И не ведай.

Авель проснулся медленно, словно выныривая из долгого, тёплого сна. Воздух был неподвижен, только свет утреннего солнца проникал через витраж, окрашивая комнату в тусклое золото. Он сразу почувствовал — рядом было чужое, тёплое тело. Грудь Рафаэля под щекой, его рука на талии. Редкое дыхание, полное покоя.
На мгновение Авель просто лежал, не двигаясь, вдыхая запах ладана, смешанный с чем-то теперь до боли личным — кожей, потом, теплом. Он боялся даже пошевелиться, чтобы не разрушить хрупкое мгновение.
Ему не хотелось думать — ни о дне, ни о людях за монастырскими стенами, ни о взгляде настоятеля. Хотелось остаться здесь, в этой тихой, запретной полноте, где он был не учеником, не послушником, а просто… любимым.
Рафаэль спал, но его пальцы всё ещё сжимали край ткани на боку Авеля. Будто даже во сне он не мог отпустить.
Авель поднял глаза — лицо священника было спокойным, но с тенью усталости. Что он думает теперь? Что будет дальше?
Он тихо выдохнул и вновь положил голову на грудь Рафаэля, позволяя себе ещё немного — ещё немного тишины и света до того, как всё снова станет недопустимым.

— Ты не спал, — пробормотал Авель, приоткрыв глаза и ловя взгляд Рафаэля.
Тот лежал на боку, подперев щеку рукой, и смотрел на него с тем редким выражением, которое Авель прежде не видел — тихой, почти болезненной нежностью.
— Не мог, — ответил он. — Я просто… смотрел.
Авель улыбнулся, лениво потянулся, словно стараясь разогнать тишину.
— Что, так понравилось, что решил проследить, не сбегу ли?
Рафаэль тихо усмехнулся, не отводя взгляда.
— Возможно. Хотя… мне кажется, я уже боюсь, что ты действительно уйдёшь.
Юноша сел, натянув простыню на плечи, и оглянулся на него, чуть дернув бровью.
— Ну что ты, от святого отца так просто не сбегаешь. Только если с ключами от винного погреба.
Рафаэль тихо рассмеялся, но в глазах оставалась серьёзность. Он сел рядом, накрыл ладонью плечо Авеля.
— Не шути этим, — сказал он почти шепотом. — Мне… это важно.
Авель на мгновение сник, а потом легко коснулся лба священника своим.
— Я знаю. Просто… если я не буду шутить, мне станет слишком хорошо. А это уже опасно.

Он смотрел, как Авель натягивает рубашку, пряча белые плечи, ещё хранящие тепло ночи. Каждый его жест был мучительно знаком, как будто он знал это тело всегда — и вот теперь ему приходилось отпускать его с рассветом.
"Я вкусил. Познал. Поддался."
Мысли звенели в голове, как церковный колокол в гулкой пустоте храма.
Это было не только телом. Это было чем-то большим. Сердце отзывалось на каждый взгляд Авеля, на его улыбку, на ленивую походку, даже на смешливую дерзость в словах. Он тянулся к нему, как тянутся к свету окна старых часовен, покрытые копотью.
"Я — священник. Я давал обет. А теперь не могу и взгляда отвести от него."
Даже молитвы звучали иначе. Не в тишине смирения, а в трепете, в котором звучал голос Авеля, дыхание Авеля, и что-то внутри — неотвратимое, нежное, живое.
Он не чувствовал падения.
Он чувствовал, будто впервые воскрес.
И всё же, больно. Потому что это нельзя. Потому что каждый новый день среди стен монастыря будет испытанием. Каждый взгляд — воровским. Каждый вздох — сдержанным. И всё же он не отступит.
"Пусть это будет моя мука и моя радость. Но я не отрекусь от него."

