Когда закончилась любовь

Всё это время, пока я шёл с работы к остановке, я думал о ней. Если бы ты знал, мой читатель, какую мука разыгрывала моя душа. Она сжалась, как пластиковая бутылка. Вспоминая и думая о ней, таким образом, взял в руки дьявольский эликсир и приставил его к губам, опрокидывая в себя хмельную, сладкую жидкость. Он разжёг во мне опавшие чувства, зажёг мою страсть маленькой искрой, как пожухлые листья. Вместо того, чтобы думать о деньгах, я поддался одному из искушений святогоАнтония, запечатленного на картине Сальвадора Дали. Начал страдать из-за любви. Эликсир с новой силой напомнил мне о моём расставании, где уже ничего не осталось, кроме одной математической операции: вычитать человека от человека. 

Для себя я решил, что сдаваться не собираюсь, а потому прогоню внезапно нашедшую на себя меланхолию. Однако я сдался. Если пишу этот текст, значит, сдался.

Как вы поняли, я недавно расстался с девушкой. И это является на самом деле главным в это романе. Я испытываю невероятную горечь утраты.

Всякая любовь — это любовь. Даже когда она приносит страдание. Потому что, страдание способно заключаться в себя куда бо'льшее счастье. В страдании палитра ощущений куда шире и насыщеннее. Человек естественно внушительную часть свой жизни пребывает в печали и грусти без какого-либо психологического для себя ущерба, как любое животное. Однако, окунувшись в перманентное счастье, он его не выдерживает. Абсолютного счастья не существует, а тот, кто хочет его приблизить и испытать, рано или поздно заболевает от гнетущей подавленной тоски и впоследствии обрастает стенами диспансера. Как макияж прячет с глаз чахоточную бледность, так выставление плохих эмоций вон, затмевает собой значимость эмоций как таковых. Я не прошу судьбу избавить меня от страданий. Я намеренно расшатываю себя разрывом. Это горный источник мазохистического наслаждения, из которого я утоляю свою жажду познания человеческой души.

Моя память — это невысохшие слёзы сожаления и водяной туман. Перед глазами всё расплывается, становится щекотно и горячо. Вы не поверите, каким счастьем было чувство любви и с какой ответной силой меня теперь поражает её противоположность.

Я навсегда потерял слово "Мы», и с ним все заповедные мечты, которые это слово могло олицетворять. Мы друг у друга, Мы в одной квартире, Мы за полярным кругом, Мы во Франции. Это ужасно, как много потерянного из-за расставания, оно было рядом и вполне осязаемым — теперь из разряда несбывшегося. Казалось бы, вот—вот и случится, вот—вот и произойдёт.

Что могу ещё ещё добавить: не удержал счастье, сам виноват. Чего теперь тосковать об утраченном рае? Само собой так получается, что на пороге отчаяния обращаешься к идее бога. Прежде в него, не веря, затем доверчиво и просто умоляешь его прийти и спасти от неминуемых страданий. К кому ещё мне обращаться, как не к тому, в чьих руках я ныне чувствую себя, свою душу и свою любовь?

Мой обычный день теперь выглядит так:

1. Проснуться.

2. Подумать о ней.

3. Вспомнить: она мило краснеет.

4. Случайно наткнуться на её запах и понять, что это не она.

Она прочкнула моё сердце астральной иглой. Вам предоставляется возможность откусить от пирога новоиспечённых страданий, вызванных тем страшным отчаянием, постигаемым не иначе, как во время расставаний. Страсть и рассудок не совместимы. Да, но зато в качестве компенсации я получаю водопад сильных чувств, настоящую жизнь. Поэтому я против того, чтобы останавливать и тормозить свои чувства. Я называю лгунами тех, кто вместо пылкости чувств и смятения аккуратные имеет полки с книгами по психологии. Чем они выразят свою силу? Перелистыванием страниц или тем, что начнут бросаться этими книгами в воздух?

