И не ведай.

В комнате уже стемнело, только пламя свечи мягко колыхалось на прикроватной тумбе. Рафаэль стоял у стены, полураздетый, спиной к свету. Он снял верхнюю рубашку — белую, с тонкими складками, — и бросил её на стул. Свет от свечи вычерчивал рельеф его тела: плечи широкие, спина сильная, с чётко выраженной линией позвоночника, кожа с лёгким золотистым отливом, натянутая на мускулы, будто выточенная рукой ваятеля. Его тело было как храм, в котором жил не только дух, но и боль.
Он опустился на колени, но в этот раз не просто для молитвы.
Рядом лежал узкий кожаный ремень. Простой, монастырский.
Рафаэль взял его в руку — медленно, будто это был ритуал.
Закрыл глаза.
И шепнул:
— Mea culpa… mea maxima culpa…
И ударил себя по спине.
Резкий свист в воздухе — и щелчок по коже. Он вздрогнул, но не остановился.
— За слабость… — ещё удар.
— За нечистое сердце…
Каждое слово сопровождалось болью. Молитва срывалась на шёпот. Но между строчками, между латыни — всплывали образы. Светлые волосы. Тонкие пальцы, берущие с его руки инжир. Губы, прижимающиеся к ягоде.
Он стиснул зубы.
— Non desiderare… — прошептал. — Не желай.
Но желал. Бессильно, тихо, где-то внутри себя, как в полусне.
Он бил до тех пор, пока на коже не выступили тонкие красные линии. Потом замер, с тяжёлым дыханием. Сердце колотилось в груди, словно моля о прощении.
Он остался на коленях. Горячая кожа спины пульсировала болью, но внутри — не стало легче. Он чувствовал: всё только начинается.

Утро начиналось тихо, будто боялось потревожить чей-то сон. В трапезной ещё не было всех — некоторые братья только подходили к столам, протирая глаза и зевая. Авель, с книгой прижатой к груди, молча прошёл вдоль скамеек, остановился, не найдя взглядом того, кого бессознательно искал.
Рафаэля не было.
Странно. Он всегда был первым.
Сестра милосердия, проходя мимо, обронила негромко:
— Отец Рафаэль просил передать, что не придёт на утреннюю трапезу.
И всё. Без объяснений.
Позже, во время службы, он всё же появился. Поздно. Вошёл в храм почти незаметно, в простом облачении, и встал в сторону, не ища взгляда никого. Лицо у него было собранным, как всегда… но Авель что-то почувствовал. Что-то странное.
Он сидел с другими братьями, но всё чаще косился в ту сторону, где стоял священник. Сначала мельком. Потом чуть дольше.
Он выглядел уставшим. Под глазами — тени. Его движения были медленнее обычного, но не рассеянные — будто каждая мышца знала, что не имеет права на слабость. На мгновение, при повороте, Авель заметил на его шее тонкую тень — линию, слишком резкую для складки. Почти как след. Сердце учащённо забилось. Он отвернулся, будто испугавшись собственной догадки.
Рафаэль не читал проповедь. Лишь молча стоял. И когда хор начал петь, он закрыл глаза — на лице его не было спокойствия.
Что с ним?
Эта мысль билась в голове Авеля целую службу. После — он хотел подойти, но Рафаэль вышел первым, не обернувшись.
Что-то в нём было иное.
Как будто он сам с собой воевал.
Авель чувствовал это почти телом — как тихое напряжение в воздухе, как горькое послевкусие чужого сна.