Солнечный свет мягко скользил по мозаичным витражам, расплавляясь на каменном полу золотыми пятнами. Воздух был холоден, пах ладаном и воском. Монахи запели в унисон, их голоса тянулись высоко под своды, как будто хотели достучаться до самого неба.
Рафаэль стоял у алтаря — благословляющий, святой. Но внутри него всё дрожало.
Он читал молитву, слова срывались с губ чётко, как всегда, но каждое второе слово — о покое, смирении, жертвенности — било по нервам.
Он знал, что среди прихожан — Авель.
И он чувствовал взгляд юноши на себе, как будто огонь обжигал через рясу.
Он не смел обернуться. Не мог. Лишь в редкие моменты позволял взгляду скользнуть — быстро, украдкой. Там, среди других — взгляд светлый, внимательный, губы сдерживают улыбку. Авель.
Воспоминаниями возвращалась ночь. Его руки на коже. Тихие стоны. Призрачное «останься».
И теперь — это. Церковь, ритуалы, священное действо. И он, как икона, под которой теперь пульсирует грех и любовь в одной крови.
"Я предал обет. Но сердце моё впервые не молчит."
Каждое слово молитвы теперь звучало как исповедь самому себе. И всё равно он не просил прощения. Не сейчас.
Он закончил службу с благословением. Руки подняты, взгляд — на распятие. Но внутри — лишь тёплая тень, имя которой он не произносил вслух: Авель.

Люди выходили из церкви, шаги глушились каменными плитами. Рафаэль стоял у дверей, как всегда — провожая взглядом каждого. Авель подходил последним.
Юноша слегка склонил голову, как и полагалось.
— Служба была… проникновенной, — тихо произнёс он, задержав взгляд чуть дольше, чем следовало.
Рафаэль не сразу ответил. Глаза его были усталыми, но в них блеснуло тепло.
— Иногда сердце говорит громче слов, — произнёс он почти шепотом.
И сразу отвернулся — будто сам испугался того, как прозвучало.
Авель вышел на улицу, оставив за собой холодный след воздуха… и в груди — жар, от которого было некуда деться.

Авель стоял у раковины, вынимая из тазика керамические тарелки. Вода стекала по запястьям, капала с локтей. Движения были автоматичными — одна за другой тарелки ложились на деревянную полку для сушки. Но сам он будто отсутствовал.
Он снова вспоминал ночь.
Не то, как всё началось, и не даже прикосновения… а то, как Рафаэль дышал рядом. Как держал его — будто что-то хрупкое, нужное, запретное. Авель зажмурился, вспоминая, как кожа под ладонью была тёплой, как шея пахла ладаном и потом. Его сердце сжалось. Желание поднималось медленно, как жара от углей — не резкое, но обжигающее.
Он знал, что нельзя. Знал, что должен быть просто послушником, просто учеником. Но теперь он вкусил запретное, и каждый взгляд Рафаэля, каждый его тихий голос в храме казался ему новым искушением.
Авель сжал в руках полотенце, не замечая, как капли с волос падали на пол. Он хотел его. Опять. И это желание было уже не мимолётной слабостью — оно стало частью него.
И всё же он не мог ни сказать, ни показать этого.
Он просто вытер тарелку до суха — и снова улыбнулся сам себе.
— Придурок, — прошептал, — тебе бы молиться, а не мечтать.

Авель не успел выпрямиться, как дверь кухни тихо скрипнула. Он обернулся — Рафаэль. В рясе, строгий, но с глазами, в которых читался голод. Никакой молитвенной отрешённости — только жаркое, живое желание.
Он приблизился быстро, бесшумно. Не сказав ни слова, резко прижал Авеля к краю стола, губы сомкнулись с его губами в поцелуе — неукротимом, жадном, будто он сгорал от тоски по этому прикосновению. Это был не первый их поцелуй, но именно этот — желанный, выстраданный, затаённый весь день — пульсировал во всём теле.
Рафаэль впивался в него, как человек, сорвавшийся после долгого поста. Его руки скользнули по шее, большими пальцами он приподнял подбородок, углубляя поцелуй. Всё тело напряжено, каждое прикосновение — признание. Авель отдался ему, словно растворяясь, принимая этот зов с полуулыбкой на губах, но и с яростью в крови.
Рафаэль отстранился с трудом, всё ещё ощущая вкус на губах. Взгляд тяжёлый, как грех.
— Вечером… мы должны поговорить, — выдохнул он.
Он шагнул к двери — и почти сразу столкнулся с сестрой Луизой. Та едва заметно кивнула, не проронив ни слова, лишь задержала на нём взгляд чуть дольше обычного.
Рафаэль вышел, не оборачиваясь.

