И не ведай.

Утро выдалось особенно шумным. Сестра Агата будила мальчишек, как колокол пробуждает деревню. Авель распахнул глаза, не сразу поняв, где он. Голова всё ещё гудела от вчерашней злости.
— Авель, сегодня работы много. После завтра приезжают прихожане — ты разве забыл? Будет выступление хора. Все должны быть в порядке.
— Да… — пробормотал он, сев на постели. — Забыл.
Он и правда забыл. Кажется, это было регулярное событие — каждое первое воскресенье месяца монастырь принимал гостей. Служба с песнопениями, угощения, улыбки, вычищенные скамейки. Театральная святость. Обычно он любил это. Но сегодня — всё казалось чужим, тусклым.
«Словно я уже не здесь. Словно всё изменилось, и никто не сказал мне как жить теперь.»
После завтрака Авель репетировал с хором — звуки плыли мимо, он пел машинально, не вкладывая чувства. Сестра что-то говорила, поправляла, но он почти не слушал. Всё внимание — к входу. Не пришёл ли Рафаэль?
Когда всё было отрепетировано, началась физическая работа — нужно было выставить лавки, занести скамьи, проверить аппаратуру. Авель понуро взялся за дело, помогал другим мальчишкам. Он нес деревянную лавку через внутренний двор, когда взгляд случайно зацепился за фигуру у навеса.
Рафаэль стоял, слегка наклонившись, проверяя провода у колонок, что подсоединялись к усилителю. Белая рубашка снова была закатана до локтей. Волосы в беспорядке — будто всё утро бегал. Сосредоточенный, серьёзный… и такой красивый, что внутри Авеля словно что-то провалилось.
Он заметил. Авель уверен. Тот знал, что он смотрит. И всё же не повернулся.
— Ты чё застыл? Двигайся! — грубо бросил кто-то за спиной.
Авель обернулся. Это был Семюэль — старше его на год, сильный, всегда напоказ правильный.
— Ты чё, глухой?
Слова будто ударили в грудь. Не потому, что обидели — потому что Авель хотел удара. Хотел доказательства, что он живой, что он чувствует. Хотел, чтобы Рафаэль смотрел. Хотел хоть какой-то реакции.
— Не ори, я не твой послушник, — холодно ответил Авель, не убирая взгляда.
— Повтори?
— Слышал.
Секунда — и всё завертелось. Сначала толчок, потом кулак в бок, но Авель не отступил. Он ударил в ответ, не сильно, но резко. Запах пота, пыль, чьи-то крики, схватка. И удар — в лицо. Нос.
Он рухнул на землю, лицо горело, кровь капала на камень. Но он не плакал. Он улыбался.
Через слёзы он посмотрел в сторону навеса.
Рафаэль стоял. Смотрел. Лицо каменное. Но в глазах… в глазах мелькнуло нечто.
И в этот момент, Авель знал — он добился своего.

Авель сидел, прислонившись к стене, держась за нос. Кровь текла между пальцев, но он не шевелился. Его сердце било тревожно, и отнюдь не от боли. Он добился — он вырвал из равнодушного молчания хоть что-то.
Рядом уже собрались несколько ребят, кто-то испуганно шептался. К нему поспешила сестра Агата, строго вглядываясь в его лицо.
— Безрассудный мальчишка! — произнесла она, укоризненно качая головой. — Вставай, идём. Нужно промыть рану, пока ты весь не испачкал одежду перед службой.
Она уже хотела помочь ему подняться, как вдруг рядом возник Рафаэль. Неожиданно быстро, почти рывком. Его рука уверенно легла на плечо Авеля, и голос прозвучал резко, почти командно:
— Я сам. Пошли.
Сестра замерла на секунду. Молчание. Потом лишь кивнула:
— Как скажете, отец Рафаэль.
Он не ждал. Резко, ловко поднял Авеля на ноги, одной рукой придерживая под локоть, другой — осторожно, но властно направляя прочь с площади.
Авель шёл рядом, едва поспевая. Всё в теле трепетало. Рана болела, но... он почти не чувствовал боли.
Он чувствовал его прикосновение. Его тёплую ладонь. И эту тишину между ними, напряжённую, плотную, как натянутая струна.
Рафаэль ничего не говорил. Но губы были сжаты, словно он сдерживал слишком много.
Авель скользнул взглядом вверх, на его профиль.
Он был зол. Или обеспокоен. Или всё сразу.
И он не отпускает меня, — подумал Авель. Значит, ещё не всё потеряно.

