И не ведай.

Авель проснулся от тёплого солнечного света, пробивавшегося сквозь веки. Он медленно распахнул глаза — и первым, что увидел, были пальцы Рафаэля, запутанные в его волосах. Он лежал у него на коленях прямо на песке, укрытый легкой рубашкой священника, слипшейся от солёного воздуха. Море было спокойно. Только лёгкий прибой и крик чаек напоминали, что ночь уже прошла.

Рафаэль сидел молча, глядя куда-то в горизонт, и только когда Авель зашевелился, опустил глаза на него.
— Доброе утро, — тихо сказал он.
— Уже пора? — Авель потёр глаза, всё ещё не веря, что это не сон.
— Пора. Нам нужно успеть на автобус.

Они поднялись. С тихой улыбкой и молчаливым согласием снова стали просто путниками, без слов собрали вещи в отеле. Консьерж бросил на них скользкий взгляд, но Рафаэль даже не удостоил его вниманием. Он взял обе сумки и повёл Авеля прочь, будто закрывая этим маленьким жестом весь город, всю ночь, всё их — от чужих глаз.

В автобусе было тихо. Утренние пассажиры зевали, прятались за солнцезащитными очками и кофе в бумажных стаканах. Рафаэль сел у окна, и когда Авель устроился рядом, его рука, незаметно для остальных, скользнула к нему — только мизинец, касаясь мизинца.

Авель опустил голову на плечо Рафаэля и прикрыл глаза. Он не хотел, чтобы путь домой начинался. Он хотел, чтобы они ехали ещё долго, и никто ничего не спрашивал. Только их двое. Море позади.
Автобус медленно катился по извилистой дороге, и пейзаж за окном начинал меняться — знакомые холмы, клочья виноградников, редкие кипарисы, будто вросшие в землю веками. Авель сидел молча, следя глазами за каждым поворотом. Он узнавал эти места. Вот та старая колокольня, чьи колокола будили его по воскресеньям. Вот пруд, возле которого он однажды уснул под деревом. Возвращение стало ощутимым, почти физическим.

Когда автобус свернул на узкую дорогу и впереди показалась их остановка, Рафаэль выпрямился в кресле. Он уже не прикасался к Авелю, не смотрел в его сторону. Вся расслабленность, искренность, открытость — всё, что было в нём в городе, будто исчезло. Он вновь стал сдержанным, собранным. Монастырская оболочка вернулась на него, как старая, но необходимая мантия.

Они вышли из автобуса. Жаркое солнце прижигало плечи, воздух казался плотным, пахнущим пылью и лавандой. Дорога до монастыря шла по пологому склону, и с каждым шагом Авель чувствовал, как тишина между ними становится всё гуще. Рафаэль шёл немного впереди, не говоря ни слова.

Наконец, за поворотом показались серые каменные стены монастыря. Внутри уже кипела привычная жизнь: послушники развешивали постиранное бельё, кто-то копался в огороде, сестра Луиза с корзиной шла по двору.

Авель остановился, перевёл дыхание, а потом, не говоря ни слова, забрал сумку из рук Рафаэля. Их взгляды пересеклись на долю секунды — в нём было всё: усталость, горечь, привязанность. И в тот же миг — снова пустота, защита.