Пока человек будет жить, в его жизни среди утраченных созвездий ярче прочих будет мерцать звезда безумной любви и мечта до неё когда-нибудь дотянутся. Тоска по несбывшемуся, тоска по утраченному, непрерывная мука за тем только, что мы родились. Я раскручен из спирали в железную проволоку. Мне просто плохо. Она атаковала меня своим безразличием и больше не напишет мне своего «скучаю». Я больше не мальчик-чувственность. Не друг, не приятель, не "бывший". Я появился, мелькнув, и тут же исчез, растворился в веренице дней, лиц, сессий, бессонных ночей. Я теперь для неё околоземная орбита. Она будет говорить "люблю" другим, другие руки будут касаться красных её волос, другие губы будут вдыхать в её прекрасные груди жизнь. Больнее всего, что и для меня любовь к ней теперь затворена.

Как искренне мы признавались в любви... Где это всё? Где наши электрические чувства, громыхающие с такой силой на небосводе? Где их мерцающие копья? Некогда цветущие признаниями в любви сообщения теперь в переписках напоминают скальпель врача. Мой диалог может иметь вывеску «приют одиноких», «тын улын», «дом скорби», «министерство путей разобщения».

Нет, она про меня точно не вспомнит ни сейчас, ни через какое-то время, ибо успела отзеркалить негатив из своего жизненного опыта, заметив, в свою очередь, на моём плоском изображении его пошлые зачатки. Она пообещала не давать мне сладкую ложь, она говорит, между нами ничего более невозможно. От её проклятой, горькой правды воротит и отшвыривает. Этой правдой, как шампуром, пронизано моё сердце, ставя таким образом, над всем кровавую точку.

Чудо может произойти со всем, чем угодно, только не с её чувствами — для меня они потеряны навсегда. Несмотря на разрыв и дальнейшее прекращение всякой коммуникации, всё это было настолько внезапно и неожиданно, что я не успел осознать произошедшее и прочувствовать его в полной мере, не успел осознать на данный момент текущий статус своих отношений. По этой причине я не могу даже выплакать эти хлопающие переживания. И поэтому, чтобы как-то их в себе разрешить, я начал писать и прописывать особенно подробно беспокойные и навязчивые идеи в сетевом дневнике. Слова пузырятся, как от ожога.

Я выплескивал в дневник за место слёз большие предложения, абзацы, главы, как во время паводка, бывает, прорывает плотину, и вся эта вода спешит заполнить окружающее пространство. Конечно, это всё водяная печаль. Это она задувает тучи слов на облачном хранилище моего безумия. Это она захлёстывает меня осколочным дождём, достигая отметки первых этажей, затапливая канализацию. Это она из встречных бешеных водяных потоков вырастает в одну большую грязную реку, цветом напоминающую мои чувства.

Я как зачарованный: образ моей любимой вдруг возникает в постели с другим человеком, которому она говорит: «Позови меня, обними, поцелуй мою грудь!» Стеклянное видение. Кровь на кулаках, осколки на полу. Зверинец, состоящий из болезненных видений, узурпирует внутри меня власть рассудка и оставляет только холодную, непроницаемую темноту.

Мои тексты пишутся таким валом, словно меня заперли в подвале. Как от удушья с каждой минутой мне становится тяжелее дышать. Луна взбирается, как по ступеням, вверх под ободок ресниц. Ночь наступает. У вас появился прекрасный шанс увидеть, что бывает с затравленным существом, пытающегося собственноручно произвести свою вивисекцию.

Я надеялся на флейту, отведённой, как я считал, для музыки, способной растопить звёзды, но мне кажется, мне досталась по итогу канализационная труба, на которой у меня получается выдавать лишь какие-то утробные звуки. И этим инструментом я ещё надеюсь вам сообщить, какого цвета у неё были глаза? Нет. Я в себе не уверен. Поэтому нет. Вынесенный приговор звучит так: "Ты никогда снова не встретишь столь прекрасную, светлую, открытую душу, любящую, а главное что, не злую." Я перед ней отныне изроссилованный, словно ком всего ею нелюбимого, как металлический ёж, минное поле и дрон в небе. Я перед ней – слово стыд.

Скажите, будет ли потом какое-нибудь не счастье, а только хотя бы немучение?

