И не ведай.

Утро наступило серым и туманным. Воздух в спальне был прохладен, как будто сама ночь не хотела уходить. Авель, только начав приоткрывать глаза, услышал, как кто-то шумно натягивает одеяло и ворчит:
— Ты чего так поздно вернулся?
Он повернул голову. Лукас сидел на своей кровати, взъерошенный, с ещё сонными глазами, но уже настороженный.
— Я проснулся… тебя не было, — сказал он, нахмурившись. — Смотрел на часы. Уже почти светало.
Авель отвёл взгляд, сел на своей постели, будто размышляя, что сказать. Его голос прозвучал слишком спокойно:
— Просто… не мог уснуть. Вышел подышать.
Лукас прищурился.
— До самого утра?
— Неважно, — отрезал Авель, в голосе мелькнула резкость, которой он сам испугался. Он поспешно встал и направился к умывальнику. — Давай, опаздываем.
Но он чувствовал на себе взгляд Лукаса. Пронзительный, внимательный. Он что-то понял. Или догадывался. Но ничего не сказал.

Авель чувствовал, как его собственное тело стало предателем.
Пальцы горели от воспоминания о прикосновении — лёгком, почти незначительном касании к шее Рафаэля. Он не знал, что им двигало в тот момент: жалость? любопытство? желание? Или всё вместе, переплетённое в клубок, который невозможно было распутать.
Он шёл по коридору, будто воздух стал тяжелее. Ряса священника мелькнула у него в памяти, лёгкий запах ладана, терпкий и сладковатый, смешанный с чем-то человеческим, тёплым. От него у Авеля пересыхало в горле. Рафаэль будто был выточен из мрамора — строгий, сдержанный, почти надменный. И всё же в его взгляде иногда проскальзывало что-то… тёплое. Что-то, что Авель не мог не ловить.
Гормоны играли в его теле как в незнакомом инструменте: поднимая жар в груди, путая мысли, оставляя ощущение неловкости и боли в одном. Он смотрел на Рафаэля — на линию его шеи, на сильные руки, что аккуратно обробатывали рану на его лице — и чувствовал себя виноватым за то, как это его волновало.
Его хотелось коснуться. Увидеть снова ту полоску шрама. Прикоснуться — и в то же мгновение отстраниться, чтобы не сгореть от стыда.
Желание не было плотским, но оно рождалось в теле. Он не думал о поступках. Он думал о близости. О голосе Рафаэля, когда тот понижал тон. О его взгляде, когда он забывал о строгости.
Авель не знал, как это назвать. Только чувствовал, как что-то внутри него растёт. Как зов. Как тихое пламя, которое с каждым днём становится жарче, и которое, как он начинал понимать, не сможет гореть вечно незамеченным.

Утро выдалось прохладным, воздух в монастырском дворе стоял свежий, с едва уловимым ароматом росы и ладанного дыма, оставшегося от ранней службы. Авель медленно поднимался по ступеням в зал, где проходили репетиции хора. Его пальцы слегка дрожали, не от холода — от чего-то другого, более глубокого, назойливого.
Внутри уже собирались мальчишки, их звонкие голоса, смех и лёгкие толчки наполняли пространство живостью. Лука, привычно щёлкнув Авеля по плечу, подмигнул и побежал занимать место возле распорядительницы — сестры Бригитты. Та строго одёргивала тех, кто слишком увлекался болтовнёй.
— Покой, благоговение, и дыхание, — как всегда чётко произнесла она, проходя между рядами. — Кто будет хихикать, в обед не получит пирога.
Мальчишки фыркнули, но замолкли. Авель встал на своё место, открыл тетрадь с текстами, но взгляд его то и дело метался в сторону дверей.
Рафаэля не было.
Сердце сжалось едва заметно. Он и сам не знал, чего ждал: взгляда? присутствия? просто уверенности, что тот — рядом. Но пустота в дверях будто пустота в нём самом. Он чувствовал, как снова теряет концентрацию. Слова песни расплывались перед глазами, и когда голос его наконец зазвучал, он был чуть дрожащим, неуверенным.
— Авель, возьми выше на “Sanctus”, — заметила сестра, не поднимая взгляда от партитуры.
Он кивнул. И снова попытался собраться. Но вся его сущность была где-то за пределами этой комнаты — в утреннем воспоминании о прикосновении, в взгляде, что так и не встретился с его.
И всё же он пел. Потому что должен. Потому что, возможно, где-то в коридоре Рафаэль всё же слушал.

