Глава 17.
Авель резко развернулся, отбросив остатки вечерней дрожи с плеч, и, не оборачиваясь, сказал:
— Мне нужно идти.
Он пошёл быстрым шагом, почти вбегая в темноту монастырского двора. Доминик не отставал, но, когда уже почти догнал Авеля, его взгляд упал на фигуру в тени у стены. Рафаэль. Он стоял, сложив руки за спиной, и, как только увидел идущего Авеля, шагнул вперёд.
Доминик замедлился и, не произнеся ни слова, свернул в сторону, исчезая в проходе. Авель уже собирался пройти мимо, но Рафаэль мягко, но твёрдо остановил его.
— Что случилось? — спросил он, голос его был обеспокоен. — Сестра Анна сказала, что ты был в крови.
Авель устало вздохнул и ответил, не глядя:
— Подрался.
Рафаэль немного наклонился, стараясь поймать его взгляд:
— С кем?
— С Лукой, — коротко ответил Авель, сжав губы.
Рафаэль нахмурился.
— Но он же твой друг...
— Видимо, уже нет, — бросил Авель, и в его голосе проскользнула боль, не гнев, не злость — разочарование.
Рафаэль подошёл ближе, пригляделся к губе Авеля, склоняясь чуть ниже:
— Сильно болит?
Но в тот же миг он замер, нахмурился и, немного отстранившись, резко втянул носом воздух.
— Подожди... что за запах?
Авель не ответил. Он опустил глаза. Он не знал, что сказать. Всё смешалось в голове: гнев Лукаса, поцелуй с Домиником, горечь на губах и собственная растерянность. Он чувствовал себя предателем, хотя сам не знал — кого именно он предал.
Рафаэль, уже жёстче, с заметной холодностью в голосе, повторил:
— Ты что… курил?
Авель сжал кулаки, кивнул:
— Да.
Рафаэль на мгновение замолчал. Его взгляд стал колючим, голос — непривычно сдержанным, холодным:
— С кем ты был?
Авель отвёл глаза:
— С Домиником…
Между ними повисла тяжёлая тишина. Рафаэль сделал шаг вперёд — не мягкий, как раньше, а напряжённый, будто в нём кипело что-то, едва сдерживаемое.
— Ты говорил, что он тебе странный, — тихо, почти шёпотом.
Авель сглотнул, чувствуя, как сжимается горло. Он попытался объяснить:
— Я... я просто был в растерянности. Лукас сказал мне… гадость.
Рафаэль нахмурился:
— Что именно?
Авель чуть помедлил, а потом всё же выдохнул:
— Он сказал... "Я не хочу общаться с голубизной".
Рафаэль не сразу ответил. Его лицо как будто окаменело. В глазах промелькнуло что-то резкое, почти опасное.
— Он это так и сказал?
Авель кивнул.
Рафаэль отвёл взгляд. Его голос стал ниже, тише:
— Значит, они уже догадываются…
Он на секунду замолчал, потом снова посмотрел на Авеля — теперь чуть мягче, хотя напряжение в нём ещё не ушло.
— Слушай… если тебе нужно будет поговорить — по-настоящему, без уловок — иди ко мне. Всегда. Не к Доминику. Не к другим. Ко мне. Я выслушаю.
Авель молча кивнул.
— А теперь — иди в келью. Умойся. Отдохни. — Рафаэль сделал шаг назад. — Мы поговорим утром. Когда у тебя в голове всё уляжется.
Он развернулся и ушёл, оставив Авеля одного в полутёмном коридоре, где за окнами шелестел ветер и где стены начали казаться особенно чужими и давящими.
Авель тихо открыл дверь кельи. Скрип петель прозвучал особенно громко в ночной тишине. Внутри было темно, лишь слабый свет от луны, пробивавшийся сквозь узкое окно, очерчивал силуэты.
Доминик уже лежал в своей постели. Он был укрыт до плеч, его лицо наполовину скрыто под тенью, но Авель сразу понял — он не спит. Просто лежит, отвернувшись к стене.
Авель молча прошёл к своей кровати и сел, чувствуя, как в груди клубится тревога. Он снял тунику, не раздеваясь полностью, и лег, уставившись в потолок.
Мысли роились.
Что теперь?
Как смотреть в глаза Рафаэлю? Он ушёл, сдерживая себя, но что внутри — Авель чувствовал: буря.
А Доминик…
Можно ли продолжать с ним общаться? После всего, что произошло? Но как не общаться, если он такой же? Если он — один из немногих, кто может понять? Кто не испугается, не отвернётся, не проклянет?