Какие только железные сапоги я на себя не надевал во имя искупления! Кажется, куда больше? Между тем жизнь продолжается. Люди едут в трамвае, с которыми я на работу, они работают за компьютером вместе со мной в офисе, стоят в вагоне метро, и делают вид, будто ничего не происходит. Будто земного, человеческого страдания не существует! Из своей камеры Обскура в это время на них смотрит исчадие духа. Неужели никто это не видит, нежели совершенно никто этого даже не видит? Или, что может показаться ещё более страшным, им просто на это всё равно. Если б только краем глаза они смогли поймать хотя бы оттенок моего чувства, им бы и половины того хватило больше никогда не улыбаться глазами. Им об открылась перед глазами во всё великолепии картина растянутого во времени психологического надрыва.

Я несу в себе мрак одиночества, не зная при этом своего текущего состояния: сошёл ли я уже с ума или такая возможность для меня ещё пока только имеется? Я не в состоянии умереть для чувств. Любить – это моя жизненная необходимость. А быть влюблённым – это моё перманентное состояние. 

Какой абсурд, что я, человек, созданный для любви, созданный для того, чтобы эту любовь нести через себя, остаётся вдруг наедине с собой! Без любви я не я, не жив будто. Я чужой для себя. И в сухом остатке -- чужой для неё.

Теперь уже не я, а чужой открывает страницы болезненных размышлений, неуверенно, как может только чужой, складывает руки над книгой, оглядывается (вдруг кто увидит, вдруг это он сам стоит сзади), пробегает, не задерживаюсь, глазами по запрещённым отрывкам, что раньше были его, казалось, его рукой были написаны, но было это давно и уже нельзя сказать, он ли это был или какой-то совершенно незнакомый, другой человек.

У чужого даже мысли шумят, когда он приходит туда, где его не ждут, он громко смотрит и даже в молчании слышны его слова. Каждое его движение (даже внутреннее) сопровождается сопротивлением и явным подчёркнутым нежеланием видеть и слышать это поблизости. 

Чужой старается обращать на себя как можно меньше внимания, но чем сильнее он старается, тем явственнее проступает его неуместность в этом уже новом старом месте. Если бы это было возможно, чужой в декорациях прошлой жизни, не упустил бы следующей возможности: сняв оболочку тела, избавившись от отношения с предметами и явлениями, он стал бы невидимым для себя и остальных, безучастным призраком среди когда-то бывших друзей. 

Однако до тех пор, пока он этого не делает, или пока сделать это невозможно, он притворяется, производя вид, что он, как и все остальные, может здесь находиться в качестве человека, бывшего некогда в этих стенах полноправным участником, что, конечно, не так. Этот обман столь жалок, а попытка бессмысленна, что сразу все обращают внимание, что в комнате есть чужой, что ничего ему здесь больше не принадлежит. И чужой это знает. Знает и молчит, потому что начать говорить для него означает бесповоротно и окончательно при-гво-здить себя к обступившей его, новой искренности.

Ни тени больше, ни образа, ни настоящего времени. Только фраза "это когда-то было" по следу воспоминаний. Всё общее постепенно исчезает, прощается, но, по правде сказать, умирает друг для друга в этот момент.

Мы в этом мире очень беспомощны, одиноки и несчастны. И нам остаётся преодолевать это в себе, контратаковать безнадежность и тащить себя к счастью, пытаясь полюбить себя, и сквозь эту призму полюбить кого-то ещё. Саартр говорит: ад – это другие. Да. При этом этот ад неизбежен, ведь без других не познаешь себя. Это большое, свежее и сильное чувство. Любить! Ведь как можно его не любить? Любовь становится частью неразрывного замкнутого круговорота. За днем следует ночь, за жизнью смерть, за встречей разлука, а за любовью — отчаяние.

Разорвать этот круг также нельзя, как нельзя воскресить умершего человека, дважды войти в одну реку, повернуть прошедшее время вспять, чихнуть, не закрывая глаз, открыть инстаграм в России. 

Даже перед тем, как я пойду ради неё на заклание, встану на эшафот, повисну строчкой расстрельного списка – даже тогда, я вижу как наяву: она даже не посмотрит на меня, даже не подумает о возможности моего прощения, потому что способ казни – это она сама. И нет силы на земле, способной её в этом переубедить, потому что если раз это случилось, то навсегда. 

Бесповоротно. 

Бескомпромиссно.

