И не ведай.

Прошла неделя с того вечера, когда Авель, не сдерживая слёз, сидел перед Рафаэлем и чувствовал, как всё внутри ломается и перегорает. Неделя, за которую мир сдвинулся. Переезд, сборы, разговоры с братьями и сёстрами, добрые прощания, странные взгляды. Лука долго молчал, прежде чем просто обнял Авеля, хрипло сказав: «Пиши, если сможешь». Он не знал, что сказать в ответ — только кивнул и сжал его руку.
И вот — дорога. Автобус катил по холмистой местности, запылённой, выцветшей от солнца, за окнами проплывали крошечные деревушки, виноградники, луга. Рафаэль молчал почти всю дорогу, глядя вперёд, плечом касаясь окна. Он был спокоен — внешне, но взгляд у него стал отрешённым, будто он мысленно уже там, в новом месте, где всё будет иначе.
Авель сжимал ремешок сумки и смотрел в окно, стараясь не думать. Или думать, но очень осторожно. Он чувствовал, как между ними вновь натянулась тишина — не пугающая, но густая, насыщенная смыслами, которых не коснуться словами.
Новая церковь встретила их сдержанно. Храм был старый, выложенный из светлого камня, холодного даже под тёплым солнцем. Он стоял на пригорке, чуть в стороне от селения, окружённый оливковыми деревьями и низкими стенами. Здесь было много тишины. Такая тишина, что каждый шаг звучал, как выдох, и каждый взгляд казался громче слов.
Их поселили в пристройке при храме — небольшом флигеле. Комнаты располагались рядом: две одинаковые кельи с узкими кроватями, столом у окна, полками с книгами и чётками. Всё просто. Чисто. Правильно. Ни одной лишней детали.
Авель распаковывал вещи молча. Он аккуратно сложил пару книг, засунул в ящик блокнот, повесил на гвоздь свою ветровку. Остановился, прижав пальцы к стене. Она была прохладной, как сама обстановка этого места.

Рафаэль прошёл мимо, кивая:
— Привыкай. Здесь более строго, чем у нас.
— Я понимаю, — отозвался Авель почти шёпотом.
Будни потекли ровно и размеренно.
Утро начиналось с колокола, служба в часовне была молчаливой, долгой. Затем — завтрак. Еда была простой, почти аскетичной: хлеб, немного сыра, вода с лимоном. Авель помогал на кухне, носил ведра с водой, раскладывал столовые приборы, слушал короткие указания монашек, одетых в серые, почти невидимые платья.
Он работал в саду: подрезал лозы, собирал опавшие листья, чистил дорожки. Иногда кто-то из местных приходил за советом или просто молился в зале. Он видел новых людей, слышал новый говор — мягкий, с местным акцентом.
Всё было непривычным. Даже воздух. Даже их распорядок, хоть и похожий на прежний, казался другим: более строгим, сдержанным, без лишних слов и жестов.
Рафаэль большую часть времени проводил внутри церкви. Он изучал старые книги, помогал с бумагами, проводил службы, читал проповеди. Он стал ещё сдержаннее, молчаливее. Авель чувствовал, как расстояние между ними выросло, хотя стены разделяли их на один метр.
И всё же — каждый вечер, возвращаясь в комнату, Авель задерживал дыхание, когда слышал, как за стенкой скрипит кровать. Рафаэль там. И этого было достаточно, чтобы сердце не угасло.
Наступил вечер. День прошёл, как многие до него: работа, тишина, запах ладана. За ужином Авель молчал, как и остальные. Он жевал хлеб, запивал водой, наблюдая, как свеча играет светом на лице Рафаэля. Тот почти не поднимал глаз.
После ужина Авель остался в церкви. Люди расходились, гас свет, только одна свеча  у алтаря всё ещё гореле. Он подошёл к каменной стене, прислонился спиной, закрыл глаза. И начал петь.
Он не знал, зачем. Просто позволил голосу вырасти из груди — чистому, высокому, почти невесомому. Песнь поднималась под своды, обволакивала пространство. Это было не служение, не выступление — просто дыхание души.
И вдруг он почувствовал: кто-то стоит позади. Не слышно шагов. Только тепло присутствия. Он обернулся.
Рафаэль.
Он стоял в метре, в тени, руки опущены, взгляд опущен.