Но в то же время — он опасен. Доминик не сдерживает себя. Он как искра рядом с сухими листьями. И всё, что между ними — не дружба. Это нечто совсем другое. То, к чему Авель не был готов.
Он закрыл глаза. Ему было холодно. Он чувствовал на себе вес ночи, тяжесть собственных ошибок, и будто слышал в тишине дыхание двух реальностей — одна тянула к Рафаэлю, глубокому, тихому, как молитва. Другая — к Доминику, дерзкому, дикому, как грех.
Авель перевернулся на бок, стараясь не смотреть в сторону другой кровати.
Но мысли всё равно не отпускали.
Утро началось непривычно рано. В коридорах царила напряжённая тишина, нарушаемая только шагами братьев и запахом ладана, пропитывавшим воздух. Авель только вышел из кельи, как заметил Лукаса и Эрана — они стояли перед сестрой Анной в боковом крыле монастыря.
— Мы хотим, чтобы нас перевели, — сказал Лукас тихо, но твёрдо.
Сестра Анна прищурилась, удивлённо взглянув на обоих:
— Почему? Что-то случилось?
Лукас опустил глаза. Эран тоже не проронил ни слова. Молчание повисло между ними, как сгусток плотного воздуха. Анна посмотрела на них строго, но ответ не настаивала.
— Хорошо. Я подумаю, как вас расселить.
Авель всё это слышал из-за угла, не будучи замеченным. Ему стало не по себе. Слова Лукаса — «я не хочу общаться с голубизной» — вновь всплыли в памяти. Значит, теперь они хотят просто сбежать. Даже не объясняясь.
Он медленно пошёл дальше. Внутри клокотала обида, тревога и одновременно странное облегчение. Он знал теперь, кто рядом, а кто — просто стоял до поры рядом из страха, привычки или удобства.
На утренней службе в храме было людно — воскресенье привело прихожан, кто-то приехал даже из соседних деревень. Пел хор, мерцали свечи, солнечные лучи падали сквозь витражи, рисуя на полу цветные пятна.
Авель сидел среди других послушников, но он ни на кого не смотрел. Весь его взгляд, всё внимание было приковано к Рафаэлю. Тот стоял у алтаря, сосредоточенный, как всегда, в белоснежных одеждах, с лёгкой тенью под глазами — будто не спал. Голос его звучал мягко и властно одновременно. Он вёл службу с обычной чёткостью, но Авель чувствовал — внутри Рафаэль был напряжён.
Каждое его движение казалось выверенным, почти слишком сдержанным. Он не взглянул на Авеля ни разу. И всё же Авель не мог оторваться от него.
"Слышишь ли ты меня сейчас?" — подумал он.
"Понимаешь ли ты, что я не хотел сделать больно?.. Что я всё ещё думаю только о тебе?"
Но Рафаэль продолжал службу, и в его голосе звучала молитва, которую он обращал к небесам — не к нему.
Когда служба закончилась, монастырь снова погрузился в будничную рутину — прихожане разошлись, а послушники вернулись к своим делам. Авель, выйдя из церкви, машинально окинул взглядом стройную колонну учеников и братьев. Доминика среди них не было.
Он отметил это про себя, но не зациклился. В конце концов, Доминик мог быть отправлен на какое-то поручение или просто решил отсидеться где-то в одиночестве. После всего, что случилось, тишина между ними казалась даже облегчением.
Когда настало время обеда, в трапезной уже было шумно. Послушники рассаживались за столами, кто-то читал молитву вслух, кто-то помогал с раздачей еды. Авель встал в очередь за хлебом, и тут краем глаза заметил Доминика. Тот сидел за дальним столом, спокойно, будто всё как обычно. Когда взгляды пересеклись, Доминик лишь чуть кивнул, спокойно, отстранённо, и сразу отвёл глаза.
Разговор за обедом получился нейтральным. Пара обменов словами — о погоде, о заданиях, о службе. Ничего личного. Ни намёка, что между ними когда-то был поцелуй в ночном саду. Ни малейшего оттенка того, что Доминик когда-то смотрел на него иначе.
Авель ел молча, пытаясь не показывать смятение. В голове крутились мысли. Он вспоминал, с какой лёгкостью Доминик тогда сказал: "Я пал в грехе с послушником." Кто это был? Как выглядел тот? Почему он согласился на это? Неужели всё для Доминика — просто игра, способ испытать, разрушить, запомнить?
"Каким он был, тот послушник?" — мелькнула болезненная мысль. — "Был ли он... похож на меня?"
