Глава 6. Дон Жуан
С седьмого дня сотворения мира – снова любовь.
Сегодня был особенный день. Четверг. День, когда я. Впрочем, я не буду здесь говорить о себе в будущем времени. Идите вместе со мной и смотрите на мир моими глазами. Закончилось рабочее время. Я выбежал из здания, забыв пожать кучу рук, бросаю "пока", и вот уже стою на остановке, вдыхая вечерний Петербург под покрывалом серых ветвистых облаков.
До Площади Восстания я еду на трамвае. Это моя особенная черта — на трамвае на работу, на трамвае в Петербург. Я вижу, как растворяется районный округ, переходя постепенно в зелёный кладбищенский лес, открывает первые купчие домики, складывающиеся в очертания Лиговского проспекта. Ещё немного, я проеду мост и ворвусь в гущу красок, лиц и улыбок, где очень много туристов, студентов, бездомных, где никогда не стихает музыка в переходах, где собираются артисты, альтушки пьют пиво до первой остановки полицейской машины.
Лиговский проспект приближается к артерии Невского, но не сливается с ним. Оттого эти улицы так не похожи друг на друга. Если Невскому услужливо помогает Гермес, шурша в кошельках людей бумажными купюрами, то покровителем Лиговки является Аполлон. Каждый двор, каждый кирпич здесь поёт о том, что он служит искусству.
Я перехожу подземный переход и, не останавливаясь, иду мимо стаканчика для монеток. Человека, сидящего рядом, не видно — его голова утонула в капюшоне, а по бесформенной куртке нельзя было точно сказать, сидит мужчина или женщина. Для Питера картина привычная. Когда я только приехал в Петербург, первым делом, словно считывая это обстоятельство неосознанно, ко мне подходили побирушки и попрошайки, олдовые клошарки и сёрферы и объявляли успех за собой. Как правило, в основном это были прилично одетые люди, приятные, не лишённые естественной культуры в выражении лица. Всё по мелочи, по мелочи, но эти мелочи разом обрушились по приезду в незнакомый, чужой, многоветренный город, так что спустя месяц я перестал давать деньги совсем, и это прекратились. Они почувствовали, что я душой и телом присоединился к обычным жителям Каменьграда.
Из подземного перехода, поднимаясь по лестнице, я вышел в открытое пространство. Как правило, оказавшись в центре, я отворачиваюсь от главных улиц, которые можно охарактеризовать одним словом: "много". Много всего — машин, людей, вывесок, разговоров, шума, пыли, света, рекламы, юности, беспокойства. Поэтому, поднявшись по лестнице, я пересёк Лиговку, пошёл дальше и повернул на Коломенскую улицу. Она идёт параллельно Лиговке. Здесь нет метро, парочка баров, жилые дома, витая решётка, двор-колодец.
На моём маршруте появляется продуктовый, дверь сама открывается, холодный электрический свет за секунду выдавливает идущую рядом белую ночь и без остатка, как будто бы так и надо, проникает вовнутрь. Почти аскетично выглядит моя корзина: молоко, корица, два банана. Стремительно, не замечая прохожих, лечу по торговым коридорам, встаю замыкающим перед кассой.
Смотрите вдруг... к середине очереди теснятся двое. Молодые, басистые, крепкие. Действия. Мои - какие будут?
первое: игнорирование, словно я имею дело с фантомами
второе: готовность к конфликту интервенции
С одной стороны, я стою в этой очереди как существо, лишённое всяких желаний. С другой, всё таки я как никак великолепная обезьяна, рожденная для борьбы за место под солнцем.Ощущаю лёгкий стресс и желание прижаться к своему месту. Не могу отделаться от липкого чувства и не подумать, что сдаю позиции. Моя рука сама двигает как бы тележку вперёд. Так и получается. Двое стоят передо мной, а я двигаю на них свою тележку. Убеждаюсь вновь, что искренность — сильнейший инструмент воздействия на людей. Наконец, я восстал против себя и решился произнести это вслух:
— Молодые люди, вы немного встали не туда. Пройдите, пожалуйста, за мной, здесь есть свободное место.
Они послушались моей просьбе. А сам я удивился тому, как звучит мой голос.
