, мне кажется, мы все ещё можем сделать этот день хорошим! — заявил Рузи, когда часы подходили к двадцати. — Как думаете, вы в силах поехать сегодня в центр и провести часок-другой за беседой? Дело в том, что на неделе в Сазлык вернулся Гюлер Рауф. Вы не слышали о нём? Знаменитый путешественник, объехал сотню гор, написал кучу книг. Да и охотник он, говорят, неплохой. Так вот, он сегодня, завтра и послезавтра выступает в "Носороге" с путевыми заметками. Составите мне компанию? Если вдруг что — сразу же поймаю вам извозчика, это второй район, там их полно.

— А "Носорог" — это что?

— Интеллектуальный салон. Не лучший, как по мне, потому что у меня там много врагов! — Рузи сказал это очень энергично, улыбаясь и потрясая в воздухе кулаком. — Но не волнуйтесь, они мои враги лишь в философском смысле, нашему с вами здоровью ничто не грозит. Поедем?

С одной стороны, им действительно полегчало настолько, что они вполне могли бы позволить себе непродолжительный выход в свет, а с другой стороны, был и риск. Сёстры признались, что слово "салон" их привлекает, но слово "интеллектуальный" пугает. Рузи заверил, что экзаменов на проходной никто не устраивает, и они согласились.

Вход в "Носорог" был с широкой мощёной улицы, однако все окна выходили во внутренний двор с фруктовыми деревьями, так что снаружи доносился только шелест листвы и пение птиц, да изредка чей-то смех. Внутри трёхэтажного зала на множестве балкончиков и платформ располагались столы разных форм и размеров, но были и, как их тут называли, "жёрдочки" — стоячие места для прислонения и облокачивания, главным образом возле окон.

Впервые за две недели в Сазлыке девушки оказались в обществе, сплошь состоящем из достойно одетых людей: вычурные головные уборы с лентами и плюмажем, разноцветные ткани, бахрома, тесёмки и галуны, замысловатые вышивки, некоторые из которых даже имели сюжеты — всё это волновало и успокаивало, вселяло уверенность в сегодняшнем дне и надежду на завтрашний. И сильнее всего радовали обращённые к ним улыбки: судя по всему, их одежда и украшения соответствовали требуемому уровню, и в них признавали равных — наделённых удачей.

Рузи проводил сестёр за столик, заблаговременно занятый его другом по имени Адем — то был со вкусом одетый юноша лет тринадцати-четырнадцати, с замысловато украшенной трубкой в зубах. Рузи представил их, упомянув, что Сана буквально только что стала владелицей очень важного для науки предприятия. Сана как раз накануне спросила у Кивилцим, как она должна правильно отвечать на вопросы о своём деле, чтобы не ударить в грязь лицом, и Кивилцим сказала, что достаточно упомянуть "производство вакуумных замков". Адем, до того бывший как будто слишком задумчивым и даже слегка сонным, вдруг резко оживился и спросил, а не принадлежало ли раньше это предприятие господину фабриканту Али Догану.

— Да, — ответила Сана, — но я покупала его уже у города.

— О да, разумеется! — Адем слегка улыбнулся и, опершись щекой на согнутую в локте руку, уставился куда-то в окно. — Эх, вот это жизнь была у человека! Знает ли любезная Сана, какое наследие ей достаётся?

— По правде, я почти ничего не знаю о господине Догане, — слукавила она.

— Ну разумеется! Разумеется, его рабочие... бывшие его, а ныне ваши рабочие не захотели портить вам настроение. Конечно, они подумали, что всё это вздор, ведь они не наблюдали жизни этого человека так, как её наблюдали мы. Они видели его только раз в месяц и только в роли денежного мешка, из которого сыплются блага. Они, конечно, не могли знать, каким он был на самом деле. Если будет угодно, я мог бы рассказать об этом удивительном человеке.

— Адем, ты пока расскажи, а я сбегаю, — Рузи кивнул куда-то в сторону балкона второго этажа — ему оттуда ответили поднятием бокала. — Друзья, я ненадолго. Ну и всё равно у нас ещё полчаса, а Рауф к тому же обещал опоздать — мне только что сказали. В общем, пообщайтесь пока, я скоро.

— Так вот, — продолжил Адем. — Однажды — я тогда был ещё младенцем — в Сазлык прибыл господин по имени Али Доган. Он сперва открыл бондарню, потом расширил её, потом прибыль вложил в часовой магазин, а потом на какое-то время затих, и все думали, что свои амбиции он удовлетворил и теперь подыскивает возможности для удачного брака. Но не тут-то было! Оказалось, что он копил деньги, чтобы построить с нуля — заметьте, с нуля! — сахарную фабрику. Разносторонний был господин, не находите? И он её построил и успешно запустил. Это, как вы понимаете, тут же подняло его в высшую лигу — лигу фабрикантов. О нём уже поговаривали даже и в других районах... ах да, дело происходило в тринадцатом районе, он там и жил, и там же построил фабрику. Только часовой магазин у него был в четвертом районе, всё остальное — в тринадцатом. Дело у него шло, он понемногу скупал ещё какие-то мелкие магазинчики и мастерские, рук уже не хватало, нанимал управляющих, потом управляющих управляющими, ну и так далее.