Солнце уже стояло высоко, пронизывая кроны деревьев золотыми иглами. Сад был полон запахов — влажной земли, чуть подгнивших яблок, утренней росы и ещё чего-то неуловимо тёплого, как аромат детства. Авель стоял на коленях у клумбы с шалфеем, выдирал сорняки вместе с Лукасом и Ераном. Рядом лежали деревянные корзины для старых листьев, и шуршание травы перемежалось с хриплым смехом мальчишек.
— Если мы хорошо поработаем, нам дадут печенье, — серьезно сказал Еран, вытирая грязную ладонь о штаны.
— А если плохо? — хмыкнул Лукас, пригибаясь к кусту розмарина. — Тогда всё печенье съест сестра Анна.
— И скажет, что мыши, — добавил Авель рассеянно, выдавливая улыбку.
Он старался смеяться вместе с ними, отвечать, играть, но мысли были в другом месте. Или — с другим человеком. Всё тело казалось отрешённым от происходящего. Даже привычные занятия — запахи, текстура земли под ногтями, теплота солнца — не возвращали ему прежнего ощущения ясности.
Он взглянул на дальний край сада. На ту скамью под тенью липового  дерева, где когда-то сидел, сжимая руки, и слушал голос Рафаэля.
Он помнил каждый оттенок того утра — свет в волосах священника, спокойствие его речи, ощущение, что в нём есть якорь, к которому можно прижаться, чтобы не утонуть. Теперь всё стало… другим. Глубже. Бесформенней. С опасной тенью желания, которое он не мог — и не хотел — до конца осознать.
— Эй, Авель! — Лукас кинул в него горсть мягкой земли. — Заснул?
— Нет, просто… думаю, — он отряхнулся, не глядя. — Вот тут трава лезет опять, надо выдрать.
Он опустился ниже, чтобы спрятать лицо. Пальцы вонзились в землю. Было прохладно. И немного легче. Но в груди по-прежнему что-то жгло.
На скамье — никого. Рафаэль не появлялся.
Авель продолжал работать, но каждый раз, когда склонившееся над клумбой тело выпрямлялось, взгляд его снова и снова скользил в ту сторону.
Без надежды. Просто — по привычке.

— Авель?
Он вздрогнул, обернулся через плечо. Над ним стояла сестра Марианна — с корзиной, из которой торчали лопаты, тряпки и резаные корни.
— Всё в порядке? — она прищурилась, заметив его растерянное лицо. — Ты такой бледный.
— Всё хорошо, сестра. Просто солнце.
— Тогда иди, отдохни в тени. Я скажу Лукасy и Ерану, чтобы закончили без тебя. Ты уже с утра тут.
Авель колебался. Он не хотел уходить. Но что-то в её взгляде было слишком понимающим, слишком пристальным. Он лишь кивнул.
— Хорошо.
Он отряхнул колени и пошёл прочь от клумбы, краем глаза снова посмотрев на скамью. Пуста.
Мимо проходила группа младших учеников. Один из них что-то буркнул — о грязной рубашке, о том, как Авель слишком много думает. Он не отреагировал. Просто шёл между деревьями, мимо той самой тени, где впервые почувствовал, что сердце может биться не только от молитвы.
Сердце всё ещё билось. Только по-другому.

Авель долго не мог найти себе места. Мысли путались, как корни в садовой земле, и сердце тянуло его — туда, где, как он надеялся, снова встретит Рафаэля.
Он знал, что тот не может быть далеко. Возможно, в библиотеке. Или на складе. Или… в молитвенном зале?
Авель прошёл по коридору, осторожно заглядывая в каждую открытую дверь. Его шаги глухо отдавались в пустом монастыре — день подходил к концу, и большая часть учеников уже расходилась по кельям. Лишь в конце длинного зала он заметил силуэт — знакомый, высокий, слегка наклонённый вперёд, как будто что-то читал у окна.
Рафаэль.
Авель остановился, не решаясь подойти сразу. Он всматривался, стараясь уловить выражение лица священника. Тот держал в руках какой-то лист, и свет заходящего солнца ложился золотистой полосой на его плечо.
Он сделал шаг вперёд.
— Святой отец…
Рафаэль повернулся. В его взгляде не было удивления — только усталость и тихая внимательность.
— Авель?
— Можно… поговорить с вами? Только немного.
— Конечно, — голос был ровным, спокойным. Рафаэль отложил лист и жестом указал на скамью у стены. — Поговорим здесь или... ты хочешь выйти во двор?
— Здесь. — Авель опустил глаза, сел и чуть сжал ладони, словно собираясь с духом.
Рафаэль сел рядом. Тишина между ними была плотной, почти материальной.
— Я… — начал Авель, — не знаю, как сказать это правильно. Просто мне кажется, что с нами что-то происходит. Что-то... странное.
Он не смотрел в глаза. Рафаэль молчал, и это молчание не было холодным — оно как будто давало Авелю пространство.
— И я… я не знаю, что вы чувствуете. Но я чувствую. Когда вы рядом. Когда вы смотрите. Когда... — он осёкся.
Рафаэль всё ещё молчал. Но теперь он смотрел прямо на Авеля.
— Я не хочу, чтобы вы избегали меня, — выдохнул тот. — Не после всего.
Только тогда Рафаэль заговорил — низко, почти шёпотом:
— Я не избегаю. Я… защищаю.
— От чего?
Рафаэль посмотрел на свои руки, как будто в них был ответ. Потом — на Авеля. Его взгляд был тяжёлым, как признание.
— От себя, Авель.
— Тогда скажите... — голос Авеля был тихим, срывающимся. — Скажите, что вы чувствуете. Чтобы я понял. Чтобы… я знал, что это не просто во мне.
Рафаэль смотрел прямо перед собой. Невыносимо долго. Его лицо стало неподвижным, как высеченное из мрамора. И всё же в нём читалось — неравнодушие, не отказ, но внутренняя борьба.
— Пожалуйста, — прошептал Авель. — Хоть слово.
Но священник молчал.
И тогда Авель, будто захваченный собственной правдой, начал говорить сам, сначала неуверенно, а потом — с каждым словом всё тише, почти шёпотом, будто боялся, что кто-то услышит... или что услышит сам Бог:
— Когда вы рядом… у меня всё замирает внутри. Я чувствую… как будто меня разрывает на части. Я хочу быть ближе. Я думаю о вашем голосе, о том, как вы смотрите. Я… — он запнулся, прикусив губу. — Я чувствую это в теле. И мне не стыдно. Потому что с вами — это не похоть. Это больше.
Он продолжал бы, если бы не услышал, как дыхание рядом изменилось — стало резче.
Рафаэль резко протянул руку и коснулся плеча Авеля. Не грубо — но решительно.
— Хватит, — произнёс он глухо. — Не надо.
Авель замер. Рафаэль смотрел на него с тем выражением, в котором смешались тревога, боль… и то, чего он сам боялся признать.
— Если ты скажешь это вслух… — тихо добавил священник, — это перестанет быть только искушением.
Они замолчали.
Тишина будто сгустилась в вечернем воздухе.
Рафаэль убрал руку, сжал пальцы, как будто от прикосновения оставался след.
— Прости меня, — сказал он. — Ты должен идти.