А потом я замотал головой: это было, когда мне предложили пакет. Ну, если даже не мотал, то наверняка жестами выразил своё несогласие, одной рукой, а другой - распихивал продукты по карманам.
Во всё время пути в наушниках моих играла потоковая музыка с участием Скриптонита. Она прекрасно дополняла ультраисторические пейзажи и составляла единый круг впечатлений того, что видишь перед собой и то же самое — только через музыку — того, что представляешь.
Иногда я выбирал музыку по обложке альбома. Часто, когда она совпадала с моим настроением, то и музыка была такой, что, казалось, город был наш, в чём угадывался эффект импрессии. Сегодня, вне всяких сомнений, я был за антискуку против интереса-минус. Хотелось приключений до без двух минут работы станции метро.
До улицы Рубенштейна оставалось идти недолго. На Лиговке хорошо то, что все культурные сосредоточения друг от друга недалеко — в шаговой доступности на пятнадцать (15) минут. За это время, пока я шёл, мне удалось сформировать определённое мнение о себе. Быть личностью в принципе означает иметь о себе какое-то мнение. Рано или поздно перед кем-то придётся отчитываться, называя свой род деятельности, надо было как-то себя охарактеризовать. И скорее уж рано, чем поздно. Я шёл на вечер поэтов и многое в этот вечер зависело от моего настроения. Что я буду делать для себя в той или иной роли: сидеть за барным столом или выйти вместе со всеми на свежий воздух.
С кем-то познакомиться. Сказать честно, изначально наше общение с ней, сказать по правде, начиналось весьма незначительно, как было и в этот вечер.
Переживая расставание, я испытывал неотвязную грусть, однако понимал, что так долго продолжаться не может и что я должен перешагнуть в себе это состояние, которое потихоньку уже мне надоедало.
Когда я увидел Аду вперые, мне она не понравилась. Под этим я подразумеваю общее первое впечатление в течение семи секунд, по которым происходит считывание, определение интереса. Вначале мне этого не хотелось, однако, присмотревшись, я понял, что ошибся. По мере того, как я её разглядывал, я про себя отмечал, что есть в неё что-то неуловимо чарующее.
Мне нравится любоваться телами (не только женскими), как любому художнику это нравится с эстетической точки зрения, когда он пишет пером и кистью. Увиденный образ в моём воображении разрастается до непомерных масштабов, благодаря чему становится проще найти то самое что ни на есть красивое, выхватить, высветить, показать другим. Из-за этого свойства глаз мои предпочтения были обширны. Меня привлекают девушки высокие и невысокие, полные и стройные, плавные и нескладные, с мускулами и с костями, с глазами цвета песка и глазами - пальм. Немного надо подождать, я давно взял за привычку не судить о внешности сразу. И почти всегда угадывал.
В то же время Ада меня разглядывала с не меньшим любопытством. Длинные ресницы, пышные брови, морщины от прищура, смуглая кожа. Это я – высокий и стройный, от которого веет таинством непорочного леса. Весь вечер тогда мы переглядывались друг с другом. Дополнительно про себя я отметил, что у неё была абсолютно белая кожа, на руках, на щеках - везде, и безмятежные, почти блаженные черты лица. Она имела лёгкую полноту классической Венеры и довольствовалась тем, что была молода, поражая присутствующих и наивной улыбкой.
Мы вышли. Она с сигаретой. Я — подышать дымом гвоздики от её сигареты, ловя взглядом тлеющий фитилёк.
— Мне кажется, невозможно любить кого-то и говорить искренне об этом, если нет любви к себе, это скорее восхищение кем то или зависимость от чьей-то личности, чем любовь.
— Или великое желание потрахаться, — отвечаю я.
После этой фразы мы стали встречаться практически сразу. Я пригласил её к себе домой, она, естественно, согласилась. Мне нужны были такие люди, горячая плоть: я такой человек. Перед встречей у меня дома я налил на ломтики разложенных яблок сгущёнку, разлил чай. Пальцы казались ещё длиннее из-за пламени свечи в полумраке. Другим пламенем вскоре оказалось обжигающее касание её руки. Содрогнувшись, я почувствовал, как в эту секунду внутри меня начал разворачиваться жемчужный момент.