— Прости, — тихо сказал он. То ли себе, то ли Авелю. — Продолжай.
Авель кивнул и вернулся к пению. Он не смотрел на него. Но чувствовал, как взгляд Рафаэля проходит по нему, задерживается на лице, на шее, на губах.
И с каждой нотой, с каждым новым вздохом, напряжение возрастало.
Рафаэль сел на скамью. Его спина была прямая, руки сцеплены в замок. Он смотрел на Авеля, не мигая, и с каждой секундой чувствовал, как тело его наполняется чем-то запретным. Плотным. Бьющим по рёбрам.
Когда песня оборвалась, Авель повернулся и спросил:
— Как тебе?
Рафаэль сидел, слегка склонив голову. Его взгляд был полон чего-то невыносимо личного — почти боли, почти благоговения.
Он медленно выдохнул, будто сдерживал дыхание всё это время, и ответил тихо:
—Если бы Бог слышал так, как слышу я сейчас — он бы заплакал.
Авель смутился от слов, опустил взгляд, и в тишине, которая повисла между ними, можно было услышать биение сердца.
Они не сказали больше ни слова.
На следующий день церковь наполнилась другим дыханием — строгим и ровным. Первая исповедь, объявленная для всех новых помощников и послушников, должна была пройти вечером, в боковом приделе.
Авель узнал об этом от местной сестры. Она протянула ему тонкую бумагу с его именем, временем и местом. Его сердце дрогнуло — он и раньше исповедовался, но никогда так… с таким трепетом в груди, будто за стенкой исповедальни будет не только Бог.
Он знал — его будет слушать Рафаэль.
К вечеру церковь погрузилась в полумрак, свечи потрескивали в высоких подсвечниках, отдалённо слышался звук шагов и шорох одежды. В боковом приделе стояла исповедальня из тёмного дерева, и от неё тянуло сосновой смолой и ладаном.
Авель вошёл, не зная — с чего начать. Но за перегородкой уже звучал знакомый голос, спокойный и мягкий:
— Я слушаю тебя, дитя моё.
И этот голос дрожал ничуть не меньше, чем собственное сердце Авеля.

Авель опустился на колени, ткань под ним была грубой, шершавой. Сквозь резную перегородку он едва различал силуэт Рафаэля — расплывчатый, но узнаваемый. Тишина внутри исповедальни была звенящей, почти давящей.
— Прости… — голос дрогнул. — Я не знаю, с чего начать.
— Начни с того, что тревожит сердце, — тихо, почти ласково сказал Рафаэль. — Даже если ты думаешь, что это не грех.
Авель закрыл глаза. Губы слегка дрожали.
— Я боюсь. Боюсь, что чувства мои не заслуживают прощения… Боюсь, что я предаю тебя и Бога одним только взглядом.
По другую сторону было тихо. Рафаэль не перебивал.
— Когда я думаю о тебе, моё тело становится чужим. Я теряю контроль. Я ловлю себя на том, как смотрю на твои руки… на шею… на то, как ты дышишь, как склоняешься в молитве. Я… — Авель глотнул воздух, пересохшее горло жгло, — я думаю о том, каково это — прикоснуться. Остаться. Не уйти.
Снова тишина.
Он продолжил, почти шёпотом:
— Если бы я не был верующим… я бы встал на колени не перед иконой. А перед тобой.
На секунду наступила глухая пауза. А потом — с той стороны перегородки — Авель услышал. Тяжёлое, сорвавшееся дыхание. Резкое, как будто вырвавшееся вопреки воле.

Он дышал, как будто сдерживал что-то. Или — пытался это удержать в себе.
Авель замер. Это дыхание было признанием — пусть и без слов.
— Ты тоже… — прошептал он.
— Это не исповедь, Авель, — глухо выдохнул Рафаэль, прерывая. В его голосе было всё: ярость, боль, вина.
— Тогда что это? — поднял голову Авель. — Исповедь моей плоти? Моей нужды в тебе? Я не могу отречься от этого. Даже здесь. Особенно здесь. Я чувствую тебя… и в этом для меня есть Бог.
С той стороны — стук. Рафаэль откинулся назад.
— Исповедь окончена, — коротко бросил он. И шаги его прозвучали прочь — быстрые, резкие, уходящие.