Он опустил глаза в тарелку. Аппетит пропал.
Авель, закончив с делами в прачечной, долго не решался, но в итоге всё же направился к библиотеке. Сердце билось учащённо. Он не был уверен, зачем именно идёт — поговорить? Просто увидеть? Услышать голос Рафаэля?
В библиотеке стояла тишина, только где-то в углу шелестели переворачиваемые страницы. Рафаэль сидел у дальнего стола, склонившись над фолиантом. Свет из высокого окна падал на его плечи и волосы, делая его почти нереальным.
Авель подошёл и остановился на расстоянии нескольких шагов. Наклонился в почтительном поклоне, шепнул:
— Привет…
Рафаэль поднял глаза. Выражение его лица не было холодным — скорее спокойным, с лёгкой усталостью. Он кивнул, пригласив сесть рядом.
Несколько мгновений они просто молчали, пока Авель не решился, не обернулся и, едва слышно, прошептал:
— А если в монастыре есть такие, как мы… Это ведь не плохо?
Рафаэль долго смотрел на него, будто пытался понять, насколько глубоко за этими словами скрыт страх, а сколько — надежды.
— Для нас с тобой, может, и нет, — ответил он наконец так же тихо. — Но для монастыря — это опасно. Потому что здесь любое отклонение от устава считают угрозой. И таких, как мы… не принимают.
Он снова посмотрел в книгу, словно желая этим скрыть выражение своих глаз.
— Ты не виноват в том, что ты чувствуешь, Авель, — продолжил он спустя паузу. — Но тут за чувства наказывают так, будто это преступление.
Авель молча кивнул, чувствуя, как грудь сдавило изнутри. Ему хотелось остаться рядом, остаться в этом мгновении, но воздух между ними всё равно был наполнен запретом.
Рафаэль не сразу отреагировал, продолжая смотреть в раскрытую книгу, будто слова Авеля ещё не дошли до его сознания. Но когда тот придвинулся ближе, его дыхание на долю секунды сбилось. Авель наклонился, почти касаясь губами мочки его уха, и прошептал:
— Вчера… когда я был с Домиником, он сказал одну вещь.
— Он пал в грехе с послушником…
Рафаэль напрягся. Его плечи едва заметно дёрнулись, а пальцы сомкнулись на краю страницы. Но Авель добавил, также шёпотом, будто знал, насколько это важно:
— В другом монастыре.
Рафаэль медленно выдохнул и отвернулся, не глядя на Авеля. Некоторое время он молчал, потом сказал, уже ровнее, но тихо:
— Значит… его действительно сослали.
Он закрыл книгу, небрежно и чуть резче, чем обычно, отодвинув её от себя.
Рафаэль на секунду задержался у книжной полки, потом обернулся. Его голос стал тише, серьёзнее:
— Авель… тебе лучше сейчас пойти к себе.
Тот удивлённо посмотрел на него, но Рафаэль продолжил, глядя прямо в глаза:
— Если Лукас уже говорит такие вещи… если кто-то услышал, увидел…
— Они могут рассказать. Не только сестре Анне. Не только настоятелю. Здесь слухи распространяются быстро, а наказание бывает не только духовным.
Он подошёл ближе, почти вплотную, но уже без тени близости — в этом жесте было только беспокойство:
— Прошу тебя… будь осторожен. Не ходи больше ночью, не ищи меня, если кто-то рядом.
Авель опустил взгляд, чувствуя странную смесь стыда и тепла. Хотелось остаться, сказать, что ему страшно, что он не знает, как правильно… Но Рафаэль уже отстранился, снова обратившись к книгам, будто разговор закончен.
— Иди, — тихо повторил он.
Авель вышел из библиотеки. Солнце стояло высоко над крышей монастыря, заливая двор мягким, тёплым светом. День был необычайно тихим и казался растянутым, словно даже воздух стал медленнее. Дел почти не было. Читальня пустовала. Сестра Анна занималась с прихожанами. Все разбрелись кто куда.
Авель шёл мимо сада, вдоль галереи, будто искал себе занятие. Но ничто не радовало. К Рафаэлю идти было нельзя — не сейчас, не после сказанного. Лука с Эраном не разговаривали с ним. Он остался один.
И именно тогда, словно почувствовав его одиночество, появился Доминик.
Он сидел на пороге своей кельи, спокойный, слегка наклонившись вперёд, медленно перебирая пальцами чётки. Его взгляд был сосредоточен, но не напряжён. Просто… спокоен.