Авель остался стоять у стола, сердце билось где-то в горле. Губы пульсировали, будто Рафаэль всё ещё целовал их. Он провёл пальцами по лицу, стараясь прийти в себя, но тело горело — приятно, затаённо.
Мы могли быть пойманы. Эта мысль не пугала — она будоражила. Наполняла кровь сладкой тревогой. Близость священника, тайна, вкус его губ… Всё это опьяняло сильнее вина. Запрет придавал остроту.
Он глубоко вдохнул, поправил одежду и с трудом вернулся к привычному — доставал миски, шумел посудой, расставлял тарелки. Тело двигалось автоматически, а мысли ускользали назад, к его рукам, к жаркому дыханию у шеи, к голосу, сорвавшемуся в шёпоте.
— Авель, помоги мне с мукой, — раздался голос Луизы.
Он обернулся, с усилием оторвавшись от мыслей. Улыбнулся, будто ничего не было.
— Конечно, сестра, — ответил он спокойно.
Но даже пока они говорили о запасах муки и хлебе на завтра, он украдкой провёл языком по губам, вспоминая вкус. Сердце билось быстро. Слова Луизы доносились словно сквозь вату. Он видел, как солнце скользит по полу кухни, и представлял — как в том же свете смотрел на него Рафаэль.
"Если нас поймают..." — пронеслось в голове, и он чуть не рассмеялся. "Пускай. Пусть видят, что он — мой."

В комнате Авеля горела свеча. Он сидел на кровати, скрестив ноги, когда дверь тихо скрипнула. Рафаэль вошёл, закрыв её за собой. Несколько мгновений они просто смотрели друг на друга — будто ждали, кто первый нарушит тишину.
— Нам нужно поговорить, — наконец сказал Рафаэль, присаживаясь рядом. Его голос был низким, сдержанным. — Мы не можем больше позволять себе быть неосторожными.
Авель усмехнулся, будто хотел что-то пошутить, но, взглянув на серьёзное лицо священника, лишь кивнул.
— Через неделю мы вернёмся в наш монастырь. Там всё строже… Там даже стены слышат, — Рафаэль провёл рукой по щеке Авеля, но быстро отдёрнул. — Нам нельзя выдавать себя ни взглядом, ни словом.
— А если я не выдержу? — тихо спросил Авель, опустив глаза.
— Тогда жди ночи. Или когда мы точно одни. Мы должны быть тенью. Всё, что между нами… должно быть скрыто.
Он говорил ровно, но в голосе чувствовалась боль. Авель молчал, глядя в пол, потом сказал почти шёпотом:
— Мне тяжело притворяться. Особенно рядом с тобой. Я не умею жить, как будто ничего не случилось.
Рафаэль закрыл глаза на миг.
— Я знаю. Мне тоже. Но если мы не будем осторожны — всё, что есть между нами, может быть разрушено. И тебя это ранит больше всего.
Они сидели рядом, почти не касаясь, и тишина снова накрыла комнату. Только свет свечи колыхался, отбрасывая на стены тени их лиц — близких, но будто разделённых вечной преградой.

Авель медленно повернулся к Рафаэлю, глаза его блестели от свечного света, но в них уже не было прежней игривости.
— А как… — голос дрогнул. — Как мне уйти из монастыря?
Рафаэль резко поднял взгляд. Он долго молчал, будто пытался понять, шутит Авель или говорит всерьёз. Но лицо юноши было спокойным, слишком серьёзным.
— Ты правда об этом думаешь? — спросил он глухо.
— Я не знаю… Но если я не смогу быть рядом с тобой, если мы будем прятаться всю жизнь… тогда зачем мне оставаться в монастыре?
Рафаэль опустил глаза. Он выглядел будто усталым, будто эти слова были тем, чего он боялся, но ожидал.
— Уйти можно, — сказал он наконец. — Тебе восемнадцать. Если ты скажешь настоятелю, что сомневаешься в своём пути, тебя не удержат. Но…
— Но ты останешься? — перебил его Авель.
Рафаэль не ответил сразу. Он медленно встал и прошёл к окну, глядя в ночь.
— Я обещал служить. Обещал с тех пор, как… как потерял того, кого любил. Монастырь спас меня тогда. И теперь… ты — снова боль и спасение.
Он повернулся к Авелю, глаза блестели.
— Я не могу просить тебя ждать. Не могу обещать, что решусь уйти. Но если ты уйдёшь… я не забуду тебя. Никогда.