Короче, уже вот-вот он смог бы нанять управляющего всеми управляющими и, наконец, отправиться на поиски мечты, как вдруг происходит жуткое. Его управляющий в бондарне ввёл штраф с рабочих за воровство. На любом предприятии, понятно, работники по чуть-чуть, да воруют. Этот управляющий решил отличиться перед господином Доганом и проявил инициативу. Он вычислил, сколько сырья и товара в среднем пропадает в месяц, и понял, что нанимать охрану — менее выгодно, чем просто смириться с потерями. Тогда он сделал ход конём: поделил ежемесячную сумму потерь от воровства на число всех рабочих и ввёл ежемесячный вычет из зарплаты всех. Более того, он решил не тянуть резину и сразу вписать это в устав предприятия. И как только рабочие получили свой первый ежемесячный "воровской вычет", как они его называли, они обратились в чайную партию за справедливостью. Чайники нашли им адвоката — господина Су. Рабочие сказали господину адвокату: хотим, мол, отсудить штраф обратно и изменить устав, потому что получается, что за воров платят невиновные.

Господин Су прочёл устав и сказал: любезные, да зачем же вам менять устав? Неужели вы не понимаете, что этот устав для вас — чистое золото? Городской закон гласит, что все уставы, включая фабричные, школьные, цеховые и прочая, и прочая, следуют принципу: если существует преступление, то его предотвращение обязано вознаграждаться. И что же написано в вашем новом уставе? А написано, по существу, что мочь украсть — это уже преступление. Теоретически мог украсть — значит преступник, плати штраф. Но если преступлением считается сама способность к краже, то её предотвращение должно быть вознаграждено. Сделайте же себя неспособными к преступлению — мешайте друг другу приходить на работу. А потом потребуйте награду за то, что таким образом предотвратили множество потенциальных краж. Начинайте бастовать прямо завтра, а я начну собирать бумаги. Через месяц как раз всё будет готово.

И вот минует шесть недель, судьи знакомятся с уставом, с аргументами господина Су и постановляют, что дело ясное: господин Доган теперь должен рабочим за предотвращение множества краж. И зарплату за месяц заодно, потому что они остановили работу не по произволу, а во имя предотвращения правонарушения, а это — благая, уважительная причина.

Тут-то, как вы понимаете, достойные люди встрепенулись: а так ли хорош господин Доган? Устав-то этот дурной он, конечно, отменил и управляющего уволил, но как такое вообще приключилось? Как оказался у Догана на службе столь никудышный управляющий? Как вышло, что проигран суд — причем проигран кому? Рабочим! С бесплатным адвокатом! Наняли сыщиков. И тут выясняется, что господин Доган вовсе не отходит от дел, а наоборот, вовлекается в них всё сильнее. Более того, оказывается, что он работает днями и ночами, трудится изо всех сил словно какой-то рабочий: читает законы, изучает учебники, составляет планы, совсем не отдыхает. Закрались первые подозрения: что если господин Доган не любимец удачи, а просто обычный трудяга?

Но тут сомнения разрешились сами собой. Его сахарная фабрика — она взорвалась. Видели когда-нибудь, как взрывается сахарная пыль? Жутким образом. Кто забыл открыть окна в цеху, кто принес источник пламени — это мы уже не узнаем. Стало ясно главное: господин Доган пятнадцать лет только лишь прикидывался удачливым, а на самом деле трудился в поте лица, лишь бы замаскировать от честных людей свою невезучесть. Ну шутка ли: потерять тридцать рабочих убитыми в один день! Такое невезение — явное знамение, что удача если у тебя и была, то теперь отвернулась. А с ней, ясное дело, от него отвернулись и все друзья-товарищи. Прошло сколько-то времени, и господина Догана нашли с пистолетом во рту и с кровью на обоях...

Сана и Ирада не знали, что бесило их больше: это варварское, жутко неправильное представление о природе удачи, или самодовольный и насмешливый вид Адема, с которым он повествовал о трагической гибели достойного человека. Ирада сделала большие испуганные глаза и прошептала:

— Он... убил себя? Какой ужас!

Сана подхватила:

— Какой кошмар! Как господин Адем может так спокойно говорить о подобных вещах?!

Адем поперхнулся дымом из трубки, резко побледнел и уже выглядел испуганным и виноватым — вот так-то лучше!

— М-мда, конечно... я, наверно зря так... я имею в виду, конечно, мне не стоило говорить об этом так, но...

Ирада, игнорируя его бормотание, схватила Сану за плечи:

— Сестрёнка, ты в порядке? Ты хочешь пить? Какой ужас! Господин Адем говорит о самоубийстве так, будто котёнок утонул! Это совершенно недопустимо. Как бы мы ни относились к человеку, мы обязаны проявить к нему хотя бы толику уважения! Нам нужно воды. Пусть господин Адем проводит нас на кухню. Мы здесь впервые.

