Последствия одиночества

Дома было пусто. Тишина и темнота сегодня казались мне невероятно уютными. Я даже не ощущала потребности в музыке или подкастах, чтобы заглушить хаос мыслей в своей голове. Пустота ощущалась как свобода.

В этот раз мне даже удалось поесть.

Музыку я все-таки включила. Старую группу, которую я уже давным-давно не слушала. Я подпевала во все горло и прыгала по дому, бегала по дивану, перескакивала с него на кресло. Лицо раскраснелось, подмышки вспотели, сердце колотилось впервые за долгое время не от тревоги, а от ощущения тепла и счастья, которые безграничной энергией наполняли меня. Эйфория.

Через пятнадцать минут я лежала на кровати глядя в потолок, сердце все еще бешено и громко трепыхалось в груди, но теперь казалось тяжелым, удушающим.

Тьма моего больного рассудка снова взяла вверх. Видимо, это нас и связывает. Мрак. Подобное тянется к подобному.

Вот бы Кассий сейчас пришел. Мне уже начинало казаться, что он снова исчезнет, что все это только выдумка, не больше. Разве можно одному маленькому человечку чувствовать столько всего сразу? Разорвешься.

– Кас?

Тишина. Интересно, где сейчас родители? Вместе? Или папа все еще у матери Адама? А где тогда мама? Уехала?

Я решила сходить в мамин кабинет. На первый взгляд комната выглядела как обычно, всюду бумага, чертежная канцелярия, макеты, смятые наброски чертежей. Только вот стул был опрокинут, а стол стоял диагонально к окну, чего мама, с ее периодическим перфекционизмом никогда бы не допустила. Вокруг может валяться мусор, могут стоять кружки, тарелки, но стул всегда придвигался к столу, а сам стол стоял на паркете ровно по полоскам стыковки досок.

Тревога, прокладывая старую, хорошо известную ей дорогу, начала толкаться в желудке, потом пинаться в ребра и, наконец, добралась до рук и ног, спровоцировав тремор.

И ни отца, ни Кассия.

Все это само собой заставляло делать выводы, принимать которые совершенно не хотелось.

Я вернулась в постель, уговаривая себя тем, что все в порядке. Проворочавшись полчаса, я сдалась и выпила снотворное. Через еще примерно столько же тело поддалось мягкой, окутывающей все изнутри слабости.

Сны мне не снились.

***

В половине девятого меня разбудил папа, поглаживая меня по волосам, пока я не открыла глаза. Так он делал и в детстве.

– Евуля, просыпайся, я приготовил завтрак, – покрытое глубокими морщинами лицо отца, с недельной щетиной, улыбалось мне, как ни в чем не бывало. – Через час нас ждет Христина.

Я чувствовала себя слишком сонной, чтобы возразить хоть что-нибудь. К тому же, мне очень сильно хотелось расслабиться. Снова почувствовать себя папиной дочкой. Его девочкой.

Я же ведь так давно об этом мечтала. Я ждала его звонка в дверь каждый свой день рождения, каждый новый год. Каждый день, который казался подходящим, чтобы вернуться и все исправить.

На завтрак меня ждал омлет с жидковатым желтком и поджаренные тосты с шоколадной пастой. Папа делал их мне каждое воскресное утро сколько я себя помнила.

В кастрюльке на плите уже закипало молоко. Пока я завтракала, я наблюдала, как папа растапливает в молоке плитку горького шоколада, бросает туда две палочки корицы и звездочки кардамона. В кухне запахло уютом и теплом, я снова почувствовала себя ребенком, которого заботило только то, какую почитать вечером книгу или как наконец выучить формулы по физике.

– Ты, случаем, не знаешь, где Мария? – спросил папа, наливая горячий шоколад в самую большую кружку. – Жаль, маршмеллоу у вас нет, – виновато добавил он.

– Я ее не видела. Думала, ты в курсе. Она могла уехать?

– Не думаю. Возможно, она уже с кем-то здесь сдружилась и решила остаться на ночь.

– А какой сегодня день недели? – я осмотрелась по сторонам в поисках телефона. – Пятница?

– Да. Думаешь, она на работе?

Я кивнула. Очень похоже, что так и есть. Возможно, она даже вернулась сегодня ночью и ушла, пока я спала. Мне стало спокойнее. Знать бы, конечно, наверняка, где она пропадает, а не со страхом ждать неминуемой встречи, сжавшись в комочек.