Я просто-напросто эмоциональный извращенец, для которого самобичевание — это ещё одна разновидность удовольствия. 

Тень любви слегка касается лица и затухает от обречённости и в конце, наконец, устало гаснет, оставляя темноте этот крест – метафизический, который делит напополам:

                                     на скрытую нежность и мерцающую любовь с одной стороны,

                                                       на отчаяние и злую решимость -- с другой. 

Крест тени выворачивает личность кубиком-рубиком. Если раньше было красиво и ровно, то через несколько поворотов, путая цвета и порядок, получается некрасивая, кривая фигура. Тот, кто остался теперь, никто иной как живой мертвец, страшно пришедший с ветром незнакомого завтра, который задул свечу, бывшую метафорой тёплой светлой любви своим запахом подземелья и тлена. 

Я вовсе не верю, что есть мистическое таинство перерождения души, навеянное христианством, якобы душа встаёт на путь искупления, выбрав для себя наказание и пройдя его путь. Душа не поменяется, как ни крути. Да, она может уйти в глубины подземелья чувств. Да,  может стать неопределенно вялой, как покрывало. Да, может застыть и высохнуть, как муха между оконными стёклами. Но, в общем и целом, душа останется собой и будет следовать своим изначальным устремлениям.

Повторив ещё раз это про себя, я вдруг вспомнил обращённые ко мне неосторожно брошенные слова. Это были слова: "Я скорее об камень разобьюсь, чем продолжу наши с тобой отношения". Во мне от этих слов загораются привычные чувства. Страдания! Боль!! Вы были со мной всегда, вы ждали подходящего случая, вы никогда не покидали меня. Вы снова ко мне явились лучше верных друзей. Это вы сегодня перевязали меня искусством шибари, вывернув руку и наклонив головой к земле. Это вы подозвали ко мне орла, что будет меня потихоньку есть.

Этот крылатый демон раньше надевал белые стринги, а теперь... Теперь же он клюет мою печень, выдавливая одну жирную солёную каплю за другой. Его клюв цапает меня за мои сосцы, вырывая с корнем эротические наслаждения, дырявя водяные кувшинки, плавающие по поверхности моей гладкой груди. Как же больно! Следующий укус – в лоб. Яркой вспышкой загорается ревность: как наяву я вижу пятьсот любовников, которые встают в очередь, после чего один за другим они проводят с моей возлюбленной бесчисленные ночи. Последний тык в середину моей ладони. Исковерканная линия жизни ставит позади меня всякое упоминание и присутствие в группах, переписках и социальных сетях. Я исчезаю так же, как исчезает пятно на футболке, когда на него кладут ложку соды. Я становлюсь чистым, белым пятном.

Сам бог абсурда заведовал нашим с ней расставанием. Я хочу рассказать, как это произошло. Это настолько пустяковая, настолько глупая причина, что она вызывает у меня улыбку, если бы, конечно, не вела по итогу к ужасающей трагедии.

Мою девушку звали Аглая. Огненный ангел, как я её ещё называл. С самого начала она видела мир в чёрно-белых цветах. Либо ты был бриллиант, либо самый последний человек на земле, который начинает войну с другим государством. Во время нашего непродолжительного романа я забрал самые облачные, самые мягкие её минуты — первые четыре первых месяца с того времени, как ей исполнилось двадцать лет.

Это произошло накануне Дня всех влюблённых. Именно этот день стал для меня роковым, разделившим наши чувства на до и после.

Аглая подарила мне валентинку. Я развернул её на высоту своего роста: будучи сложенной много раз, она была исписана стихами и мыслями, которые все, до последней точки, несли на себе признания в любви. Я сделал это раньше положенного срока. Я сказал об этом ей.

И что вы думаете? На меня обрушился табун пегой злобы. На меня обрушилось обвинение в том, что я не ценю её и не ценю самой обычной её просьбы не открывать эту валентинку раньше положенного срока. А ведь обещал! Особенно Аглая подчеркивала, что "я обещал". Я взвыл, махнув пожаром в метель, ударил её в ответ за уязвлённую гордость. Какие там были горькие слова! Я не жалею, что я ей жёстко ответил. Но жалею о взаимности, которая за этим последовала, жалею об удалённой переписке, жалею о расставании, которое было совершенно некстати, оказалось нелепым и неоправданно жестоким. Первая моя реакция — отрицание. Мозг отказывается принимать несовершенную реальность, он пытался как бы перевернуть время, сознавая при этом всю невозможность и тщету усилий. 