Окрылённый возможностью загладить вину, Адем проводил их и с радостью переменил тему, начав взахлеб рассказывать, какие напитки и десерты здесь самые лучшие. Далее они выспросили у него всё: кто он, кто его родители, с кем они ведут дела. Всю беседу они держали его в третьем лице и только под конец сделали вид, что отошли от шока и вспомнили о дружелюбии, перейдя на "ты". Они получили приглашение посетить его скромное предприятие — небольшое издательство, которым он управлял вместе с отцом, матерью, младшим братом и дядей. Под конец они даже наделали комплиментов его пиджаку и трости с резным набалдашником — Адем сиял от счастья, очевидно, полагая, что чудом предотвратил кризис.

— Ну что? Сделаем одолжение и зайдём как-нибудь? — спросила Сана, когда Адем оказался достаточно далеко.

— Кхм! — Ирада поперхнулась кофе от смеха. — Почему бы нет. О, кстати об утопленниках! А помнишь, как мы тогда утопили...

— Конечно помню, заткнись, Рузи идёт. Рузи! Рузи, а когда начало?

— Уже-уже, я почему и бегу! Смотрите, вот он!

Две вещи бросались в глаза. Во-первых, борода у господина Рауфа была такая, что сразу видно руку опытного мастера, давно работающего с этим клиентом и знающего, какие именно очертания его лицу нужно придать, чтобы оно выглядело моложаво вопреки паутине морщин вокруг глаз. Не то чтобы бороды у того же Рузи или Адема были неопрятными и не улучшали их внешность, но в то же время очевидно, что делали они их сами и выбирали форму так, чтобы подравнивать было не слишком долго и не слишком сложно. Во-вторых, кожа на лице и ладонях Рауфа выгорела в коричневый цвет пятнами с четкими границами. Это значило, что в той стране, где он побывал, уже разгорался белый сезон, а потому организм дал команду и кожа начала менять цвет, однако пробыл Рауф там недолго, из-за чего кожа поменялась только на тех участках тела, которые чаще всего оказывались под прямыми лучами. Женщина, что шла рядом с ним, оказавшаяся его супругой, имела такой же загар. Помимо супруги его сопровождал слуга — этот юноша в простеньком сером фабричном костюмчике тащил пару увесистых чемоданов.

— Смотрите, — шепнул Рузи, — та, кому Рауф жмёт руку, — это госпожа издательница Серкан; она издает модный журнал. О, Рауф наверняка привёз ей что-то из дальних краёв! Смотрите, смотрите, слуга достаёт что-то из чемодана... эх, не видно, но ладно. А вот, смотрите, кого целует в щеку жена Рауфа, — это господин профессор Умут. Его старший брат преподавал основную химию мне и Ниджату в гимназии.

— О, так вы дружили с самой гимназии?

— Нет, мы тогда не дружили. Сана, я могу доверить тебе секрет? Только сестре не говори, ладно? — он при этом подмигнул Ираде. — Ниджат мне тогда жутко не нравился. Подружились мы с ним уже в университете.

Наконец, Гюлер Рауф, его супруга и слуга взошли на помост — слуга тут же открыл один из чемоданов и принялся что-то там искать, потом подал хозяину листы бумаги, уселся на стул рядом с госпожой Рауф и стал что-то шептать ей на ухо.

"Так вот..." — произнес Рауф таким тоном, будто это были не его первые слова, а продолжение разговора, который шёл весь вечер. Это получилось у него настолько естественно и непринужденно, что многие в зале заулыбались, кто-то хихикнул. Как ни в чем ни бывало, Рауф, так и не поздоровавшись, просто начал рассказ, и рассказ его воистину полнился чудесами.

Если миновать прекрасный Малюдьюрдан — Город-Колесо — и не поворачивать на древний тракт, что ведёт к Каякалеру, Вратам-в-Скале, но вместо этого двинуться на северо-запад, то вскоре мощёная дорога останется лишь приятным воспоминанием, а взамен путники найдут дикую и прекрасную страну. Эта страна, конечно, уже давно отмечена на картах, однако из-за своей незначительности даже не имеет устоявшегося названия в нашем языке — ученые именуют её то так, то эдак, но главным образом — никак. Докладчик же из уважения к дивному народцу будет пользоваться их самоназванием, произношение которого весьма непросто, однако если заменить все щелкающие звуки на "ц" и "гк", то получится "Ацу-О-Кгангк", что в переводе означает "свободные люди". Это, не преминул заметить Рауф, является прямым доказательством всеобщности нашего происхождения, ведь и у них человек становится свободным лишь в тот день, когда его лоб украшают напоминанием о рабском прошлом человечества. Рауф немного рассказал о ритуале инициации, который им с женой дозволили наблюдать, а также об охоте на горного великана, в которой они приняли участие. Также было сказано немного о кирпичной архитектуре, смене времён года, чарующей жёлто-багряной палитре местного белосезонья, о прекрасных деревянных масках тончайшей работы, об интерьерах жилых домов и магазинов, и, разумеется, о животноводстве.