Странно, что папа ничего не спросил о Кассии. Как будто для него его не существовало.

За ночь выпал снег. Глаза болели от яркости, которой резались просторы. Когда мы по лесу шли уже по знакомой мне тропинке к Христине, я не могла не думать о том, что за нами следят, что за каждым стволом ели прячется существо, способное убить нас, если захочет.

– Что я пропустил? – спросил отец, шагавший позади меня.

– В смысле?

– Что за эти пять лет я пропустил?

– Открой хотя бы один мессенджер, – моя обида снова дала о себе знать, и на этот раз не болью и комом в горле, а злобой. – Я раз в месяц присылала тебе фотоотчет. Первые три года.

– Я видел. Всего по фотографиям не узнаешь. Мне интересно, с кем ты дружила, был ли у тебя бойфренд или нравился ли тебе кто-то? Мне интересно, чем ты увлекаешься, что в тебе изменилось. Понимаешь, дочка, я не собираюсь снова оставлять тебя, поэтому хочу, чтобы мы снова подружились.

Я остановилась. Я так этого хотела, я даже представляла наш разговор примерно так: "я не собираюсь оставлять тебя". Однако я недооценивала чувство обиды, пустившее во мне прочнейшие корни.

– У меня нет друзей. В старой школе я общалась только с соседкой по парте и ее парнем, но последний раз мы списывались три недели назад, потому что мы общаемся только тогда, когда я чувствую себя достаточно хорошо, чтобы поддерживать общение. "Бойфрендов" у меня не было и я не позволяла себе даже смотреть в сторону парней, потому что все они казались мне такими же, как и ты: предателями.

Я говорила все это, не поворачиваясь к мужчине лицом, но теперь повернулась, чтобы посмотреть в его глаза. Он смотрел в землю и молчал. Я продолжила:

– После твоего ухода умерла бабушка. Мама окончательно на меня забила ровно до тех пор, как не увидела моих шрамов. Она повела меня к врачу, который оказался таким себе специалистом, потому что, стоит мне бросить таблетки, как вся боль и пустота обрушиваются на меня с новой силой. Из-за лекарств мои первые месячные пошли только прошлой весной, цикл нерегулярный и болезненный. Маме как раз тогда предложили новую работу здесь, поэтому на время она ожила и даже поддерживала меня, держала меня за руки, когда у меня начинались панические атаки и обнимала, когда я приходила к ней и признавалась, что мне очень хочется порезать себя.

– Ева, мне очень жаль...

– Если бы у тебя был шанс начать все с начала, вернуться в прошлое, ты бы остался? Ты бы не ушел от меня?

Отец молчал.

– Знаешь, спустя два года мой мозг начал отключаться. Краткосрочная память сильно подтормаживала, и мне периодически казалось, что все ненастоящее, что я ненастоящая, а ты... тебя как будто бы никогда и не было, понимаешь? А потом я бралась за лезвие, и все снова становилось реальным. Я смотрела на свои шрамы, и они были единственным подтверждением того, что ты все-таки был в моей жизни. Иногда я смотрела, как из меня вытекает кровь, и это успокаивало меня лучше любых нейролептиков. А потом я боролась с мыслью, что уже хватит, что нужно отложить бритву, потому что еще несколько порезов – и я просто умру от потери крови. Ты не представляешь, насколько сильно мне хотелось, чтобы меня не существовало, потому что в момент, когда заканчивается жизнь, кончается и боль. Надеюсь, теперь ты понял, чем я жила и что именно во мне изменилось.

Я развернулась и зашагала дальше вверх по склону. Не хотела, чтобы он видел, как я плачу. Что бы он ни говорил и как бы он ни старался, но он не заслуживает моей слабости. Я больше не смогу показать ему свою слабость.

Папа догнал меня только когда мы подходили к частоколу одинокого горного домика, стоявшего посреди заснеженной полонины.

– Как я могу искупить свою вину? – он схватил меня за руку и крепко сжал ее. – Ева, я сделаю все, что скажешь.

Мне хотелось вырвать руку, но я просто глубоко вздохнула.

– Я очень хочу простить тебя, но как бы я ни пыталась, я не могу заставить себя забыть о том, через что я прошла.

– Это сделало тебя сильнее.