За фасадом целомудренного спокойствия я прятал бурю и подавленное желание вновь коснуться, случайно или не случайно, коснутся вновь. Во время нашего чаепития один из бокалов упал и разбился в форме сердца. Это был поцелуй небесных губ.
то ли стук судеб друг об друга на линии рук,
то ли Мактуб.
— Ты теперь обязан сохранить этот бокал.
— Сохраню его, как тебя.
— Только без спойлеров, — говорит она. – Мне кажется, ты смотришься чертовски мило.
— Да, но будем помнить, что в этом фильме ты главная героиня.
— В таком случае это будет жанр арт-хаос.
Я напоминал собой каплю росы, собранную с хвои в точке росы. Вначале мы молча пили глазами друг друга, а в следующую секунду уже целовались. Она пела мне в уши: "Я тебя хочу, я тебя...".
Моя рука тонула в её волосах, я поднял вверх маленький подбородок, и там был такой же маленький выступающий нежный бугорок.
— Кажется, всё начинается слишком быстро, — говорит она, прижимаясь всем телом. После чего толкает меня к стене и защемляет мой рот своим. Я нерешительно тяну руку вверх под кофточку.
В следующий раз мы встретились снова на поэтическом вечере. Мы давно перестали просто сидеть. Нас разглядывали те, кто всё ещё мечтал об оргии. День продолжал ползти улиткой на улице Рубенштейна и также медленно клонился в ночь.
Как нравилось мне смотреть на её частички в этом большом суматошном пространстве. Если бы не она, я бы давно потерялся, уплыл, но с ней рядом можно было упереться, как об что-то твёрдое в отношении моего наития, сбросая световую мишуру, музыкальный фон как ненужное, скучное обстоятельство. Среди волн прибоя чужих лиц лишь для меня она оставляла такую недвижимую, истинную, уверенную себя.
— Ты, серьезно, до чертиков красивый и чувственный, — сказала она, полируя поцелуями хрусталик моего лица, доводя его до совершенства. — Ты мальчик-чувственность.
Весь этот вечер был полон необыкновенного напряжения. Лишь дома мне удалось расслабиться, донеся вместе со своим телом тяжесть целого Титаника, чем я поделился и спросил:
— Как же ты себя чувствуешь?
— Вибратор, друг мой, в и б р а т о р...
Небольшая пауза в одну секунду, и я снова пишу:
— Ты буквально вышла из океана моей мечты.
—Милый, сегодняшнее моё состояние было на грани курения марихуаны. Но я была неаккуратна, и случайно выжгла в памяти твоё лицо.
Мой свитер продолжал держать аромат её тела. Люблю ткань, скрепляющую чувства с материей: обнимаю его, а на самом деле – Аду. Пальцы в пальцы — глухо, тесно. На крыльях амура несла к ней моя память, где она такая разная, там я снова и снова влюблялся, как в первый раз, видя среди фотокарточек впечатлений девочку в одеянии млечного сияния.
Тела до чёртиков эстетичны, а её тело особенно. Я представлял, оставшись наедине, как появляюсь сзади неё, обнимаю тёплый живот в то время, как она опрокидывает голову назад, падая в мои объятия, и встречается губами с наклонившимся обелиском. Случайно поцеловал экран, непроизвольно! А потом повторил это ещё один раз.
— Кажется ты та чувственность, которую я долгое время искала. Вот, что ты натворил!
Ада влюбилась по уши. Я это понял сразу, потому что чувствовал то же самое.
– Я всего лишь продолжение твоих мыслей, — говорю. И это было правдой.
Наступили выходные.
Ада жила в Девяткино, в роскошной по площади однокомнатной квартире. Там можно было делать всё, что угодно, в отличии от моей арендованной квартиры ближе к центру, которая была несколько меньше.
В моей жизни так выходило, что все ответы уже были даны и оставалось лишь отыскать, сформулировать и задать самому себе необходимый вопрос. Ответом на этот вопрос являлись три слова: любить, любить, любить. Обращённые ко мне, к ней, ко всему живому и неживому.
Когда время стало ближе к пяти, я сел в метро и стал думать о том, что над моей головой с невероятной быстротой мчится огромный город. Я ехал к Аде через весь Петербург на последнюю станцию красной ветки.