Наконец, господин Рауф окинул публику ликующим взглядом, и произнес:

— И в этот самый момент, мои прекраснодушные слушатели, когда самые наивные из вас уже поверили, что с небольшими оговорками и с поправкой на более примитивное огнестрельное оружие жители Ацу-О-Кгангк такие же, как мы...

— Так и знал! — громко прошептал Адем.

— ... я не без сожаления вынужден сообщить, что, увы, их культуре присущи воистину жуткие особенности. Они заметны далеко не сразу, а потому легкомысленный путешественник может никогда и не узнать о них — особенно если окажется у них лишь проездом на пару дней. Однако эти особенности известны учёным людям, а также видны тем, кто достаточно внимателен. Сегодня я расскажу вам об одной из них, но настолько важной, что она пронизывает всё их общество и проникает во все сферы жизни. Суть же в следующем: в Ацу-О-Кгангк принято до крайней степени стыдиться всего, что связано с деторождением, детозачатием, а также соитием как таковым. Более того, стыдиться принято также и самых органов, которые участвуют в этом. Но что это значит — стыдиться? Это значит: никогда об этом не говорить, всячески скрывать, что ты вступаешь с кем-то в связь, а самое главное — постоянно контролировать, кто, с кем, когда и как вступает в связь. Последнее — самое неочевидное, однако оно же и самое жуткое: соитие считается у них настолько постыдным делом, что каждый член общества от мала до велика видит своим долгом постоянно следить за всеми, кто в соитие вступает, и докладывать всем, было ли соитие совершенно согласно правилам. Правила, надо сказать, очень строги. Вы, уважаемые господа, конечно же, не заподозрите нас с Парисой в юношеских чудачествах, так что вообразите наше удивление, когда хозяин гостиницы чуть было не выгнал нас только лишь из-за того, что кто-то из постояльцев сквозь стену услышал что-то ночью! И, разумеется, услышав, тут же побежал докладывать хозяину и требовать, чтобы нас выселили!

Многие слушатели посмеивались.

— С хозяином у нас была долгая беседа, в ходе которой мы его умилостивили и уговорили подробно рассказать о здешних обычаях, чтобы мы уже никого не поставили в неловкое положение в будущем. Он сильно колебался, согласился далеко не сразу. Я записал его слова дословно, но зачитывать не буду, потому что он очень много мямлил, блеял, ходил вокруг да около, повторял уже сказанное и так далее. От него мы узнали, как правильно скрывать от общества тот факт, что время от времени в течение жизни ты вступаешь в акты физической любви.

Зал снова засмеялся.

— Увы, мы так и не смогли узнать, зачем это делать — с его слов выходило, что иначе мир развалится на куски. Чаще всего он повторял "А что, если услышат дети? Кругом же дети!" С горем пополам я заставил его объяснить, что не так с детьми. С его слов выходило — и это не его мнение, это для них общепринятый факт — что если ребёнок узнает о существовании соития, то немедленно сойдет с ума.

Из дальнего угла донесся басовитый хохот.

— Откуда же люди узнают о любви? Это мы у него спросили. Он ушёл от ответа. Мы поняли, что этот вопрос должен стать объектом расследования. Оттуда и далее мы занимались только им: то вместе, то поодиночке общались с местными и собирали информацию. Разговорить детей оказалось проще всего. Знаете, что самое смешное? Дети всё знают. Вообще всё. Как, что, зачем, почему — они всё знают, причем, кажется, лет с четырех или с пяти. Дети были лучшими информантами, честь им и хвала. По мнению детей, взрослые придумали скрывать от них правду, потому что боятся, что у детей преждевременно появятся свои дети. Казалось бы — ну хоть что-то звучит разумно! Тогда мы спросили, знают ли они, что делать в случае нежелательной беременности. И они не знали! Никто! Ни один из опрошенных, а опросили мы пару дюжин! Более того, они даже не понимали, о чем мы говорим, когда мы пытались им объяснить.

Оставьте свои риторические восклицания при себе, уважаемые слушатели! Поверьте, сейчас каждый здесь думает о том же, о чем и вы. О том же, о чем думает любой цивилизованный человек. Как можно защитить ребёнка от нежеланной беременности, если ты не можешь рассказать ему о том, как её прервать! Но вот же, какое дело: нельзя рассказать им это, потому что тогда придётся признать, что физическая любовь существует, а этого раскрывать никак нельзя, потому что тогда ребёнок якобы сойдет с ума. Тогда мы спросили у детей, неужели взрослые не знают, что дети всё знают. Дети ответили, что взрослые знают, что дети знают, но не могут этого признать, потому что чтобы это признать, надо заговорить о соитии, а говорить о нём нельзя.