– Это не то, с помощью чего крепнут в двенадцать лет, пап. Мне нужно время. Я не знаю, как долго это займет. Думаю, тебе просто нужно доказать, что на этот раз ты меня не предашь. Где-то глубоко внутри себя я очень счастлива, что ты здесь, но мне невероятно жаль маленькую девочку, одиночество которой всем было безразлично.

– Ты чувствуешь себя одиноко? – виновато спросил отец.

– Больше, чем когда-либо.

Вокруг всегда были люди. Даже сейчас: Ника, Аглая, Адам... Кассий. Внезапно вернувшийся отец. Это не давало мне ощущения свободы, ведь ни с одним из них я не могла поговорить обо всем, что меня волновало. Я не чувствовала, что меня поймут как надо, и это делало ощущение пустоты внутри меня стонущим и засасывающим вглубь себя.

Вверху полонины показалась тройка друзей, и нам пришлось войти внутрь хатки раньше, чем они спустятся вниз.

Старуха ждала нас практически у самого порога, чем жутко меня напугала, заставив ухватиться за папин локоть. Она протянула к нему руки, как будто хотела обнять за шею, но вместо этого начала щупать его лицо.

– Ты постарел, Филипп, – прохрипела она. – Еще больше, чем вчера.

Я в недоумении присмотрелась к его лицу и тоже заметила это. То, что казалось недосыпом и усталостью, было глубокими морщинами, которые легли на уголки глаз, искривили губы, опустив их вниз. Морщины на лбу глубокими и спокойными бороздами извивались, точно змеи, но вчера их не было.

– Годы нагоняют меня стремительнее, чем я бы мог предположить. Пока ты будешь чистить детей, надеюсь, будешь не против, если я сварю себе омолаживающее зелье. Хочу еще хотя бы лет десять провести с дочерью.

– Конечно, – Христина отступила в сторону, пропуская Филиппа.

– Ты умираешь? – что-то внутри болезненно оборвалось с такой силой, что меня порывало упасть на колени.

– Я был проклят вечной жизнью ровно до тех пор, пока ты либо не умрешь, либо не возродишь Кассия. Если бы ты умерла, думаю, жизнь вытекала бы из меня еще стремительнее. Не переживай, я буду в порядке.

– Он будет в порядке, Евуля, – улыбнулась старуха беззубым ртом и схватила меня за руку, потащив вглубь дома.

Буквально через несколько минут пришли и остальные. Христина рассадила нас вокруг стола из темной древесины, дав каждому в руки прозрачный кристалл.

– Это берилл. Он впитает в себя всю нечисть, что в вас есть, пока я буду окуривать вас шалфеем.

Сказав это, Христина подожгла от свечи большой белый сверток сухих трав и принялась ходить вокруг нас, что-то бормоча себе под нос.

У меня начался сильный тремор и, посмотрев на остальных, я поняла, что трясет не меня одну. Берилл в моих руках стал обжигающе горячим, и я, вскрикнув, выронила его на стол, о поверхность которого он разбился, разлетевшись на десятки обугленных кусочков.

Я испуганно огляделась. На меня уставились три пары взволнованных глаз, камни в их руках едва-едва подернула сизая дымка. Старуха продолжала ходить кругами, произнося слова все громче и громче, почти нараспев. Казалось, что она погрузилась в транс и не слышала ничего, что происходило вокруг.

Когда скрутка шалфея истлела, а изба наполнилась тягучим, приятным ароматом, от которого щекотало в горле, женщина протянула руку, потребовав отдать ей наши кристаллы. Я попыталась собрать черную крошку своего, но осколки все еще были настолько горячими, что до них было не дотронуться.

– Мой камень... раскрошился, – прошептала я, испуганно глядя на Христину и ребят. – Я не могу его взять, он слишком горячий... они... осколки.

Христина укутала кристаллы троицы в белый платок и спрятала в кармане передника, а потом подошла ко мне и сложила свои руки на моей голове, буквально через мгновение их одернув.

– Не получится. Филипп, твое дитя проклято клятвой верности чудовищу, – громко сказала она, отойдя от меня на несколько шагов, как будто это я была монстром. – Тьма пожирает ее уже слишком долго, и я не думаю, что она в силах ее одолеть. Что она хочет ее одолеть, - страшным голосом добавила Христина. –Остальные дети в порядке. Ева, уходи, я не хочу, чтобы духи прогневались на меня, мне и так недолго осталось.