Самое яркое впечатление, которое я получил в Девяткино за всю свою жизнь, это девочка Ада, открывающая мне дверь. Обнявшись, но всё ещё неуверенно, как бы опасаясь, мы пошли вместе на кухню. Она предложила чай, и мы стали вести разговор. Ада рассказала, что готовится к студенческой весне, что на ней лежат какие-то обязанности.
На одном из таких предложений я вдруг начал гладить её по руке. Кожа загорелась, она посмотрела на меня с невыносимой нежностью. Я упал перед ней на колени и начал целовать её колени, руки... Ада обняла мою голову, и в этот момент я был только вот эта самая голова в её руках, которую, словно, подбросило вверх ударом гильотины. Она попросила меня хотя бы пройти в комнату, ведь нельзя прямо так, в одежде, в обуви, на полу, прямо так на кухне, прямо так, не раздеваясь, даже не упасть как следует. Мы забыли, что есть материя, помимо нас с ней, забыли, что нельзя полюбить тотчас, забыли, что мы ещё как биологический вид делать этого не умеем. Где такое было, чтобы только увидев друг друга, тотчас начинать игру, не дожидаясь дирижора?
Я целовал её запястья, пальчики, по какому-то наитию она приподнимала голову, словно знала, куда я хотел в следующее мгновение поцеловать. Может, она уже могла читать мои мысли. Ада снимала у меня одну вещь за другой, я просил с ними особо не церемониться и бросать их прямо на пол. Я шептал, чтобы она сняла с меня, наконец, футболку и поцеловала меня там. Вместо этого она повела меня в комнату, где впереди шла она, а я, обнимающий её, сзади. Под моими руками, как в мечтах, белел мягкий, тёплый живот, вожделенный, нежный. Мои ладони гладили прекрасную, обнажённую под их тонкими пальцами вздрагивающую гладкую плоть.
— Позволь этому голосу проникнуть в нежные исподние места твоего имени, чтобы наполнить их звучанием, наполнить их звучанием, исполненным протяжной, тоскливой мелодией моего сердца.
После спутанной страстной тирады, я повалил её на кровать, погрузив в волосы длинные, как жабий язык, тонкие пальцы. Словно вылепленная восковая фигура мадам Тюссо, я замер над ней ни живой, ни мёртвый, не веря своему счастью что, наконец, снова полон огненной страсти. В момент озарения меня охватило потрясение, что это неправда, вызванное антиверой в происходящее. Я попытался проснуться, чтобы это не показалось жестоким разочарованием и сильно сжал белки своих глаз. Однако это был не сон, она и правда была со мной, мы были одни с ней на кровати. Возникшее между нами пламя раз за разом перерастало в громовые раскаты и обещало превратиться в торнадо.
Ада была здесь, а я, а я не был здесь ещё до конца. Вместо меня лежало желание, не до конца оформленный силуэт образа, который точно тень, был напряженным, прикованным к поверхности стены. Что-то его там удерживало, и никак он не мог подойти, поэтому я пришёл к нему сам, ударившись телом об стену, прижавшись к таинственному отпечатку, который был каким-то образом частью меня. Я хрустально коснулся выплывающих из небытия рук прекрасной Ады, слившихся в моём видении в непрерывную, мощную пучину древности, подобно арктическому леднику, который я притягивал к себе, путая ледяные вершины с гранями женского тела, и один за другим, словно это были крылья, срывал с этих вершин метафоры, загоравшиеся среди тумана и облака миллионами свечей. Мне казалось, что я поймал жар-птицу, которая в одночасье озарила комнату солнечным светом. Я прижал Аду к себе ещё крепче, чувствуя в этот миг угасающую её плотность и рассыпанные волосы сквозь сжатую ладонь.
Твоё тело, ты .. прекрасна. Я схожу в край безумия, мозги рассыпаются на фантазию о тебе, на память о светлой небесной улыбке, на кварки в кротовой норе, на другом конце которой горишь ты. Одно слово, одно божественное твоё слово, и я возникну из пустоты со звёздной мощью в сжатом эквиваленте внутри белой карликовой плазмы, которое с чудовищной скоростью прилетит к тебе, и как тяжёлое, налитое гроздью гнева падающее небо окажется над впадинами, изгибами и ямками страны твоего необъятного имени.