Авель стоял, опущенные плечи выпрямились. Он смотрел на Рафаэля — по-прежнему с болью, но теперь в ней появилась твёрдость, почти гнев.
— Вы можете молчать, отец, — произнёс он, голос дрожал, но не от страха, — но я не собираюсь считать свои чувства неправильными только потому, что вы боитесь своих.
Рафаэль поднял взгляд — в нём мелькнуло что-то, почти испуг. Он впервые увидел Авеля не смиренного, не послушного — а яростного, живого.
— Если вы не скажете правду... — продолжал Авель, — я сам до неё докопаюсь. Хоть из ваших взглядов, из каждого движения, из тишины, которую вы используете как щит.
Он отвернулся, шагнул к двери.
Рафаэль не сказал ни слова.
Он только смотрел, словно не узнавал стоящего перед ним мальчика — или, может, впервые действительно его видел.
Дверь чуть скрипнула. И в этом звуке — отчётливо, мучительно — отозвалось что-то, от чего Рафаэль сжал кулаки.
Авель ушёл. Оставив в воздухе не исповедь — а вызов. И впервые Рафаэль почувствовал: теперь всё будет иначе.

Коридор казался слишком длинным, шаги отдавались по каменным плитам резко, громко, как удары сердца.
Авель не просто шёл — почти маршировал, будто в этом ритме можно было сдержать то, что клокотало внутри.
«Боится... Прячется. А я что, игрушка? Просто ученик, которого можно кормить взглядами и молчанием, а потом делать вид, будто ничего не было?!»
Злость вскипала с новой волной. Но это была особенная ярость — не взрослая, хладнокровная. В ней чувствовалось детское упрямство, неумение смириться, обида на того, кто значил слишком много.
«Он думает, что я не замечаю? Думает, я не чувствую, когда его рука рядом, когда он говорит тихо, будто боится сам себя? А потом — будто ничего. Проповедь, молитвы, отстранённость…»
Авель остановился, опёрся о стену, в груди всё сжалось. Глаза горели, щеки пылали.
— Дурак, — пробормотал он, не зная, к кому относится это слово — к Рафаэлю или к себе.
Он хотел плакать, но не стал. Гордость, ещё непривычная, незрелая, но уже сильная, не позволила.
«Он не хочет говорить? Ладно. Но я заставлю. Я узнаю, почему я чувствую это, и почему он не смеет даже смотреть на меня по-настоящему.»
Он развернулся и пошёл дальше — уже медленно, но с внутренним жаром, который не потух даже в пустынной тишине монастыря