Авель остался в одиночестве. Сердце колотилось, щёки горели.

Ночь в новом месте казалась особенно глухой. Ветер за стенами был тяжёлым, как вздох. Церковные стены спали, только лампада в углу Авелевой комнаты мерцала неуверенным светом. Он лежал на боку, сжав одеяло под подбородком, но сон не приходил. Всё тело пульсировало, как будто исповедь продолжалась внутри него.
Он закрыл глаза, надеясь на минутное забвение, но в этот момент — еле слышно, будто сквозь толщу воды — раздался звук. Ритмичный. Сухой. Шлёпок.
Авель напрягся, приподнялся на локтях.
Шлёп. Пауза. Снова.
Звук шёл откуда-то справа, за тонкой стеной.
Стук. Словно кожаная плеть — о спину.
Авель прижал ладонь к губам. Внутри сжалось всё.
Рафаэль.
Он снова наказывал себя.
И теперь — зная, что только что произошло между ними — это не казалось ни отречением, ни искуплением. Это был бег.
Авель встал, босиком прошёлся по холодному полу. Подошёл к стене, прислушался.
Шлёп. Задержка дыхания. Шлёп.
Он уже знал, что увидит, если решится войти. И всё равно рука легла на дверную ручку. Всё внутри тянуло к нему — не плотью даже, а состраданием. Глубоким, почти болезненным желанием уберечь.

Авель не выдержал.
Он медленно нажал на ручку. Дверь, как по странному стечению, поддалась почти без звука. Щель, узкая, как игольное ушко, впустила мягкий свет от лампы и обнажила кусок комнаты Рафаэля.
Священник стоял спиной, чуть склонившись вперёд. Белая рубашка была снята и висела на спинке стула, кожа на спине отсвечивала в полумраке — бледная, измождённая. В руке — тонкий кожаный ремень, которым он с силой хлестал себя по плечам и лопаткам. Движения были вымеренными, почти ритуальными. Он не стонал — только иногда тяжело выдыхал, как будто каждая боль вытягивала что-то глубже, чем плоть.
На полу возле кровати лежала раскрытая Библия. Рядом — миска с водой, покрытая уже розовыми разводами.
Авель замер, прилип к дверному косяку, как тень. Его сердце билось в горле.
Он не должен был это видеть. Но и не мог отвести глаз.
Рафаэль шептал молитвы — обрывисто, с запинками, срываясь на латинский. Словно искал в словах прощения, которого не находил.
Авель в этот момент вдруг почувствовал — не желание, нет, — острое сострадание, пугающую близость, от которой закружилась голова. Ему захотелось подойти, дотронуться, закрыть собой, сказать: «Не надо. Я здесь». Но он остался в дверях, сдерживая дыхание, с ощущением, будто нарушает тайну святого и одновременно — страдание обычного человека.
И в этом противоречии — с ремнём и кожей, с шёпотом и кровью — Авель вдруг понял, как мало он знал о Рафаэле.
И как сильно, уже почти безвозвратно, он был в нём.

Авель толкнул дверь чуть шире. Она предательски скрипнула.
Рафаэль вздрогнул, его рука замерла в воздухе с ремнём. Медленно, почти с опаской, он обернулся.
— Ты… — голос его сорвался, дыхание тяжёлое. — Что ты…
Авель уже стоял в комнате. Глаза его были ясными, но в них не было осуждения. Только страх и тревога.
— Прости. Я не хотел… — Он не знал, что сказать. Ни одна заготовленная мысль не подходила к этой реальности: полуобнажённый священник с ранами на спине и ремнём в руке.
Рафаэль опустил ремень. Он выглядел уставшим, как будто за последние минуты он прожил год.
— Это… не для твоих глаз, Авель, — тихо сказал он. — Иди.
— Нет, — ответил Авель. Голос его звучал иначе, увереннее. Он сделал шаг вперёд. — Ты не имеешь права носить это всё один. Не со мной.
Священник отвернулся, будто стыдился. Его плечи дрожали, но он не плакал. Он был слишком выжжен изнутри.
— Это мой грех, Авель. Моё наказание. Моя слабость.
— А я тогда что? — Авель прошёл ближе, почти до него. — Грех? Испытание? Ты всё время говоришь о Боге, но я тоже здесь. Тоже живу. Тоже чувствую. Разве я не заслуживаю правды?