Гул в зале стал таким громким, что почти заглушал голос рассказчика. Как оказалось, это было лишь начало: дальше пошла речь о так называемых "супружеских изменах", о жестоких наказаниях за них, а также о том, что соитие вне скреплённого государством брака уголовно наказуемо, — на этом моменте одному пожилому господину стало дурно, и его унесли на балкон. С каждой новой подробностью культура Ацу-О-Кгангк обретала всё более тёмные тона: общество, где все врут друг другу и самим себе во имя непонятно чего, общество, где все шпионят друг за другом, общество, где одно из самых естественных стремлений человека клеймят преступлением против человечества и человечности. Наконец, Рауф окончательно ввёл публику в неистовство, когда процитировал одного из проводников, что вёл их на охоту. Когда того попросили рассказать об истоках столь суровых обычаев, он с огромной гордостью в голосе заявил, что они-де не животные, чтобы предаваться разврату: у правильных людей соитие существует только ради зачатия, а потому говорить о нём надо ровно столько раз за всю жизнь, сколько детей ты собираешься иметь. Рауф, понимая, что дюжину орущих, хохочущих и ревущих людей ему не перебить, присел на стул рядом с супругой и послал слугу за питьём. Видя, что складывается незапланированный перерыв, Рузи ударил пальцами по столу, привлекая внимание товарищей, и спросил:

— Ну каково, а? Какой, однако, наивный, вульгарный материализм!

— Что именно? — спросил Адем, и Сана с Ирадой были очень рады, что он это сделал, потому что последнее слово Рузи им было совсем непонятно, а ведь он произнес его так, будто каждый ребёнок должен это знать.

— Последняя идея. Они стремятся возвыситься над животными тем, что совокупляются только ради детей.

— Да что за бред: это животные так делают! Человек тем и отличается, что делает это не только лишь ради детей! Все же наоборот! — Адем пребывал в невероятно возбужденном состоянии — очевидно, рассказ Рауфа очень его впечатлил.

— Ага. Они приписывают животным несуществующие "развратные" качества, а потом заявляют, что мы, мол, не такие, а потому чем-то лучше. Но вообще сама идея соития только ради зачатия — это тот подход, который одобрили бы наши господа-физицисты. Которые отрицают свободу воли и всё остальное. Сана, Ирада, вы ещё не имели счастья пообщаться с такими господами? Ну, у вас всё впереди. Есть у нас господа, которые любят рассказывать, что человек — это животное, а потому и жить должен без прикрас, как животное. Потому что если живёшь иначе, то ты лжец и лицемер. Долго объяснять, просто скажу, что это у них такой эпатаж. Всерьёз их воспринимать нельзя.

Не успели они переварить это, как Адем принялся спорить: мол, Рузи очень сильно упростил ситуацию, а в действительности аргументация презираемых им людей куда сложнее. Рузи на это возразил, что вовсе он их не презирает, а просто считает паяцами, ищущими внимания, а Адем заявил, что это одно и то же. Ирада и Сана молча слушали их перепалку, пытаясь понять хотя бы что-то, однако от них ускользали не то что доводы сторон, но даже сама суть спора.

К счастью, спустя минут пять, зал подуспокоился, Рауф прошёлся по сцене взад-вперёд, перекинулся парой слов с кем-то у первых столиков, а потом громогласно объявил, что если прекраснодушная публика готова, то он мог бы продолжить. Под гоготание зала он процитировал ещё нескольких аборигенов (но ничего нового в их словах уже не было), выразил удовлетворение тем, что его путевые заметки произвели столь сильное впечатление, и заявил, что, в сущности, на этом он мог бы и закончить, потому что самое главное уже сказано, однако по традиции хотелось бы сформулировать проблему и предложить её для обсуждения.

— Вот мы с вами, господа, сейчас смеёмся над этими людьми — и поделом, конечно. Мы с вами думаем: ну не дураки ли? Они стесняются и стыдятся чего-то очень естественного, чего-то, что является частью человеческой природы. Они отрицают нечто, что глупо отрицать, скрывают что-то, что невозможно скрыть — это всё равно как если бы они попытались скрыть друг от друга восход солнца! Но восход солнца не спрячешь, даже если мы выколем друг другу глаза — жар-то никуда не денется, и радостное пение птиц тоже выдаст его.

Мы смеемся над ними, потому что они плетут вокруг себя громоздкую и совершенно ненужную паутину стыда и лжи, в которой сами путаются, спотыкаются и ломают ноги. Но давайте спросим себя: неужели мы сами не занимаемся ничем подобным? Мне кажется, что и нашему обществу подобные глупости не чужды. Только у нас это выражается не по отношению к любви, но по отношению к другому важному человеческому чувству — к чувству выгоды. Вот, посмотрите. Мы, безусловно, осуждаем людей за жадность. Мы все с незапамятных времен помним, к каким ужасам ведёт жадность, и мы все считаем самоочевидным, что её необходимо осуждать. Каждый из нас знает, что если он сегодня не осудит кого-то за жадность, то завтра этот кто-то станет лишь ещё более жадным, а потому необходимо оказать услугу обществу и пристыдить, осмеять этого человека. Мы все с вами знаем, что в теории всё должно быть именно так. Но при этом кто из нас укоряет своего друга или родственника, который совершил выгодную сделку? Рискну предположить, что если такое случится с вами, то вы похвалите друга за смекалку, но не спросите, а не жадность ли толкнула его на то, чтобы преследовать более выгодные условия. Укорите ли вы его за то, что он мог бы довольствоваться меньшим, но приложил усилия к тому, чтобы сделать свою жизнь лучше? Я вам больше скажу: и сын зеленщика никогда не укорит отца за то, что тот принес в дом лишние пару зёрен! И не спросит, почему одно и то же продалось сегодня дороже, чем вчера. Вот, друзья, что я хотел бы с вами обсудить. Не будем ли мы такими же смешными дикарями в глазах какого-нибудь другого, более развитого народа, что однажды придёт к нам из-за гор?