Авель остановился на мгновение, потом сел рядом, немного в стороне. Молчание затянулось, и только мягкий перестук деревянных бусин звучал в тишине.
Доминик первым нарушил молчание:
— Сегодня тихо. Почти никого… как воскресенье после дождя. Даже колокола звучат будто приглушённо.
Авель не ответил. Только чуть заметно кивнул. Его взгляд скользил по камням под ногами.
Доминик продолжил, не глядя на него:
— Лука и Эран больше не с нами. Попросили перевод. Их уже переселили.
Авель сжал пальцы, чувствуя, как что-то сдавливает грудь. Он молча опустил голову. Он уже догадывался… но услышать это было больно.
— Значит… всё-таки, — сказал он едва слышно. — Они не простили.
Доминик пожал плечами:
— Люди редко прощают то, чего боятся. И почти никогда — то, что видят в себе, но не хотят признавать.
Авель не ответил. Он не хотел философии. Ему просто было больно. И одиноко.
Доминик тихо произнёс, глядя в сторону монастырской стены:
— Хочешь… прогуляемся? За монастырь. Сейчас никого нет, только поле и вечерний воздух.
Авель посмотрел на него, но не ответил сразу. Мысль выйти за пределы, остаться с Домиником наедине… казалась слишком опасной, слишком двусмысленной. Он не мог.
— Я… не сейчас, — тихо ответил он.
Доминик слегка кивнул, без тени обиды.
— Тогда ладно, — сказал он спокойно, поднялся и скрылся в тени кельи.
Вечерело. Небо плавно выцветало от насыщенного синего до блеклого серого. Облака тянулись тонкими полосами, ветер шуршал в траве за монастырскими стенами, принося с собой запахи пыли, трав и сухих листьев. Мир словно замирал, внимая последним звукам дня.
Авель поужинал, как всегда, молча. Еда не шла в горло. Он почти не замечал вкуса, движения были машинальными. После трапезы он медленно направился в сторону своей кельи, но, дойдя до двери, внезапно остановился.
Что-то внутри сжалось. Мысль вернуться туда, в тишину и одиночество, оказалась невыносимой. Все события последних дней — поцелуй с Домиником, отстранённость Рафаэля, молчание Лукаса и Эрана — навалились с новой силой.
Он повернулся и пошёл в другую сторону. Вышел в пустой двор, прошёл мимо сада, где всё ещё цвели ночные цветы. Луна медленно поднималась над деревьями, заливая камни бледным светом. Авель чувствовал, как в груди скапливается что-то тёмное, тяжёлое. Он не знал, куда деть это чувство — стыда, вины, одиночества.
Он бродил так долго, пока монастырь не стих совсем. В кельях гас свет. Даже шагов старших больше не было слышно.
И тогда, словно подчиняясь внутреннему зову, он направился к комнате Рафаэля.
Медленно, почти неслышно ступая по каменным плитам, он подошёл к двери. Его сердце билось быстро, в горле стоял ком. Он не знал, что скажет. Знал только одно: он не может больше быть один.
Авель тихо открыл дверь, впуская в комнату тусклый свет из коридора. Рафаэль сидел за столом, склонившись над блокнотом. Он обернулся резко, его лицо в тусклом свете было сосредоточенным и утомлённым. Увидев, кто вошёл, он быстро поднялся, подошёл к двери и захлопнул её, прижимая Авеля спиной к холодной деревянной поверхности.
— Ты что творишь? — прошептал он резко. — Ты хоть понимаешь, что кто угодно мог тебя увидеть?
Авель опустил глаза. Он выглядел потерянным, как ребёнок, не знающий, где его дом.
— Мне не нравится здесь, — выдохнул он. — Я не хочу больше быть тут. Я хочу уехать. Оставить всё это.
Рафаэль резко обернулся, шагнул в сторону, будто отстраняясь — не от Авеля, а от собственных мыслей. Его голос стал жёстким:
— Замолчи. Не говори так. Это всё отговорки. Ты знаешь, что мы не можем так просто уйти. Мы должны… быть осторожными. Незаметными. Тогда всё станет проще.
— Проще? — Авель поднял голову, и в его голосе впервые за долгое время появилась злость. — Для кого проще? У меня тут нет ничего. Ни друзей, ни цели. Меня тут ничего не держит. Я пустой. И мне больно. Каждый день.
Рафаэль подошёл и взял его за руки, крепко, но не грубо. Его взгляд стал мягче.