Когда последние шаги мальчишек стихли за дверью, Авель остался один в полутёмной церкви. Пространство дышало тишиной, прерываемой лишь шорохом его дыхания и скрипом деревянного пола под ногами. Он поднялся к алтарю и стал посреди пустого зала. Лёгкий свет пробивался сквозь цветные витражи, окрашивая каменные стены переливами красного, синего, янтарного.
Он начал петь. Голос звенел, чистый и высокий, заполняя купол церкви. Нота была почти идеальной — долгой, искренней, выстраданной. В этот момент он был только голосом, только дыханием, только музыкой.
И вдруг — еле заметное движение за спиной. Авель замер, не оборачиваясь, только дыхание сбилось. Он знал, кто там, почувствовал всем телом.
Рафаэль.
Он стоял в метре за спиной, как будто не решался подойти ближе. Тихо, почти шепотом, он сказал:
— Прости.
Авель не понял, за что. Тон был мягкий, даже слишком личный для простого замечания. Он хотел обернуться, но Рафаэль тут же добавил:
— Продолжай, Авель. Пожалуйста.
Тон его был странный — будто в голосе звучала не просьба, а потребность. Что-то сокрытое, болезненное. Авель почувствовал, как у него пробежал озноб по коже. Он опустил глаза, сжал пальцы на груди и снова запел. Но теперь нота дрожала — не от волнения, а от присутствия позади. От того, как чутко он ощущал каждую секунду молчания между ними.
Рафаэль не двигался. Только стоял. И слушал.
И в этом молчании, полном недосказанности и напряжения, Авель пел, как будто каждое слово могло стать вопросом, и каждое дыхание — надеждой на ответ.

Рафаэль сел на одну из боковых скамей, не издавая ни звука. Его ладони медленно сжались в замке между коленей, как будто только сила пальцев могла удержать внутреннее напряжение от того, чтобы расплескаться наружу. Он не отводил взгляда от Авеля.
Юноша стоял у алтаря — тонкий силуэт в сумеречном свете, вытянутый вверх, словно сам был частью возносящейся молитвы. Его голос наполнял церковь, не громкий, но ясный, чистый до прозрачности. Песня не просто звучала — она дышала, становилась телом, становилась живым напоминанием о том, что Рафаэль так долго старался подавить.
С каждой секундой его пения Рафаэль чувствовал, как напряжение поднимается от груди к шее, разливается в плечах. Словно внутренний узел туго затягивался всё сильнее. Он сглотнул, будто бы это могло разрядить пульсирующую тяжесть внутри. Ноги будто налились тяжестью. Он не понимал — не хотел понимать — почему каждое слово, вылетающее из уст Авеля, звучит будто не молитва, а вызов его собственному воздержанию.
Он отвёл взгляд, всего на миг, чтобы собраться, но вновь вернулся к юноше. Авель, казалось, сиял изнутри — голосом, светом, невинной смелостью, которой не понимал даже сам.
Рафаэль провёл языком по сухим губам, а потом сжал руки сильнее, ногти врезались в кожу. Он чувствовал, как потянуло внизу живота — и тут же, будто в наказание, чуть отпрянул назад и опустил взгляд.
«Хватит», — подумал он. Но голос Авеля продолжал звучать, нежно, ровно, не зная, какую бурю он поднимает в том, кто лишь хотел остаться непоколебимым.
Когда последний звук растворился в тишине церкви, Авель выдохнул и обернулся. Свет от свечей мягко играл на его щеках, волосы немного растрепались, дыхание ещё не до конца выровнялось. Он заметил, как Рафаэль всё ещё сидит на скамье, взгляд опущен, но плечи напряжены.
— Ну… как? — спросил Авель почти шёпотом, будто боялся разрушить ту хрупкую тишину, которая зависла между ними.
Рафаэль медленно поднял взгляд. Несколько секунд он просто смотрел, как будто подбирал слова.
— Твоё пение… — начал он, голос был немного хриплым, — чище моих мыслей.
На миг повисла пауза. Авель не знал, как реагировать — внутри что-то дрогнуло, будто прикоснулись к внутренней струне, которая всё это время звучала беззвучно. Рафаэль отвёл глаза, словно пожалел о сказанном, но не взял слов назад.