Авель кивнул едва заметно и пошёл к своей келье, чувствуя, как вместе с тенью монастыря на него снова опускается то, от чего так не хотелось возвращаться.
Авель толкнул скрипучую дверь своей кельи и, войдя внутрь, вздохнул — всё было на своих местах: его узкая кровать у стены, деревянный стол с книгами и потёртой лампой, выцветшее покрывало. Но теперь комната казалась меньше, чем прежде. Теснее.
— Авель?! — голос раздался с другой стороны помещения, и тут же из-за перегородки вынырнул Лука, расплываясь в широкой улыбке. За ним показался и Эран, чуть более сдержанный, но в глазах — искреннее тепло.
— Наконец-то! — воскликнул Лука, бросаясь к нему с объятиями. — Ты живой! А то мы уже подумали, что тебя забрали  навсегда!
Авель хмыкнул, обняв обоих. Объятия были крепкими, настоящими — в них не было ни фальши, ни вопросов, только радость возвращения. Но внутри всё сжалось: от этих объятий пахло домом. Только теперь он знал вкус другого "дома".
— Ну рассказывай! Как там, в том монастыре? Правда строже, чем у нас? Или наоборот, расслабленные все?
— Да нет… — Авель улыбнулся, стараясь говорить легко. — Там по-другому. Спокойнее. Людей меньше.
— Но ты изменился, — заметил Эран, прищурившись. — И будто вырос.
— Подрос, подрос, — поддакнул Лука. — Ты даже говоришь как-то… серьёзнее.
Авель чуть опустил глаза, будто ловя себя. Он и правда чувствовал себя другим. Словно он сбросил кожу и теперь ходил в чужой — и в то же время своей — новой.
— Просто многое подумал там, — сказал он наконец. — Было время.
— Ну, раз ты снова с нами, значит всё хорошо, — сказал Лука. — Пойдём на ужин? Все будут рады тебя увидеть.
Авель кивнул, взглянув в окно, где уже склонялось к вечеру солнце. Где-то за этими стенами Рафаэль тоже молча переодевался, возвращаясь в прежний облик. А он — он должен был научиться быть прежним среди этих стен. Хоть на виду.

Авель снял рубашку и потянулся к рясе, аккуратно развешенной на спинке кровати. Комната была наполнена мягким светом, лениво скользящим сквозь оконные шторы. Лука сидел на своей кровати, покачивая ногой, наблюдая за тем, как Авель надевает монашеское облачение.
— Пока вас не было, приехал новенький, — сказал он, будто между прочим. — Доминик. Кажется, из Беневенто.
— Умеет хорошо говорить, — добавил он, улыбаясь криво. — Уже со всеми перезнакомился.
Эран молчал, сидя у стены с книгой в руках. Он не поднимал взгляда, но по тому, как он перелистывал страницу, было видно — слушает.
— И что он? — спросил Авель, поправляя ворот.
Лука пожал плечами:
— Парни к нему липнут. Он... приятный, что ли. Умеет расположить. Может, даже слишком.
Эран наконец поднял глаза и тихо произнёс:
— Он не такой, каким хочет казаться. Улыбается, говорит правильно... но в нём что-то скользкое. Притворяется праведным. — Он замолчал, будто сказал больше, чем хотел.
Повисла короткая тишина.
Авель застегнул последний пуговицу на рясе и задумчиво взглянул в окно.
— Может, вы просто не разговаривали с ним как следует? — произнёс Авель, оглядываясь на ребят. — Иногда люди кажутся странными, пока не узнаешь их ближе.
Лука хмыкнул и вытянулся на кровати, закинув руки за голову:
— Посмотрим. Но мне кажется, он слишком гладко всё делает. Даже отец Марко удивился, как ловко он цитирует писания.
Авель подошёл к зеркалу, проводя рукой по волосам, и вдруг заметил лёгкое покраснение на подбородке. В тот же момент Лука, прищурившись, бросил:
— А у тебя что это на подбородке? Обжёгся чем-то?
Авель замер на мгновение, будто выдернули из сна. Кожа действительно была покрасневшей, чуть натёрта, чувствительной — следы оставленные от щетины Рафаэля, от тех порывистых поцелуев, которые невозможно забыть.
Он натянуто усмехнулся:
— Наверное, аллергия. Может, что-то не то съел... или подушка новая не пошла.
Лука не придал значения, кивнул, но Эран, мельком взглянув, задержал взгляд чуть дольше обычного. Авель снова отвёл глаза в сторону окна, делая вид, что не замечает.
Вечерняя трапеза в монастырской столовой всегда проходила в тихой, почти молитвенной атмосфере. Тарелки звенели, ложки осторожно касались дна, голоса звучали приглушённо, как будто каждый блюл святость момента. Авель сидел рядом с Лукой и Эраном, перед ним — простая еда: тушёные овощи, немного хлеба и травяной настой.
Он только начал есть, как рядом появилась сестра Анна — с тёплой улыбкой и тихим голосом.
— Авель, — она коснулась его плеча, — я рада, что ты вернулся. Здесь как будто стало светлее.
— Спасибо, сестра, — тихо ответил он, слегка смутившись.
Она ушла, а Авель вновь склонился над тарелкой. В этот момент Лука незаметно толкнул его локтём и едва кивнул в сторону дальнего конца стола.
— Глянь, — прошептал он, — наш новенький.
Авель перевёл взгляд. Доминик.
Он не мог не заметить его с самого начала, но до сих пор избегал прямого взгляда. Доминик выделялся из всех, кто сидел в зале. Высокий, с широкими плечами и сильной осанкой, он держался уверенно, но без высокомерия. Смуглая кожа будто впитывала тёплый свет ламп, а чёрные, густые и немного вьющиеся волосы обрамляли лицо, на котором особенно выделялись глаза — насыщенного зелёного цвета, глубокие, внимательные, будто пронизывающие насквозь.
Доминик ел молча, время от времени обмениваясь короткими фразами с сидящими рядом послушниками, и каждый его жест был точным, будто отточенным годами воспитания. Некоторые мальчишки смотрели на него с восхищением, другие — с настороженностью. Но никто не мог остаться равнодушным.
— Он… странный, — тихо бросил Эран, не поднимая взгляда. — Слишком правильный. Или делает вид.
Авель лишь кивнул.