Как и в прошлый раз, гул поднялся ещё прежде, чем Рауф окончил фразу. Поставленный им вопрос, по-видимому, многих задел за живое: со всех сторон слышались как недовольные возгласы, так и одобрения.

— Он прав! — Адем при этом громко поставил кружку на стол. — В очередной раз говорю: великий человек!

Рузи в ответ на это криво ухмыльнулся, развернулся на стуле и, увидев мрачные лица сестёр, обратился к ним:

— Может, сперва в буфет? Вы любите мармелад?

Оставив Адема занимать столик, они проследовали через гудящий зал.

— Помните, я говорил, что не очень люблю этот клуб, потому что у меня здесь много врагов? Ну вот, Адем один из них. Неистовый поклонник Рауфа и других этих господ. А я к ним холоден. В смысле, я безусловно признаю их ум и эрудицию, но выводы, которые они делают... спорны, и это в лучшем случае.

Воспользовавшись этим переходом на человеческий язык, они потребовали у Рузи объяснений ситуации.

— Пряничная партия. Только вы им это в лицо не говорите, это кличка. Они официально "Партия пряностей". А знаете, какая кличка у их лидера, господина Аира? Пряничный Человек. Вы, если его увидите, сразу поймёте, почему. Он носит такие костюмы, которые по текстуре как пряничек, и у него ещё всякие брошечки, цепочечки, прямо как бусинки застывшего крема. И очочки на носу в толстой оправе — блестят золотом, как карамелька. Но вы его не увидите, он человек не публичный. Даже в совет не ходит, у него там только представители. Так я это к чему? Рауф тоже пряничный. Только не официально. Официально он как бы беспартийный и жутко этим гордится. Но все знают, что он с Аиром разве что в дёсны не целуется, да и с другими видными функционерами тоже. И вот сегодня он что делает? Сперва выходит и рассказывает интригующую историю... вам понравилось? Да, мне тоже — я же говорю, очень умный, очень интересный человек, в этом ему не откажешь. А потом как взял да как вставил! Ну вот этот его вопрос в конце. Мол, мы тут все тоже лицемеры, потому что осуждаем жадность. Девушки, вы когда в последний раз слышали осуждение жадности? Вот чтобы кто-нибудь говорил: "Жадность — худший из пороков, ах, будь проклята жадность"? Да не бывает такого. С чем воюет человек, спрашивается? Где проблема-то? А я вам скажу: недавно несколько газет осмеивали партнеров Аира за то, как они своим клеркам зарплату прижали. Там скучная история, просто скажу, что старшие клерки повысили зарплату себе, а младшим — нет. Газеты об этом написали. Всё. Вы понимаете? Вот вся эта тирада Рауфа в конце — это из-за того, что газеты недавно осудили друзей его покровителя за жмотство. И вот он тут стоит перед нами и старается изо всех сил: и историю такую красивую составил, и гимнастикой ума наше общество к ней приплетает, и вот прям... у-ух! А на деле он просто хотел газетчиков осудить, потому что знал, что в зале сегодня будут и они, и те, кого они ругали. Это был жест лояльности, только и всего. Просто сильно замаскированный. Но, надеюсь, он вам не испортил впечатление от вечера. Нет? Ну и славно! Что будем делать? Вы устали? Или не против ещё с нами пообщаться?

Сёстры ответили, что им, пожалуй, не стоит засиживаться допоздна — чувствуют они себя почти неплохо, но рисковать ни к чему. Весь зал в это время обсуждал вульгарный материализм и ещё какие-то высокие вопросы, то и дело звучали неизвестные им имена, которые тут же забывались, однако тон спорящих был таков, что становилось ясно: они сталкивают лбами чужие мудрые изречения, проверяют на прочность позиции учёных господ по тому вопросу, который поставил Рауф.

Рузи организовал им экипаж прямо во внутренний двор, и они уже собирались было прощаться, когда кто-то окликнул их. Со стороны главного входа быстрым шагом двигался человек лет шестнадцати — невысокий блондин весьма щуплого телосложения, что было заметно даже через толково подобранную одежду, которая должна была скомпенсировать недостатки фигуры и почти справлялась со своей задачей.

— Рузи! — воскликнул блондин. — Рузи, ты с друзьями втроём, да? А экипаж у вас на четверых? Чудесно! Ты не будешь против? Мне бы...