Мы расстались окончательно. Я был инициатором разрыва, однако ни она, ни я не представляли, к чему это могло привести. Конец оказался трагическим. 

Бес сподобил: гнев затмил мой разум, очертив мыслями шестиконечную пиктограмму на сетчатке глаза. Это я себя проклял. Воспоминания об ошибках и проступках минутами становились обжигающими лучами, словно клеймо позора, концентрируя внутри меня чувство вины. Из чаши мирового страдания мой глоток был самый долгий и самый глубокий, что является во всех отношениях преувеличением и неправдой, но что мне приходилось делать, потому что мне действительно было очень плохо. 

Она совершила акт вандализма – убила мою поэзию, обращённую к ней: сотни, если не тысячи строк. Однако знаю, убиенные в колыбели метафоры затем встанут и дерзновенно спросят у господа бога немедленно ангельский чин. Что потеряно невозвратно, то прекрасно для вечности. И тем не менее всё таки должны были быть границы допустимого. Аглая чересчур перегнула палку. Можно было смотреть в глаза бездне, но нельзя было прыгать в бездну - в её зубастые расщелины рта.

ааааар.

Она выпорхнула, съела мосты, вернула, что взяла, забрала, что отдала,забыла, стёрла всё, вычистила чем: огнём? отвращением? ударом о камень? Лишила меня написанного мной, совершив подлый, низкий поступок, точно вандал, опрокидывающий бюст во время разгрома, убивающий искусство в отместку!  Теперь уже нет никакой разницы: я исчез из её жизни навсегда по обоюдному согласию.

Есть странное удовольствие придавать всему символизм, расставаться именно в день всех Влюблённых, видимо именно в этот день легче поставить жизненный репер: хочу ли я дальше идти или надо пересобрать кубик будущего земного счастья? Впрочем, мне не следует одухотворять человека, объясняя его поступки по-своему, ставя себя на его место. Кто знает, что было в голове у Аглаи, может, всё было проще и яснее, что, конечно, неведомо и неизъяснимо для меня, страдающему и несчастному, а главное, до сих пор одинокому человеку. 

Любовь - это страдание. Чёрное варево безысходности, потому что невозможно слиться с другим человеком в единое целое. Нельзя вновь ощутить себя в утробе, потому что физически это невозможно. Можно только, разрезав живот, искупаться в крови любимого человека. Либо сделать свою страсть к нему неконтролируемой и болезненной. Идеальные отношения существуют только у глубоководных удильщиков, когда самец имеет возможность вгрызться в тело возлюбленной и стать частью её органов. Что не дано человеку, то дано им, счастливцам: слиться в единое целое.

Вопреки здравому смыслу, одиночество - это то, с чем я не могу примириться. Всякий раз, безутешно страдая из-за любви, я представляю время, когда это любовь у меня была. И только сейчас в полной мере я начинаю понимать, что на самом деле не расставание делает меня таким несчастным, а невозможность возвращения счастья. "Глаза твои, как лунное затмение," -- говорил я, и наверно, такие же глаза были у меня. Когда нравится человек, то зрачки расширяются и выдают потаённые мысли. Но это возможно только при мощном выбросе адреналина, при действительно сильных эмоциях. Я не ищу обычного растворения своего одиночества в другом человеке. Мне нужен самый настоящий омут, не сиюминутная влюблённость, а сумасшедшая страсть, которая проглотит меня целиком и благодаря которой я пойму, что жизнь и душа существуют, благодаря этому, находясь на границе реального и невозможного, я перейду отделяющую их черту на один шаг в сторону невозможного и пойму, таким образом, что действительно всё ещё жив. 

В один из обычных дней, которыми наполнена моя судьба, я найду такую страсть, она позволит мне сделать всё, до чего раньше не мог прикоснуться, о чём раньше не мог даже помыслить, и это произойдёт сразу, когда  мне явится вдохновение. 

Это вдохновение придёт ко мне вместе с другим человеком.