Авель мельком оглядел столовую, позволив взгляду скользнуть по лицам, ищущим одно — родное, знакомое. Рафаэля не было. Ни в уголке у старших, ни среди остальных монахов. Что-то кольнуло под рёбрами, но он не дал себе углубиться в это чувство. Молчаливо доел, вытер губы и, попрощавшись с ребятами, направился в келью.
Тяжёлый деревянный пол скрипел под босыми ногами, коридор был наполнен запахом пыли, воска и тихим дыханием старого здания. Он толкнул дверь своей кельи и вошёл.
Комната, как и прежде, была простой — каменные стены, узкие окна, через которые сочился вечерний свет, шесть кроватей, аккуратно расставленных вдоль стен. Его — в углу, рядом с Лукой. Эран лежал на боку ближе к окну, читая какую-то книгу, спину облокотив о подушку. По диагонали от Авеля на постели сидел Доминик.
Он поднял голову, как только Авель вошёл.
— Здравствуй, — спокойно сказал Авель, будто между делом, чувствуя вдруг, как воздух в комнате стал гуще.
Доминик смотрел прямо, не отводя взгляда. Его глаза, зелёные, внимательные, будто вычерчивали в нём что-то. Слишком прямой взгляд. Слишком долго. Авель почувствовал, как по спине прошёл лёгкий холодок неловкости, и попытался не показать этого.
И вдруг Доминик встал, легко, как зверь — бесшумно и плавно, протянул руку.
— Доминик, — сказал он, голос его был мягким, тёплым, — рад знакомству.
Авель пожал руку. Ладонь была крепкой, тёплой. Доминик неожиданно искренне улыбнулся — так, что в уголках глаз появились лучики, и в его лице вдруг не осталось ни тени настороженности.
— Я слышал, ты недавно вернулся, — продолжил он. — Надеюсь, ты расскажешь, как там.
— Конечно, — кивнул Авель, чувствуя этот странный осадок.