Рафаэль всё ещё сидел на скамье, руки сжаты в замок, взгляд блуждал по полу церкви. Тишина между ними стала гуще, как кадило с ладаном, и Авель уже хотел что-то сказать, как вдруг услышал:
— Я скоро уеду, — тихо проговорил священник, не поднимая глаз. — Меня отправляют заменить пастора в Сан-Микеле. На месяц, может чуть больше.
Эти слова ударили по Авелю будто резким ветром в жаркий день. Он выпрямился, словно ток прошёлся по позвоночнику.
— Что? — выдохнул он. — Когда?
Рафаэль посмотрел на него — спокойно, почти равнодушно, но в глазах читалась усталость.
— Через неделю. Приказ пришёл утром.
— А я? — спросил Авель, и сам испугался того, как резко и отчаянно прозвучали его слова. — А… а что будет здесь? С хором? С… — Он не договорил.
Рафаэль не ответил сразу. Он смотрел на юношу, на то, как в нём борется злость, растерянность и что-то ещё — глубже, горячее, слишком близкое.
— Всё останется, Авель. Это всего лишь месяц.
Но для Авеля это было не «всего лишь». Он почувствовал, как сжимается горло. В груди закипало ощущение, будто если Рафаэль исчезнет — даже на короткое время — он потеряет что-то важное. Что-то, что уже давно стало частью его самой сути.
Авель подошёл молча, как будто боялся, что если произнесёт хоть слово — сорвётся, не сдержится. Он сел напротив Рафаэля, не глядя в глаза, будто всё, что хотел сказать, застряло в горле. Голова его опустилась, тень от волос скрыла лицо, и первые слёзы начали тихо, медленно стекать по щекам. Они падали на руки, растворяясь в коже, как соль на ране.
Рафаэль замер, как будто его ударили. Он даже не сразу понял, что происходит. Его первое побуждение было встать, обнять, утешить — но в нём тут же сработал тормоз. Он был священником. Он был тем, кто должен сохранять дистанцию. Тем, кто не должен дрожать от чужой боли. Но сейчас всё это казалось пустыми правилами на фоне безмолвной трагедии, разыгрывающейся перед ним.
— Авель… — прошептал он, сев ближе. — Прошу, скажи, что с тобой? Что ты чувствуешь?
— Я чувствую, что ты бросаешь меня, — едва слышно выдохнул Авель, не поднимая взгляда. — Ты уйдёшь... а я останусь. Один. Я не выдержу, отец.
Рафаэль напрягся, руки сжались в замок.
— Это ненадолго. Всего месяц. Ты справишься. У тебя есть братья, есть наставники, сестры…
— Они не ты, — перебил его Авель резко, поднимая на него глаза, полные слёз и невыносимой боли. — Ты — тот, кто дал мне надежду. Кто смотрел на меня иначе. Если ты уйдёшь… Я не уверен, что смогу… продолжить.
Рафаэль побледнел. Слова прозвучали тихо, но в них была тревожная нота. Нечто запретное, нечто, от чего у него пересохло в горле.
— Авель, — сказал он с натянутой строгостью, которая предательски дрожала, — ты не должен говорить так. Это… это опасные мысли. Бог рядом даже тогда, когда мы не видим Его.
— Бог… — Авель усмехнулся криво. — Ты тоже всегда говоришь, что Он говорит с нами через других. Через тебя. А если ты уйдёшь — мне останется только тишина. Я просто не хочу быть здесь без тебя.
И вновь настала тишина. Рафаэль будто бы боролся с собой. Он опустил взгляд, пальцы его судорожно сжались на краю скамьи.

— Хорошо, — наконец сказал он хрипло. — Я… Я поговорю с настоятелем. Возможно, мне разрешат взять тебя с собой. Ты… ты будешь помогать мне. В хозяйстве, в службах. Но… ты должен пообещать мне, что не будешь больше думать о том, о чём только что сказал.
Авель вскинул глаза, в которых теперь вспыхнул слабый огонёк победы. Не наглый, не дерзкий — просто отчаянный свет того, кто на мгновение вынырнул из тьмы.
— Обещаю… если ты не оставишь меня.
И в на его лице заиграла лёгкая улыбка победы.