Я виновато посмотрела на всех собравшихся, на отца, в руках у которого были связки трав, на негодующего, преисполненного презрением Адама, испуганных девушек и встревоженную старуху.

– Как будешь уходить, не оборачивайся на мой дом. Проклянешь.

– Папа? – беспомощно позвала я, чувствуя, как от слез щиплет глаза.

– Жди меня дома, – видно было, что он заговорил со мной, сделав усилие. – Я вернусь, как только все здесь закончу.

– Катитесь к черту! – выплюнула я и выбежала за дверь.

Добежав вверх по склону до леса я специально обернулась и прожгла взглядом одинокую покривившуюся от времени избу, испытывая приступ сильнейшей ненависти и злобы.

– Кассий! – закричала я во все горло в одном шагу от неконтролируемых рыданий. – Черт бы тебя побрал, Кассий!

Я ударила носком ботинка по лежавшему рядом валуну и застонала от боли, осев на землю.

– Чего голосифшь?

Я подпрыгнула на месте, и от перепада давления у меня зазвенело в ушах и потемнело в глазах, из-за чего пришлось сесть на тот самый валун.

– Чугайстер! – воскликнула я. – Напугал!

– Профу профтить фтарика, ты зфала моего друга, он фейчаф занят, могу тебя к нему отвефти.

– Сделай милость, – я поднялась с камня. – Веди.

– Дай мне сфою ручку, красафица, и мы мигом окажемфся у него.

Моя маленькая ладошка затерялась в огромной теплой руке лесного деда, мир в одно мгновение превратился в ярчайшую вспышку света, растворившую все вокруг, а в другое мгновение мы оказались на берегу черного озера. Вода в нем была чистой и прозрачной, но казалась черной от того, что таким было и дно, устланное гнившей здесь столетиями растительностью.

– Это журафлиное озеро. Мефтные ефчё назыфают его "мертфым".

Я слышала об этом озере, и это значило, что мы теперь находимся куда севернее моего нового дома.

– Спасибо, Чугайстер, можешь присоединиться к остальным, – услышала я позади себя голос Кассия, уже ставший для меня родным. – Ева, дитя, поворачивайся медленно и не пугайся.

Между изумрудных елей стояло дюжины три существ, знакома из которых я была только с мавками и Чугайстером. Из мавок здесь были только две девушки, другие три не были на них похожи, но были так же пугающе прекрасны. Все остальные выглядели так, что хотелось закричать и убежать как можно дальше и больше никогда не встречаться с ними.

– К сожалению, своими человеческими глазами ты не можешь видеть всех. – Я собрал здесь одних из первых проклятых, и мы вместе пришли к выводу, что "новых" людей здесь быть не должно. Только люди, населявшие горы испокон веков, с ними мы умеем находить общий язык. Идти навстречу современному человеку – только вредить себе, ведь они никогда не согласятся на мирное сосуществование.

– Это и есть та самая твоя владычица гор, Кассий? – спросила высокая худая женщина с длинными черными волосами. – Она же человек.

Судя по всему это была так называемая "дикая баба", которая по легенде могла защекотать до смерти. Боковым зрением я заметила движение в воде и посмотрела туда. Из воды на меня мрачно смотрели бледные красавицы, покрытые трупными пятнами. Русалки.

– Пока еще человек, но такое же бессмертное существо, как и вы. Те, кто не склонится перед ней, будут уничтожены.

Подул сильный ветер, закачав густые еловые ветви, откликнувшиеся на него скрипучим стоном.

– Возражений не принимаю, – сурово сказал Кассий и стал ближе ко мне. Вы либо со мной, либо и дальше проживаете худшие дни своего жалкого существования.

Чудища склонили свои головы, но все, что я почувствовала – ужас.

Кассий самодовольно улыбался.

– Прочь! Все свободны до полной луны.

Среди елей остался только Чугайстер. Он наигрывал на маленькой свирели веселую мелодию, и казался слишком большим даже когда сидел, и кроны деревьев не путали его длинные седые волосы.

– Чугайстер, – обратился Кассий к старику, – верни Еву домой.

– Но... – не успела я возразить, как мир снова растворился вспышкой света, и я оказалась у порога дома, а у калитки стоял отец. Он выглядел посвежевшим, румяным, как будто жил на земле не сотни лет, а всего пару-тройку десятилетий.