Авель тихо встал и подошёл к нему. Его ладони легли на плечи Рафаэля, пальцы чуть дрожали, но голос был твёрдым:
— А если бы я попросил… уйти вместе?
Рафаэль медленно закрыл глаза, как будто это был удар — сладкий, но тяжёлый.
— Ты не понимаешь, что просишь…
— Понимаю, — перебил его Авель. — Я не прошу быть вместе здесь. Я хочу быть с тобой там, где это возможно. Где не нужно прятать взгляд, где твоё прикосновение — не грех, а ответ.
Рафаэль открыл глаза. В них — море боли, надежды и страха. Он будто боролся с тем, что давно уже сдался внутри себя.
— Я не знаю, смогу ли, — выдохнул он. — Всё, что я строил… всё, что я подавлял в себе… Если я уйду — я разрушу всё.
Авель смотрел прямо, будто пронзал его изнутри.
— А если останешься — разрушишь себя.
Молчание. За окнами ветер трепал деревья. В комнате стояла напряжённая тишина, из тех, после которых меняется жизнь.
Рафаэль шагнул ближе и просто заключил его в объятия, крепко, как в последний раз.

Следующие дни были словно бесконечная игра в тени. Авель и Рафаэль избегали взгляда друг друга при всех. За столом — равнодушие, в церкви — отрешённая святость. Только случайные касания плеч, пальцев, как будто случайно, давали понять: всё было. Всё есть.
Рафаэль снова стал сдержанным. Его голос на службе звучал с благоговением, даже строже прежнего. Он отстранился, будто искупая каждый жест, что позволил себе в темноте. Авель чувствовал, как трудно это даётся. Он замечал, как взгляд Рафаэля скользит по нему и тут же отводится в сторону, как губы его сжимаются в тонкую линию, когда они остаются наедине даже на мгновение.
Авель смеялся с другими, выполнял послушания, убирал в зале, мыл полы, носил воду. Но мысли были не здесь. Его тело помнило жар, губы — вкус, душа — зов. Он жаждал прикосновений, хотя бы слов. Иногда они встречались взглядами — и этого было достаточно, чтобы в груди что-то обрушилось.
На кухне, в коридорах, в саду — каждый раз, когда они случайно оставались рядом, напряжение становилось почти невыносимым. Но они держались. Не для себя — для тайны. Их связь стала священным преступлением, которое нужно было оберегать, будто это и было их молитвой.
Сестра Луиза несколько раз смотрела на Авеля с подозрением — он это чувствовал. Один раз она спросила, не заболел ли он. Он ответил с улыбкой. Но внутри всё кричало.
Рафаэль стал уставшим, как будто отказывался от самого себя с каждым днём. Он молился дольше, уходил раньше. Но Авель всё равно чувствовал его. И знал — скоро всё это не выдержит.

Дни становились длиннее. Ожидание — мучительнее.
Авель чувствовал, как внутри всё сжимается от того, что он не может даже прикоснуться. Он ловил взгляды Рафаэля в церкви, в саду, на кухне — мимолётные, хищные, полные желания. Те, что могли бы сжечь, если бы длились хоть на секунду дольше. Но Рафаэль тут же отворачивался, как будто сдерживал внутри бурю. И это молчание рвало Авеля на части.
Он стал нервным. То нечаянно уронил чашу в столовой. То пересолил еду. То забыл, что ему поручили. Сестра Луиза снова подошла — с мягкой укоризной, но уже внимательнее смотрела в глаза. И Авель врал. Ловко, спокойно. Говорил, что не спал. Что молился. Что переживает за возвращение в монастырь.
Рафаэль же держался безукоризненно. Но Авель видел: он не ел. Много молился. И ночью — слышал, как тот ходил по коридорам. Как будто искал воздух. Или его.
Их случайные встречи стали пыткой. На кухне — прикосновение рук, когда передавали тарелку. В коридоре — столкновение плеч. В саду — взгляд, слишком долгий, прежде чем кто-то ещё вышел за водой.
Ближе к вечеру Авель проходил мимо библиотеки и услышал голос Рафаэля. Сестра Луиза о чём-то говорила с ним. Голос её был ровный, но внимательный.
— Я только надеюсь, отец, что вы не слишком доверяете этому юноше, — услышал он. — Он… непростой. Слишком тянется к вам.
Рафаэль промолчал. Потом тихо сказал:
— Он ещё юн. Бог испытывает нас всех.
Авель замер за дверью. В груди что-то кольнуло. Значит, замечено. Значит, опасность рядом. Он хотел вбежать, схватить Рафаэля, поцеловать, отнять у мира. Но знал — это всё рухнет.
И ночь стала долгой. Потому что руки Авеля дрожали от желания. Потому что его мысли были заполнены единственным: сколько ещё он сможет притворяться?