Авель спал неспокойно. Сон был тягучим, как патока, время в нём текло вязко, медленно, будто растворяясь в темноте. Где-то далеко слышались голоса, неразборчивые, то затихающие, то всплывающие вновь. Он чувствовал на себе чей-то взгляд — настойчивый, тяжёлый, как будто сквозь толщу сна за ним кто-то наблюдал, стоял рядом с кроватью, не приближаясь, но и не отступая. В этом взгляде не было ни доброжелательности, ни открытой враждебности — лишь ожидание.
Тело не слушалось. Авель попытался пошевелиться, но будто был связан, как во сне, когда ты кричишь без звука. Веки стали каменными, дыхание участилось, и в какой-то момент — короткий, резкий — он смог открыть глаза.
Комната была пуста.
Полумрак, брошенный с уличного фонаря на стену, дрожал от теней. На соседней кровати Лукас лежал, уткнувшись лицом в подушку, чуть похрапывая. Всё было на своих местах. Никакой тени, никакого движения.
Авель медленно выдохнул, приподнялся, прислушался. Тишина.
Он откинулся назад, перевернулся на бок, укрылся с головой одеялом и зажмурился, позволяя себе утонуть в настоящем сне — без лиц и взглядов, без ожиданий.
Утро пришло резко. Через тонкие шторы пробивался бледный свет, и голос Лукаса сонно бурчал что-то нечленораздельное с соседней кровати.
Утро в монастыре было тихим и прохладным. Каменные стены хранили ночную свежесть, и Авель, натянув привычную рясу, застёгивал её медленно, с чуть затянутой ленивостью. Он удивился, как быстро тело вспомнило рутину — всё казалось знакомым до мельчайших деталей: трещинка на кафеле у умывальника, запах мыла, ровный ритм шагов в коридоре. Стало даже... приятно. Почти утешительно.
Он прошёл по внутреннему двору, подняв взгляд к небу — свет был бледный, серо-золотой, как бывает в пасмурные утренние часы. Колокольный звон уже звал к утреннему пению.
В церкви было прохладно и пахло ладаном. Авель занял своё место в хоре. Он закрыл глаза на мгновение, и когда запел, голос его разнёсся под сводами храма — чистый, высокий, прозрачный, будто проходящий сквозь свет, а не воздух. Его голос, как всегда, выделялся, словно бы не здесь родился.
И в этот момент он увидел его.
Рафаэль стоял чуть в стороне, на верхнем уровне, немного в тени. Он был неподвижен, но его глаза — те самые, светло-голубые, — смотрели прямо на него. Или... мимо? Нет, на него. Мельком. На долю секунды. Авель запнулся в слове, и тут же получил лёгкий толчок в плечо.
— Эй, не отвлекайся, — пробормотал Лукас, хмуро, чуть сбивчиво. — Если сестра Анна услышит, будет ад.
Авель кивнул и продолжил, стараясь сосредоточиться на пении. Но мысленно он был совсем не здесь. Он вспоминал солёный вкус воздуха, море, как волны обнимали их тела, руки Рафаэля — горячие, уверенные, губы... и тот взгляд, который сейчас был всего лишь призрачной вспышкой.
И тут его внимание привлёк голос, внизу, на первом ряду. Бархатный, чуть хрипловатый, но удивительно тёплый. Доминик.
Авель опустил взгляд. Доминик пел с другим тоном, и хотя его голос не был чистым, как у Авеля, он словно дополнял хор глубиной. Он не выделялся, но был заметен — как тень, создающая объём в свете.
Авель задержал на нём взгляд чуть дольше, чем собирался.
После хора церковь опустела. Монахи и послушники один за другим покидали прохладное помещение, унося с собой остатки гармонии утреннего пения. Остался только Авель. Он будто медлил специально, неторопливо выравнивая страницы молитвенника, будто что-то ища — повод, момент, оправдание.
Рафаэль уже собирался уходить, когда услышал:
— Отец Рафаэль...
Он остановился, обернулся. Авель стоял чуть в стороне, опустив глаза. В голосе звучала деликатная неуверенность, граничащая с выученной скромностью.
— У меня… есть вопрос. Я читал на днях Евангелие от Иоанна. И... я, кажется, не совсем понимаю одну вещь.
Рафаэль вернулся ближе, взгляд его был немного настороженным, но тёплым.
— Конечно. Что именно тебе не ясно?