Она обнимала меня, баюкала в колыбели пьяных грёз, отыскивала на моём теле драгоценные камешки, упиваясь этими сокровищами, а, если быть ещё точнее, то мыслями об их обладании. Я не мог сдержать более своего наслаждения, и расточительно сыпал на воздух оборванные части звуков и фрагменты предложений. Я хотел надеть презерватив, однако Ада сказала, что ей надо прочувствовать этот первый раз предельно близко. Она хотела познать огонь Прометея, прояснить для себя, как могла глина стать человеком, вскрыть влажными губами запечатанный конверт тайны творения.
Я дышал её выдохом, я пил озеро её губ, расталкивая по тяжелой воде звонкие, пульсирующие, полупрозрачные кувшинки. Я жаждал напиться и с этим намерением опускал лицо промеж ярких впадин, и всё пил и пил, без возможности достичь полного насыщения, знаменуя эту невозможность частыми ударами кадыка и тишиной, нарушаемой непрекращающимся "омг".
По телу Ады лилась приятная усталость. В эту ночь она абсолютно отдала контроль над своим телом, признав меня смесью гармонии и хаоса. Я опущу такие подробности, что она делала своими пятками или что делали её несмолкаемые прикосновения, опущу объяснения, каким образом на моём теле оказались ногтевые порезы и следы оскала. Господь Шива, после того, как выпил яд, спасая землю, получил огромное синее пятно на шее, в связи с чем мне пришла в голову мысль, что я и есть воплощение Шивы, который только что выпил яду, чтобы земной Ад превратился в Аделаиду. Верите ли вы этой догадке или нет, однако отражение в зеркале это подтверждает.
Ада лежала рядом, растворяясь в ватном теле, словно флейта из облака.
- Если выбирать слово, которое нас опишет, - говорит она, - то это будет слово абсурд.
- Ты приятно пахнешь.
- Меня ещё так не целовали.
Спустя ещё какое-то время она растянулась на кровати, отражаясь в ультрафиолетовом свете, и сбросила сонное оцепенение. Её тело выглядело нечётким у меня в сознании, и, по большей части, это было связано с тем, что я додумывал то, как она выглядела, оказываясь погружённым в внутрь себя, как ни странно, я ещё больше её желал. Она считала, что абсурд – это провести первую ночь так, будто мы два старых любовника, хотя в действительности мы познакомились всего две недели назад. Я, в свою очередь, считал, что половой акт ничем не отличается от акта творческого. Однако что действительно, по-моему, было абсурдом, так её просьба разбудить её через два часа, чтобы она успела на пары.
Этим утром мы проснулись немного пьяные, хотя алкоголя у нас, разумеется, не было. Надев вывернутую наизнанку футболку, она вышла на балкон, и тогда я подумал, что так, наверно, рождается волшебство, когда душа колеблется от потустороннего дуновения и впервые произносит большое слово: «я тебя люблю...». Это самая сильная и волнующая минута близости, как утро перед рождеством, когда смотришь из окна и видишь, как обычная берёза вдруг принакрылась серебром и ожила в окружении сонной тишины, точно в сказке.
После этого я понял, что как прежде в моём сердце уже не будет. Образы, явленные мне наяву, незаметно преобразили и подняли меня над собой, я почувствовал нечто такое, из-за чего от всего сердца мне захотелось воскликнуть: «Застынь мгновение, ты прекрасно!». Но я удержался, предчувствуя, что ещё не всё, на что способна душа.
Упав на кровать, Ада закинула ноги вверх. Один носок, другой последовательно оказались на миниатюрных лодыжках.
— Я надеваю только так.
— А разве можно по-другому?
Когда мы вышли, то, проходя по узкой дорожке Мурино, встретили под небольшим мостом плавающих серых уток.
— Ты знаешь как размножаются утки?
Ада рассказала удивительную анатомическую подробность размножения уток. Вагина самок напоминает резьбу болтового соединения, а член самцов — это бур.
— У уток вагина с зубами, — подвела итог.
— Очень хочу, чтобы мой член кто-то укусил внутри вагины.
— Тогда становись уткой.
— А будешь ли ты моей птичкой?