Рафаэль молчал. Его руки сжались в кулаки.
— Я видел, как ты смотришь. Я чувствую тебя, когда ты рядом. Ты молчишь, но твоё тело, твои глаза — они говорят громче любых проповедей, — продолжал Авель, уже дрожа. — Я не хочу, чтобы ты страдал из-за меня.
Рафаэль наконец повернулся. В его глазах горела смесь гнева, вины и боли.
— Ты думаешь, я выбираю это?
— Я думаю, ты убегаешь, — тихо сказал Авель.
Молчание. Между ними — дыхание, шелест за окном, и пульс, стучащий у обоих в висках.
Авель медленно поднял руку и коснулся его плеча — там, где кожа была располосована. Рафаэль сжал челюсть, но не отстранился.
— Пожалуйста… — прошептал Авель. — Не бей себя. Не из-за меня.
Рафаэль не ответил. Он просто опустил голову, как будто слова Авеля были тяжелее любого удара.
И в этой тишине, впервые за долгое время, не было ничего святого. Только два живых, израненных человека.
Авель не ждал разрешения. Он подошёл к умывальнику в углу комнаты, наполнил таз тёплой водой из кувшина, нашёл в складке полотенец чистую ткань. Движения его были чёткими, сосредоточенными — как будто он боялся, что любое колебание разрушит хрупкий покой между ними.
Рафаэль сел на край кровати, не говоря ни слова. Он всё ещё дышал тяжело, но взгляд его стал пустым, как у человека, который больше не сопротивляется.
Авель опустился на колени позади него. Осторожно, почти священнодействием, он раздвинул ткань рубашки, позволив ей сползти с плеч. Под тонкой кожей проступали полосы. Некоторые — свежие, чуть вздувшиеся и алые. Другие — старыми рубцами пронизывали спину, как следы невидимой войны.
— Господи, — прошептал Авель, едва коснувшись одного из следов. Он не знал, молится он или просто не может сдержать себя.
Он смочил ткань и начал осторожно промывать раны. Прикосновения были лёгкими, как дыхание, но Рафаэль всё равно вздрагивал, будто не от боли — от того, что кто-то осмелился коснуться его в этом состоянии.
— Почему ты делаешь это? — тихо спросил Авель, выжимая тряпку. — Неужели всё, что мы чувствуем, так отвратительно, что его надо выжечь из тела?
Рафаэль долго молчал.
— Потому что в этом нет спасения, — выговорил он наконец. — Есть только жажда. Только падение.
Авель не ответил. Он обработал свежие ссадины настойкой, покрыв их повязками, будто ухаживал за чем-то бесконечно хрупким. Пальцы его задерживались на коже чуть дольше, чем было нужно. Он чувствовал, как напряжены мышцы Рафаэля под этим прикосновением — не от страха, а от сдерживаемого чего-то… гораздо более сильного.
— Тогда пусть мы падём вместе, — прошептал Авель, но это он уже не произносил вслух.
Он просто накрыл спину Рафаэля чистым полотенцем, прижал его ладонями, и они остались так — в тишине, в полумраке, где воздух был слишком плотным, чтобы дышать.

Авель не уходил. Сидел на полу рядом с кроватью, облокотившись на край, пока Рафаэль, укрытый полотенцем, сидел в тени и, казалось, не дышал.
— Правда ли, — тихо спросил Авель, — что ты жил жизнью, которую теперь стыдишься?
Рафаэль медленно повернул к нему голову. В его взгляде не было ни гнева, ни упрёка — только усталость, словно годы вдруг навалились на плечи.
— Кто тебе сказал?
— Я... нашёл документы.
Рафаэль вздохнул. Протянул руку, будто хотел что-то сказать жестом, но передумал.
— Я жил в Риме, — начал он. — Мой отец был врачом, мать — преподавала музыку. Всё было... благополучно. Правильное образование, элитные круги. Деньги. Красивые фасады. Но за ними — пустота.
Он на мгновение замолчал, глядя куда-то в темноту, за пределы комнаты.
— Я вёл жизнь, о которой лучше не рассказывать. Пил. Менял компании. Прятался в клубах, в чужих постелях. Смеялся, когда надо было кричать. И... — он сжал руку на колене — я влюбился.