— Это место… где говорится о любви, как о жертве. — Авель поднял глаза. — О том, что «никто не имеет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Разве это не... противоречит самой сути жертвы? Ведь жертва — это боль. А любовь — радость. Разве они не исключают друг друга?
Рафаэль замолчал на мгновение. Его лицо чуть напряглось. Он понял. Это был не богословский вопрос.
— Любовь часто и есть боль, — сказал он наконец. — Потому что она требует оставить себя.
Авель кивнул. Он сделал шаг ближе, чуть склонив голову.
— А если ты не можешь перестать чувствовать? Даже если знаешь, что не должен?
Рафаэль тихо выдохнул, почти незаметно.
— Тогда это не выбор. Тогда это то, что… уже внутри. Как дар. Или… как испытание.
Они стояли на расстоянии вытянутой руки.
— Мне казалось, — прошептал Авель, — что здесь, в монастыре, чувства… стихают.
— Мне тоже так казалось, — ответил Рафаэль, взгляд которого скользнул по его лицу, — пока я не встретил тебя.
Авель улыбнулся краем губ. Он не прикасался, не подходил ближе — только смотрел.
— Мы ведь не должны говорить об этом вслух, да?
— Но мы всё равно говорим, — сказал Рафаэль. — Просто другими словами.
Тишина церкви окутала их, как саван — ни осуждения, ни благословения. Только двое. И их слишком ясная тишина.
Рафаэль бросил взгляд по сторонам — внимательно, чуть напряжённо. Церковь была пуста, только пыль в солнечных лучах медленно кружилась в воздухе. Он шагнул ближе, почти незаметно для глаз стороннего, и, прежде чем Авель успел что-либо сказать, быстро коснулся его губ своими — лёгким, почти мимолётным поцелуем. Неожиданным, горячим и коротким, как вспышка.
Авель на миг застыл, ошеломлённый, с сердцем, вдруг сбившимся с ритма.
Рафаэль отпрянул, но в его глазах уже жгло нечто более смелое, чем раньше.
— Завтра вечером, — сказал он тихо, — я попрошу, чтобы тебя отпустили помочь мне в библиотеке.
Авель, всё ещё переваривая происходящее, улыбнулся, едва заметно, но ясно. Его дыхание стало глубже.
Он знал: они не будут сортировать книги. Не будут искать нужные страницы. Завтра их будет ждать другое — время, принадлежавшее только им. Без догматов. Без взглядов. Без страха.
Авель вышел в сад, стараясь не улыбаться слишком явно. Воздух был тёплым, терпким от аромата яблок, переспелой травы и земли. Ветки деревьев уже поредели — урожай почти собрали, кое-где ещё висели забытые плоды. Послушники сновали между рядами, сгребая старую траву, складывая последние яблоки в деревянные ящики.
Лукас с Эраном уже сидели в тени под яблоней, уставшие, но довольные. Перед ними стояли два наполненных ящика — гордость труда, вытертые руки и распаренные от солнца лбы.
— Ну наконец-то, — протянул Лукас, кивая на Авеля. — Где тебя носит?
— Разговаривал с отцом Рафаэлем, — сказал Авель, не подумав.
Лукас приподнял бровь, переглянувшись с Эраном.
— Ага. Значит, вы с ним успели сблизиться, пока нас не было, да?
Авель замялся, пытаясь подобрать слова.
— Я… нет… я просто… ну, занимался делами, как и тут… помогал… не было особо времени…
Но его неловкое объяснение прервало лёгкое шуршание шагов. Рядом, в нескольких метрах, стоял Доминик. Его льняная рубашка была расстёгнута у горла, рукава закатаны до локтя, обнажая сильные, загорелые руки, испачканные землёй. Солнечный свет падал на него сквозь листья, выделяя каждую линию. Он не спешил, просто стоял, глядя на Авеля с лёгкой усмешкой, будто подслушал всё и не считал нужным скрываться.
— Авель, — заговорил он спокойно, проигнорировав Лукаса и Эрана. — Поможешь мне с мешками? Там, у ограды. Они тяжёлое. Не хочу тащить сам.
Тон его был обыденным, но взгляд — цепким. Авель кивнул, чувствуя, как чужие взгляды вонзаются ему в спину. Он подошёл ближе к Доминику, и тот, чуть склонив голову, добавил тише:
— Не всем стоит знать, где ты был. Особенно если это что-то важное.
Сердце Авеля вздрогнуло — от неожиданности и от неясного напряжения. Он не ответил. Только подхватил мешок и пошёл рядом.