В комнате царила тишина, нарушаемая лишь звуком воды в кувшине и лёгким шуршанием ткани. Рафаэль опустил голову над тазом, смачивая чистую салфетку. Его движения были точными, уверенными… но руки дрожали едва уловимо.
Авель сидел на краю деревянной кушетки, молча, сжав пальцы на коленях. Всё внутри него гудело — не от боли, нет. От того, как Рафаэль молчал. Как сквозь это молчание в нём ощущалась буря.
— Подними голову, — тихо сказал священник.
Авель подчинился. Рафаэль встал ближе, опустился на колено и медленно приложил влажную ткань к его носу. Авель дёрнулся — было неожиданно холодно. Но руки Рафаэля удержали его лицо мягко, как будто он касался чего-то хрупкого, почти святого.
— Не двигайся, — сказал он строже, чем надо было.
Но в голосе слышался надрыв. И что-то ещё — что Авель не мог пока назвать.
Священник осторожно убрал засохшую кровь с его губ, с подбородка, прикоснулся пальцами к щеке. Ладонь была тёплой. Движения — почти ласковыми.
— Ты мог разбить нос сильнее, — проговорил Рафаэль, всё ещё не глядя ему в глаза. — И зачем вообще лез в драку?
Авель не ответил сразу. Он смотрел на него — на его ресницы, чуть влажные от пара. На губы, сжатые в тонкую линию.
На пальцы, всё ещё касающиеся его лица.
— Я знал, что ты подойдёшь, — сказал он, почти шёпотом.
Рафаэль замер.
— Ты не должен так… — Он поднял глаза. В них плескалась усталость и что-то большее. — Не должен делать себе больно ради… чего бы ты там ни хотел.
— А если это единственное, что привлекает твоё внимание? — тихо бросил Авель.
Рафаэль отстранился, быстро, почти резко. Встал. Отошёл к столу, сжал ткань в кулаке. Дышал глубоко, напряжённо.
— Хватит, Авель. Это не игра.
Авель не спорил. Он просто смотрел.
И даже когда Рафаэль больше ничего не сказал, он чувствовал — в этих прикосновениях была нежность.

Рафаэль стоял спиной, опершись ладонями о деревянный столик у окна. Его плечи были чуть напряжены, будто он сдерживал в себе что-то большее, чем просто усталость. Свет от тусклой лампы выхватывал из полумрака его фигуру, неровно ложась на складки белой рубашки.
Авель, не двигаясь, наблюдал за ним. Что-то в этой тишине давило на грудь. Что-то невыносимо живое и чужое. Он хотел сказать — хоть что-нибудь. Но язык не слушался. Тогда он просто подошёл ближе. Осторожно. Почти неслышно.
И заметил — там, у основания шеи, чуть ниже линии волос — тонкий, свежий след. Не царапина. Нет. Скорее — полоса, ровная, будто от кнута. Кожа там была покрасневшей, воспалённой.
Словно по наитию, рука Авеля поднялась, пальцы осторожно коснулись этой отметины. Едва-едва.
— Что это? — прошептал он, будто боясь разрушить тишину.
Рафаэль вздрогнул. Резко обернулся. Его глаза были тёмные, как гроза. Рука молнией схватила запястье Авеля, сжав.
— Прочь, — резко бросил он. — Уходи.
Голос — не громкий, но такой, в котором звучал край.
Авель отступил на шаг. Не потому что испугался, а потому что понял — его коснулись не телесные, а внутренние границы.
Рафаэль отвернулся снова, но уже не касался стола. Он просто стоял, опустив голову, и казался вдруг старше. И одиноким.
Авель ещё раз посмотрел на его спину — и, не сказав больше ни слова, вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

После ухода из комнаты Рафаэля, Авель не мог найти покоя. Весь вечер его мысли возвращались к той полоске на шее — чёткой, болезненно ровной. Он видел немало шрамов у послушников, у братьев, у простых людей, приходивших в монастырь за помощью. Но эта рана была другой. Она будто не принадлежала телу, а принадлежала какому-то внутреннему наказанию.
В ту ночь он почти не спал. А наутро, когда работа вновь закружила его в водовороте обязанностей — он всё равно думал о ней.
Позже, когда они остались наедине с Лукасом — в саду, на перерыве — Авель впервые осторожно заговорил:
— А… ты когда-нибудь видел на теле… шрамы, такие… не от падений?
Лукас удивлённо посмотрел на него, бросив в корзину гнилой инжир:
— В смысле? Ну… да. У брата Якова, помнишь, был на руке, от ножа. Он в молодости, говорят, воры напали.
— А… если на шее. — Авель опустил взгляд.
Лукас задумался.
— Это… странно. Почему ты спрашиваешь?
— Так… Просто вспомнил кое-что, — быстро ответил Авель и ушёл, оставив вопрос висеть в воздухе.