— Послушай. Я понимаю. Правда. Но…
— Нет, — перебил его Авель, срываясь. — Я хочу уехать. С тобой. Ты единственное, что у меня есть. Я не смогу остаться, зная, что ты рядом — и при этом ты не со мной. Я больше не могу так жить.
Слова повисли в воздухе, как удар колокола в ночной тишине. Рафаэль смотрел на него молча, и в этом молчании было всё — борьба, страх, вина… и что-то большее.
Рафаэль стоял, сжав пальцы Авеля, и будто не дышал. Его глаза метались по лицу юноши — по дрожащим ресницам, по вспыхнувшему в зрачках отчаянию. Он молчал так долго, что сердце Авеля, казалось, начало замирать от тревожного ожидания.
— Ты даже не представляешь, что говоришь, — наконец выдохнул Рафаэль, и голос его стал хриплым, почти испуганным. — Уехать? Куда? Как? Нас обоих отлучат от церкви. Мы станем изгоями. Нас будут искать. Тебя сочтут соблазнённым, меня — преступником.
Авель вскинул голову:
— Так ты думаешь, что я не понимаю? Что я просто мальчишка, который ищет защиты? Я больше никому не верю, Рафаэль. Только тебе. Я не хочу быть игрушкой для тех, кто видит во мне грех. Если я и пал — то перед тобой. Осознанно.
Рафаэль стиснул челюсти, на лице его проскользнула боль.
— Не говори так… — прошептал он. — Это не грех, не тогда, когда я смотрю на тебя и... чувствую, как рушится всё, чему меня учили. Я боюсь. За тебя. За нас обоих.
— А я уже не боюсь, — твёрдо сказал Авель. — Я боюсь остаться. Жить здесь — это всё равно что умирать медленно. Я лучше сгорю с тобой, чем буду гнить в одиночку.
Рафаэль прикрыл глаза, будто эти слова вонзались в него. Его руки дрожали.
— Ты… ты действительно хочешь этого? Не просто из-за отчаяния?
— Я хочу тебя, — прошептал Авель, почти касаясь губами губ Рафаэля. — Где бы ты ни был.
Молчание. Дыхание. И снова молчание.
Рафаэль не поцеловал его. Он только прижал лоб к его лбу, крепко сжав руки, и прошептал:
— Авель… тебе нужно повзрослеть, — глухо проговорил он. — Перестань говорить, как ребёнок. Я не могу… Я должен Богу.
Авель прищурился, будто не веря услышанному, а потом… вдруг засмеялся. Смех его прозвучал тихо, но в нём слышалась горечь.
— Богу? — переспросил он. — Ты уже отдал всего себя. До последней капли. Что он тебе оставил, Рафаэль? Невозможность быть собой? Страх? Ты живой человек, а не его вещь. Так начни, наконец, жить. В радость, как ты сам учил.
Рафаэль резко отпрянул, глаза его вспыхнули. Всё лицо изменилось — впервые Авель увидел его таким: в глазах — ярость, в сжатых губах — обида и напряжение.
— Уходи, — холодно сказал он. — Немедленно.
— Но…
— Вон! — голос его был сдержан, но словно гром ударил в грудь. — Прежде чем ты окончательно сотрёшь границы между нами.
Авель замер. Глаза его расширились, в груди что-то сжалось.
Он молча повернулся и вышел, не оглянувшись. В коридоре было темно и тихо. Только сердце стучало слишком громко, словно его могли услышать все стены монастыря.
Авель тихо закрыл за собой дверь, стараясь не издать ни звука. В полумраке кельи царила тишина — лишь ровное дыхание Доминика, свернувшегося на своей постели, напоминало, что он не один. Но ощущение одиночества было всепоглощающим.
Он опустился на кровать, не раздеваясь, повернулся лицом к стене. Каменная поверхность перед глазами казалась бесконечно далёкой, холодной. Авель чувствовал, как внутри всё сжимается. Боль, накопленная за эти дни, распирала грудь.
Слёзы выступили внезапно, обожгли щёки. Он пытался сдержаться, зажать рот ладонью, но рыдания вырывались наружу — глухие, почти беззвучные. Он захлёбывался ими, как будто тонул в чем-то невидимом, бездонном.
«За что?..» — промелькнуло в голове. — «Чем я нагрешил, что всё рушится? Что я вечно между выборами, вечно в тени, вечно не тот, кем должен быть?..»
Он дрожал, зарывшись лицом в подушку, и только одна мысль беспомощно крутилась в голове: почему жизнь бросает его в такие испытания, за что наказывает, и где в этом всём Бог, если Он есть…