Авель поднял взгляд. Рафаэль всё ещё не смотрел на него.
— Это был мужчина. Он был добр ко мне, умел слушать. И я — впервые — захотел остаться. Поверить, что могу быть с кем-то искренне. Но... я не справился. Мне казалось, что это неправильно. Что я сломаюсь. Я стал пить ещё больше. Убегать. Он ушёл, а я остался — среди бутылок и пустых взглядов. Тогда один знакомый, священник, сказал: «Если хочешь спасти себя — уйди туда, где слова важнее желаний».
— Монастырь, — прошептал Авель.
— Да. Я думал, что найду там прощение. Что избавлюсь от себя. Но...
Рафаэль наконец посмотрел на него. Лицо его было искаженным — не страхом, не сожалением, а чем-то более глубоким. Он смотрел так, будто Авель был зеркалом, в котором он не хотел себя видеть.
— Ты появился. И всё пошло по кругу. Только теперь я больше не могу прятаться. Потому что я вижу тебя. И не могу отвернуться.
Тишина повисла над ними, как полотно. Авель не двигался. Его горло сжало, как будто внутри проросло что-то горячее и сильное.
— Ты не разрушил себя, Рафаэль, — наконец сказал он. — Ты нашёл путь. И если этот путь ведёт ко мне... я не позволю тебе снова себя терять.
Рафаэль закрыл глаза. Ничего не ответил. Но Авель знал — он услышал.
Молчание длилось слишком долго. Рафаэль опустил взгляд, потирая виски. Его голос прозвучал глухо, почти устало:
— Авель... ты не понимаешь. Ты ещё ребёнок. Ты смотришь на меня глазами, в которых слишком много веры. Но вера — не спасает от последствий. Я старше. Сложнее. Грязнее.
— Не смей так говорить, — резко сказал Авель. Его голос сорвался. — Я не ребёнок. Я чувствую. Я понимаю. Я вижу, как ты мучаешься. Я вижу, как ты уходишь от себя. И ты боишься не за меня, а за то, что я могу быть настоящим.
Рафаэль поднял голову. В его глазах заискрились страх и что-то почти похожее на гнев — или боль.
— Ты хочешь, чтобы я снова разрушился? Чтобы стал тем, кем был?
— Нет! — выкрикнул Авель. — Я хочу, чтобы ты позволил себе быть живым!
Он поднялся на колени, не отводя взгляда, весь пылающий — от напряжения, от отчаяния, от чего-то, что рвалось наружу так долго.
Рафаэль откинулся назад, опершись руками о край кровати. На секунду — всего на одну — он позволил себе замешкаться. И этого оказалось достаточно.
Авель наклонился вперёд — резко, будто что-то внутри сорвалось с цепи. Его губы коснулись губ Рафаэля — коротко, но с силой, в этом прикосновении было всё: боль, страх, нежность, жажда и вызов.
Рафаэль не оттолкнул его сразу. Он будто оцепенел. Сердце билось в груди так громко, что Авель слышал его. Лишь через миг священник схватил его за плечи, прервал поцелуй и прошептал:
— Хватит.
Но голос его дрогнул.
Авель смотрел на него, тяжело дыша.
— Ты почувствовал это, — прошептал он. — Ты не можешь это отрицать.
Рафаэль молчал слишком долго. В его взгляде боролись эмоции, сдерживаемые словно за гранью терпения. Его пальцы сжались на плечах Авеля чуть крепче, как будто только это не давало ему сорваться.
— Ты глупый, — тихо сказал он, с каким-то странным надрывом в голосе. — Боже, какой ты глупый.
Авель не отстранился. Он только замер, ожидая чего-то ещё. Но Рафаэль, наконец, отпустил его и поднялся, словно отрывая себя от момента.
— Иди. Спать. Пока не стало хуже.
Голос был твёрже, почти холоден. Рафаэль стоял в полумраке, обнажённый до пояса, уставший, будто сражался не с Авелем, а с собой.
Авель не двинулся сразу. Он смотрел на него, дыша тяжело, глаза блестели от невысказанных слов. Но затем он всё же встал, медленно, не говоря ни слова.
Когда он вышел, Рафаэль остался один в комнате. На его лице не было ни гнева, ни покоя — только горечь.
И тишина, от которой звенело в ушах.