Они шли по гравийной дорожке в сторону компостной ямы, каждый нёс по мешку сухих листьев и скошенной травы. Авель чувствовал, как лямки мешка впиваются в плечо, но старался не показывать усталости. Доминик шёл рядом, чуть впереди, с лёгкой небрежностью в походке, будто мешок за спиной ничего не весил.
Вокруг пахло прелой листвой, влажной землёй и скошенной зеленью — осень постепенно вползала в обитель.
— Странно видеть здесь такого, как ты, — вдруг сказал Доминик, не глядя. — В монастыре. Не обижайся, но ты не похож.
Авель чуть замедлил шаг.
— Меня оставили здесь младенцем, — ответил он, не добавляя больше ни слова.
Доминик обернулся — быстро, почти резко, — но взгляд его тут же скользнул в сторону. Он отвернулся, словно что-то обдумывая, и только спустя пару шагов вновь взглянул на Авеля. На губах у него появилась странная улыбка — тёплая, но будто с подтекстом, который Авель не смог расшифровать.
Когда они дошли до компостной ямы, Доминик ловко опустил мешок и начал высыпать листья. Авель сделал то же самое, стараясь не смотреть в глаза собеседнику.
— Если вдруг что-то понадобится… — сказал Доминик, встряхивая остатки травы, — можешь просить меня. Помочь. С чем угодно.
Авель посмотрел на него внимательно.
— Мы все здесь послушники, — ответил он спокойно. — Для того и помогаем друг другу.
Доминик приподнял бровь, усмехнувшись почти неуловимо.
Доминик, не торопясь завязывая опустевший мешок, вдруг тихо сказал:
— Давай ещё постоим. Тут… спокойно.
Авель посмотрел на него, на тень, что легла на его лицо под мягким светом облачного неба, и на секунду задумался. Но затем кивнул с лёгкой улыбкой — вежливой, но отстранённой:
— Мне нужно вернуться. Ребята ждут.
Он развернулся, оставив Доминика у компостной ямы, и пошёл обратно по тропинке, чувствуя, как осенний ветер шуршит в кронах. Впереди, под яблоней, уже снова смеялись Эран и Лукас — Лукас что-то жестикулировал, а Эран, запрокинув голову, громко смеялся. Авель прибавил шагу, ощущая странное напряжение, оставшееся после разговора, и вдруг особенно остро захотел быть рядом с ними — с теми, кто знал его дольше, кто не смотрел на него так… двусмысленно.
К вечеру Авель стоял у каменного умывальника во внутреннем дворе, умывая лицо прохладной водой. Воздух уже начал тяготеть тишиной, и звуки за монастырскими стенами стихали. Он услышал шаги и боковым зрением заметил, как рядом встал Доминик. Тот спокойно стянул через голову льняную рубаху и опустил её на камень, оставшись с оголённым торсом. В мягком свете свечей кожа его поблёскивала, а мускулы едва заметно напрягались при каждом движении.
Авель бросил взгляд в сторону, не испытывая стыда, но ощущая странную внутреннюю скованность — не от телесности, а от ощущения, будто это жест скрытого вызова. Доминик умылся быстро, не говоря ни слова, а потом выпрямился и, будто почувствовав взгляд Авеля, посмотрел на него с лёгкой полуулыбкой:
— Спокойной ночи, — сказал он негромко и ушёл, снова набрасывая рубаху на плечи, но не застёгивая.
Авель остался ещё на мгновение. Вода стекала с его пальцев, а в голове гудел неясный вопрос — то ли к Доминику, то ли к себе. Он фыркнул, будто отгоняя наваждение, и направился в свою келью.
Проснувшись утром, он сразу почувствовал что-то необычное. Под головой всё было как обычно, но возле подушки лежала небольшая торбочка из грубой ткани. Авель нахмурился, приподнялся на локте, взял её в руки. Лёгкая, почти невесомая. Он развязал тесёмку и высыпал содержимое на ладонь.
На ткани упало кольцо. Металлическое, грубое, будто скручено вручную — из обломка ложки, может быть, или старого прибора. Края были неровны, но гладко отполированы. Оно странно блестело, и в нём было что-то… личное. Без подписи. Без объяснения. Но однозначно предназначенное ему.
Авель сжал кулак. Ничего не сказал. Просто положил кольцо обратно в торбочку и спрятал её под подушку, прежде чем встать и начать новый день.