— О, нет, я не еду, я просто вышел попрощаться. Джэвейд, что с тобой? Ты...

Послышался удар дверной ручки о стену — стёкла задребезжали.

— О, а я как раз тоже собирался восвояси, а тут нате! — воскликнул мужчина средних лет, что теперь тоже направлялся к ним; он явно был навеселе — очевидно и по голосу, и по походке.

Джэвейд, глядя в мостовую, тяжело вздохнул, повернулся к Ираде и Сане, которые к тому времени уже устроились на сиденье, и прошептал:

— Дамы, спасите. Мы должны доставить этого господина домой, или он всем мозги съест.

"Дамы" про себя решили, что рискнуть стоит: вдруг этот Джэвейд что-то собой представляет, так почему бы не оказать ему услугу. В конце концов, раз Рузи с ним на короткой ноге, то вряд ли это бесполезный человек. О своём решении они в конечном итоге ни капельки не пожалели, однако поездка оказалась чем угодно, но не быстрым и комфортным возвращением домой.

Подвыпившего господина звали Юсуф Вахшиат. Как только Джэвейд шепнул извозчику какой-то адрес во втором районе и экипаж тронулся, Вахшиат принялся описывать, насколько он рад возможности продолжить спор, начатый за столом господина Рауфа.

— Вы пытаетесь оторваться от земли с этими вашими учеными штучками! — грохотал он, и тон его голоса скакал не хуже лошади. — Господин Фируз должен понимать, что в жизни всё не так! В жизни эти ваши законы спроса не работают, в жизни работает только суровая правда жизни! — Вахшиат в целом сидел в расслабленной позе, однако при этом неистово мял в руках свою зелёную шапку с плюмажем — неясно было, как перья оставались на месте.

— Я полагаю, господин Вахшиат расскажет мне, в чем заключается суровая правда жизни на этот раз? — Джэвейд говорил совсем не так, как его преследователь. Даже с поправкой на нетрезвое состояние в речи Вахшиата было многовато проглоченных гласных, картавостей и мелких оговорок. Господин Фируз же обладал хорошо поставленным голосом — такой бывает у судейских, профессоров или актёров. Он был немного похож на всех трёх.

— Охотно! Вот, например. Господин Фируз утверждал, что ликвидация некоторых законов позволит двенадцатому району зарабатывать на торговле дикой блошницей, что, в свою очередь, якобы позволит им в течение нескольких лет починить и достроить канализацию за свой счет. Я правильно излагаю?

— Абсолютно.

— Но господин Фируз не учитывает тот факт, что ничему подобному не позволит случиться суровая правда жизни! Все эти расчеты ведь строятся на чём? На абсолютно бумажных законах, что якобы денежные средства работают так-то и так-то. Но кто эти законы выводил? Люди, которые в двенадцатом районе бывали не больше раза в жизни, когда извозчик ненароком заплутал! А я, как всем известно, прожил там три года, а потому говорю: законы тут ни при чём! Будь у них хоть малейший шанс починить канализацию, они бы уже давно её починили так или иначе. А раз не починили, то встает вопрос: почему? И вы знаете ответ: потому что район номер двенадцать неудачлив! Это суровая правда жизни, против которой ваша наука бессильна, вот так! Надеюсь, господин Фируз теперь понимает, почему госпожа Хюлья, в свою очередь...

— Пусть господин Вахшиат сперва объяснит, что он предлагает делать с канализацией в двенадцатом районе. Неужели вложится в жертвенный фонд по её реконструкции?

— Ни в коем случае! Она должна остаться такой, какая есть! Если жители других районов начнут вкладывать деньги в её восстановление, то это станет преступлением против правды! Правда же заключается в том, что в двенадцатом районе канализация дурна. Это факт. Любые денежные вливания в неё — попытка эту правду скрыть, то есть это ложь.

— Но раз люди продолжают ей пользоваться, то не является ли это ещё большей ложью? — Сана вдруг ощутила непреодолимое желание подкинуть угля в этот котёл идиотизма. Она беспокоилась, не сочтут ли её вторжение в беседу дерзостью, однако Вахшиат повернулся к ней и, добродушно улыбаясь, спросил:

— М-м? Пусть молодая госпожа повторит, я, кажется, прослушал.

— Я хочу сказать, раз канализация в двенадцатом районе ужасна, и её ужасность — это суровая правда жизни, то не является ли преступлением против правды пользование ей? Пользуются ведь только тем, что работает, что приносит благо. Ужасная канализация, я полагаю, приносит что-то, но отнюдь не благо. И вот, допустим, я воспользуюсь сломанной вещью, которой суждено вечно быть сломанной — разве я таким образом не солгу самой себе? Разве моё действие не будет лицемерным притворством, будто вещь в действительности исправна и работает?

Глаза Джэвейда были полны ужаса — в отличие от Ирады, он ещё не понял, всерьёз ли говорит Сана. Вахшиат на несколько секунд замер и даже оставил шапку в покое.

— Хм-м! Да, пожалуй! Молодая госпожа говорит очень дельную мысль!