– Откуда ты взялась? – недоумевая, спросил он.

– Не твое дело, – огрызнулась я и достала из кармана ключи, чтобы отпереть дверь.

Мы вошли в кухню, папа налил себе стакан воды и в мгновение его осушил.

– Надо отдохнуть. Думаешь, Мария будет против, если я прилягу вздремнуть на ее кровати? Или мне лучше попросить об одолжении тебя?

– Она не будет против, – как можно скорее заверила я, потому что сама хотела закрыться в комнате и хорошенько обдумать события последних суток.

– Не думаю, что у тебя выйдет вздремнуть, – от внезапно появившегося голоса Кассия я вскрикнула, схватившись за барную стойку обеими руками. – Точно не в ближайшие пару дней.

– Кассий, – зжал зубы отец. – Не хочу тебя расстраивать, но в мои сегодняшние планы ты не входишь. И, будь добр, уйди и оставь мою дочь в покое.

– Как скажешь, – пожал монстр плечами. – Но я лучше подожду, пока ты не вернешься из спальни оскорбленной супруги.

Что-то здесь было не так. Желудок сжался в тугой узел, а по спине поползли мурашки, лишавшие меня силы, превращая все мои мышцы в вату.

Я слышала, как папа открыл дверь, зашел в комнату.

– Ну и что именно здесь не...

Папа сильно выругался. Я почти не расслышала слов, но осознание пришло само собой, потому что понимание о том, что случилось с мамой, было где-то глубоко внутри меня еще до того, как я забеспокоилась о ее отсутствии.

Я беспомощно посмотрела на Кассия, чувствуя подступающую тошноту, настолько сильную, что я осела на пол.

– Как ты мог? – беззвучно, пересохшими губами, которые больно отрывались друг от друга, спросила я, ощущая такую сильную боль предательства, что мне хотелось навсегда распрощаться с монстром.

Папа вышел из комнаты и, взволнованный, бледный, подбежал ко мне, набрал воды, попытался ее в меня влить, понял, что это бесполезно, и просто начал протирать ею мое лицо.

– Папа... – из глаз покатились огромные, прожигающие борозды в коже слезы. – Папочка...

Я уткнулась мужчине в грудь и разрыдалась. Он что-то говорил Кассию, но монстр упорно молчал.

– Это не я. Это ты, братец, – наконец сказал он. – Это чувство вины за Еву. Это твоя ненависть. Не я.

Я оторвала заплаканное лицо от отцовского свитера.

– Поклянись.

– Могу дать клятву на мизинчиках, – лицо растянулось в страшной усмешке. – Но так ли ты мне предана, если так не доверяешь?

Я промолчала и перевела взгляд на отца. Глаза его покраснели, и небесная синева казалась лиловой.

– Что с ней? – дрожащим голосом спросила я.

– Она вскрыла вены.

– О, боже...

От шока ручьи слез как будто пересохли, только глаза болели, потому что я утратила возможность моргать.

Его слова ощущались, как пощечина, как плевок в лицо.

Моя ли это вина?

Я закачала головой, не желая верить. Лучше бы она уехала. Самоубийство – худшее, что она могла сделать.

Захотелось уйти из дома, но идти было некуда. Точно так же мне не хотелось проходить мимо ее спальни. И вот оно снова, опять – сильнейший порыв взяться за лезвие, рвать волосы, изгрызть губы до крови, только чтобы не чувствовать этого всего.

– Я обо всем позабочусь. У вас есть инструменты? Лопата?

– Ты не собираешься вызывать скорую? – в ужасе спросила я.

– Нет. Все равно уже слишком поздно.

Я прикрыла рот руками, после спрятала в ладонях и лицо. Это все не по-настоящему, это не может быть по-настоящему. Все эти три недели с тех пор, как мы приехали сюда, это чья-то насмешка, злая шутка, сон, в котором ты понимаешь, что спишь, но никак не можешь проснуться.

– Присмотри за ней, Кас, – попросил отец, поднимаясь. – Пойду узнаю у соседей, может, мне одолжат лопату.