После ужина, когда монастырь начал затихать, Авель вернулся в библиотеку. Он сказал сестре-монахине, что хочет доучить песнопение, но как только шаги стихли за дверью, он нырнул вглубь помещения.
Он знал, что в шкафу с замком хранятся архивы — старые списки, письма, отчёты. Однажды он уже видел, как Рафаэль вытаскивал оттуда папку.
Ключ он нашёл легко — в ящике под алтарной книгой. Сердце стучало в горле.
Он открыл шкаф, наугад вытащил одну из кожаных папок. И среди десятков бумажных отчётов нашёл то, что не ожидал — письмо от настоятеля монастыря в другой части страны. Дата — два месяца назад.
«…Рекомендую отца Рафаэля на служение в вашем монастыре. Он прошёл через горькое очищение и нуждается в тихом месте для восстановления и молитвы. Его наказание за излишнее усердие уже было принесено, и, по мнению духовного совета, он достоин нового начала. В нём горит ревность, но и боль, которую он прячет. Если кто способен направить его — то только тишина и вера.»
Авель провёл пальцем по строчкам, дыхание сбилось.
"…его наказание…"
"…ревность…"
"…боль…"
Он закрыл папку, но эти слова будто выжглись на его коже. Он не знал всей истории, но теперь был уверен — что бы это ни было, Рафаэль несёт что-то большее, чем долг. Он несёт рану.

Ночь была тёплая, насыщенная запахом росы и влажной травы. Авель долго не мог уснуть — письмо, прочитанное среди пыльных бумаг, продолжало жить у него в голове. Он, будто ведомый невидимой силой, вышел в сад — туда, где когда-то впервые поговорил с Рафаэлем.
Именно там он и увидел его.
Рафаэль стоял, опершись о старый каменный стол, запрокинув голову к небу. В одной руке — почти пустая бутылка вина.
— Отец Рафаэль? — голос Авеля был сдавленным. — Что вы…
Тот медленно повернулся. Взгляд его был не ясный, в нём отражалось и вино, и что-то более опасное — утомлённая боль.
— Не называй меня так, — прохрипел он. — Сегодня... не стоит.
Он сел на камень, потянулся за бокалом, которого не было, и хрипло рассмеялся. Авель не шевелился. Луна освещала лицо священника: тени делали его старше, надломленней.
— Думаешь, ты первый, кто чувствует? — выдохнул Рафаэль. — Думаешь, я не знаю, что творится с тобой? Я через это проходил. Только... я тогда не выдержал.
Авель подошёл ближе. Сердце билось, как в колокол. Рафаэль поднял на него взгляд — в нём было всё: сожаление, вина, усталость.
— Я был таким же. Горящим. Полным веры. Но потом я… — он замолчал, сжал кулак. — Я позволил себе слишком много. И был наказан.
— Это та рана? — тихо спросил Авель. — На вашей шее.
Рафаэль кивнул, словно нехотя.
— Символ. Напоминание. Чтобы знал: я не святой. Я не должен был возвращаться к службе. Но я молился… И они поверили, что я справился.
Он засмеялся. Горько.
— Но я не справился. Потому что сейчас… я снова чувствую. Когда смотрю на тебя.
Авель не ответил. Просто стоял и смотрел, как этот сильный, непоколебимый человек разрушался перед ним, будто башня, усталая держать в себе тайны.
Рафаэль потер лицо руками, затем устало выдохнул:
— Уходи, Авель. Пока я могу тебя отпустить.

Авель не сдвинулся с места.
— Нет, — сказал он тихо, почти шёпотом. — Я не уйду.
Рафаэль медленно поднял голову. Его взгляд был затуманен вином и чем-то глубже — страхом, замешательством, уязвимостью.
— Ты не понимаешь, — голос его стал сдержанным, низким, словно натянутым. — Если ты останешься, я…
— Я не боюсь вас, — перебил Авель. — И не боюсь себя.
На мгновение между ними повисла тишина. Только шорох листвы и потрескивание фонаря у сада. Рафаэль закрыл глаза, будто собираясь с силами.
— Это ты не должен был слышать. Ничего из того, что я сказал. Я  пьян, ты понимаешь? Я говорил бред.
— Нет, — Авель шагнул ближе. — Это не был бред. Это была правда.
Он стоял перед ним — растерянным, нарушившим свой собственный обет, но живым. Более живым, чем он когда-либо казался за все это время. И в этой уязвимости было что-то не пугающее, а родное.
Рафаэль тяжело выдохнул. Глаза его стали влажными. Он снова посмотрел на Авеля — уже не как наставник, не как священник, а просто как человек.
— Ты… ребёнок, — хрипло выдохнул он, но голос предательски дрогнул. — Не губи себя из-за меня. Я…
Он не договорил. Авель медленно присел рядом, рядом с рукой, в которой всё ещё была бутылка, и осторожно взял её, отставив в сторону.
— Я хочу быть рядом, — произнёс он. — Даже если вы не можете ничего мне сказать. Я останусь. Молча. Просто... останусь.
Рафаэль не ответил. Он закрыл глаза. Плечи его дрожали, будто он боролся с самим собой. Но руку не отдёрнул, когда Авель легонько коснулся её.
Так они и остались в тишине ночи. Один — в страхе, другой — в решимости. И между ними, почти незаметно, проложилась тонкая, трепещущая нить. Опасная, но уже необратимая.