— Но тогда получается, — продолжала Сана, — что всех жителей двенадцатого района необходимо отправить в изгнание или переселить, чтобы они не были вынуждены ежедневно и еженощно совершать тысячи преступлений против правды.

— Ах, увы! Как ни права юная госпожа, но это невозможно!

— Почему? — улучив момент, Сана подмигнула Джэвейду. Вопреки её ожиданиям, он лишь сильнее погрустнел.

— Ну что ж, извольте! — с явным удовольствием вещал Вахшиат. — Есть две теории, почему ни один город так никогда и не решился изгнать бедноту. Одна теория основывается на том, что человек скорее добр, а вторая — на том, что человек скорее зол. Начну со второй. Согласно ей, если бедных изгнать, то они, оголодав, собьются в шайку и устроят разбойный налёт, и этот налёт обойдётся городу гораздо дороже, чем та мизерная зарплата, которую получает вся чернь вместе взятая за всю свою жизнь. Таким образом, мы как бы заведомо признаём в них разбойников и как бы платим им откупные каждую неделю, но по чуть-чуть, чтобы им не взбрело в голову разрушить город. Это что-то вроде жертвоприношения какому-нибудь злобному чёрту, как в этих ваших молодёжных книжках — у меня дочь читает, там про чертей всяких, ну вы знаете, да? Так вот, согласно этой теории, беднота — это вот такой злобный черт, которому надо скармливать подачки по чуть-чуть, чтобы его умилостивить, а иначе он разбушуется. Вот. А другая теория заключается в том, что если бедноту изгнать, то она оголодает, и тогда сердобольные горожане начнут жертвовать им еду, чтобы не чувствовать себя виновными в гибели тысяч. И в этом случае они как бы получат ту же самую зарплату, только уже не за работу, а за просто так. Таким образом, город потеряет в обоих случаях. Вот, что важно! Не важно, какая из теорий верна, пока вывод из них един. Вот поэтому-то бедноту никто никогда и не изгоняет целиком.

— Если я правильно понимаю господина Вахшиата, — сказал Джэвейд, — то разница между теориями в следующем: согласно первой теории, бедные злы, а согласно второй, богатые добры. Я верно уловил?

— Всё так! — Вахшиат стукнул кулаком по борту и принялся излагать свои доводы в пользу суровой правды жизни с плохой канализацией по второму кругу, пока вдруг не воскликнул: "О, да это же мой дом!", — остановил экипаж, распрощался и, пошатываясь, скрылся где-то за кирпичной оградой. Пока Джэвейд диктовал извозчику свой адрес — это было где-то совсем рядом и как раз по пути к заболоченным кварталам шестого района — из калитки выскочил слуга с масляной лампой в руках, подбежал к экипажу с той стороны, где сидел "многоуважаемый господин Фируз" и передал ему благодарности от госпожи Вахшиат.

— Спасибо, что согласились взять нас попутчиками. Один бы я с ним с ума сошел, — между этими двумя предложениями Джэвейд сделал паузу на секунду длиннее нормальной — и как раз в этот момент экипаж подпрыгнул на какой-то неровности. Извозчик тихонько выругался — на языке его гильдии это значило, что он как бы признает ошибку и извиняется перед пассажирами, но при этом как бы и не совсем извиняется, ведь не он создал эту выбоину в приличном квартале, где её никак нельзя было ожидать.

— Хотя и масла в огонь госпожа подлила знатно, — продолжал Джэвейд. — Пусть любезные друзья моего друга не пытаются в будущем смутить Вахшиата и прочих людей из его круга — у них есть ответы на все вопросы.

Они, наконец, полноценно представились друг другу. Оказалось, что Джэвейд Фируз — какой-то там деятель кофейной партии, соавтор каких-то законопроектов и то ли участник, то ли предводитель какого-то кружка, в который Рузи не входит, но как бы стоит рядышком с которым. Сегодня Джэвейд посетил "Носорог" с целью раскритиковать последнюю статью господина Рауфа, опубликованную во время его путешествия. Увы, не все в компании Рауфа — достойные беседы люди. Один из них — причем уже далеко не в первый раз — затеял спор, из которого Джэвейду вскоре захотелось ретироваться.

— Но слова Вахшиата — это не какая-то ученая мысль, а просто пьяный бред, так ведь?

— Вы у нас недавно, да? — видя, что его вопрос вызвал смущение, Джэвейд решил не дожидаться ответа. — Извините, если сказал грубость, но я очень устал и уже не вполне контролирую речь.

— Пусть господин Фируз не переживает, его речь прекрасна. А мы здесь и правда меньше месяца.

— Если у дам будет праздный девятничный вечер, то пусть зайдут к нам в "Созвездие". Дамы, я так понимаю, дружны с Рузи. Значит, он должен был перед походом в "Носорог" сказать им, что это не его любимый салон, потому что у него там много врагов. Так вот, его любимый — "Созвездие". Пусть найдут там меня, и я с радостью объясню, как пьяный бред в Сазлыке может стать политической философией.