Я все еще сидела на полу, обхватив голову руками, когда вернулся отец, когда он попросил меня достать простыни и хлорку. Я, ощущая себя неживой больше, чем когда-либо, помогла ему. Я видела, как он выносит завернутое в простыни тело через задний двор, как возвращается весь запачканный грязью, оставляет следы земли на деревянных досках паркета, надевает резиновые перчатки и идет в спальню.

Я наблюдала, как он перемещается из спальни в ванну и обратно, нос щекотал едкий запах хлора, а я сидела на кухонном стуле, не шевелясь, застыла как статуя, а любое движение причиняло боль, напоминая мне о том, что я все еще жива. Кажется, ощущение дереализации теперь было сильнее, чем когда-либо в моей жизни.

Кассий сидел на диване позади меня и листал мои книги, коробку с которыми зачем-то принес в гостиную. Меня одновременно успокаивало и приводило в ужас его спокойствие, его... удовлетворенность?..

Папа закончил с уборкой и выбросил тряпки, губки и перчатки в большой мусорный мешок и снова вышел во двор. Видимо, чтобы зарыть и мешок.

Я перевела болезненный взгляд за окно. Огромными хлопьями, почти перекрывая все вокруг, шел снег. Как огромный рой ночных мотыльков.

– Не понимаю, что тебя так расстраивает, – сказал Кассий, лениво перелистывая "Красное и Черное" – Мне, кстати, очень по нраву это изобретение: книгопечатанье. Удобно.

Я ничего не ответила. Даже дыхание казалось мне невероятно сложным занятием, но отказаться я от него не могла.

Не помню, как я оказалась в маминой мастерской, когда именно начала плакать, перебирая чертежи. Под грудой смятых бумаг я нашла сложенный втрое лист с подписью "Еве".

Сердце дрогнуло. Непослушными пальцами я расправила бумагу и нашла на ней небольшую записку, написанную явно наскоро, но, тем не менее, годы, которые мама потратила, подписывая чертежи печатными буквами, давали о себе знать своей аккуратностью.

"Мне очень жаль. Я не могу оправдать ни то, что сделала с тобой вчера, ни то, что делала с тобой все эти годы. Возможно, я казалась тебе плохой, грубой, истеричной и не понимающей матерью. Возможно, иногда ты мечтала о том, чтобы твоей мамой была женщина достойнее меня. Я знаю тебя практически с самого твоего младенчества, и моя любовь к тебе не должна была зависеть от любви твоего отца ко мне. Я не хочу, чтобы он или кто–нибудь другой дали тебе повод думать, что я была с тобой только из-за Филиппа. Это не так.

Я была с тобой, потому что я тебя люблю так, как если бы ты была моей. Я ухожу, потому что я позволила себе забыть о том, как много ты для меня значишь. Я протрезвела и не смогу простить себя. Надеюсь, что хотя бы ты сможешь.

Целую, твоя мама".

Я рухнула на пол и разрыдалась так сильно, что меня по итогу вырвало.

Как давно она сделала это? Как долго ее тело лежало в комнате, одинокое и отвергнутое всеми? Могла ли я успеть ее спасти?

Смогла бы я ее простить?

Нет. Даже теперь.

– Дитя, ты слишком чувствительна для человека, который собирается жить вечно. За такой промежуток времени случаются и не такие беды. Ты ведешь себя так, как будто она хорошо относилась к тебе.

– Она...

Я протянула Кассию мокрый от моих слез листочек. Он взял его и усмехнулся, пробежавшись по нему глазами.

– О мертвых плохо не говорят, верно? Но она могла хотя бы не давить на твою жалость своими последними словами.

– Кас... хватит.

Улыбка мгновенно покинула его лицо.

– А что ты хочешь, чтобы я делал? Плакал вместе с тобой? Жалел это чудовище?

– Я хочу, чтобы ты меня обнял, – я отвернулась, потому что мои глаза снова до краев наполнились слезами. – Хочу чувствовать, что ты рядом.

Кассий вздохнул и сел на пол рядом со мной, щелкнул пальцами, и на коленях у него оказалась моя подушка, а возле ног лежало одеяло.

– Не могу коснуться тебя напрямую, ручеёк, укутывайся в одеяло и ложись. Я посторожу, чтобы сон принес тебе успокоение.

Я послушалась, мгновенно простив Кассию все, что еще полчаса назад казалось мне болезненным безразличием, легла к нему на колени, почувствовав себя настолько умиротворенно, что почти сразу и уснула.