И не ведай.

Авель сидел, уставший, прислонившись к прохладному стеклу автобуса. За окном медленно таяли сумерки, село оставалось позади, и дорога вилась в тени кипарисов и виноградников, блестя от влаги вечернего воздуха.
Все вокруг постепенно затихали. Кто-то переговаривался вполголоса, кто-то уже спал, усталый от работы на солнце. Лукас сидел рядом, уткнувшись в свой мешок с фруктами. Авель молчал. Его сердце билось чуть быстрее обычного, и в груди всё ещё гудело от взгляда, что бросил на него Рафаэль перед отъездом.
Он не знал, что это значило до конца — или не хотел пока называть это чем-то конкретным. Но в том взгляде было тепло. Тепло и… признание. Как будто на короткий миг оба оказались без масок.
Рафаэль сидел всё так же спереди, по другую сторону прохода. Он немного склонился к окну, будто дремал, но время от времени его рука поправляла очки, а пальцы слегка двигались — Авель поймал себя на том, что снова наблюдает за этими руками. Та самая  белая рубашка с закатанными рукавами, как в апельсиновом саду. Всё тот же человек. Но он будто стал ближе. Или просто перестал быть далёким.
Авель чуть поёжился. Он вспоминал, как Рафаэль подошёл к нему у дерева, как сел рядом и наблюдал. В этих взглядах было что-то личное. Слишком личное для того, чтобы оно оставалось просто вниманием священника.
Он опустил голову. Закрыл глаза. И понял, что возвращается в монастырь уже другим.
Автобус въехал на территорию монастыря под мерный гул шин и треск гравия под колёсами. На дворе уже сгустилась ночь, двор был залит мягким светом фонарей и луны, а окна кельй светились редкими огоньками.
Мальчики начали просыпаться один за другим, кто-то потягивался, кто-то зевал, кто-то уже щебетал — радостные, уставшие, насыщенные впечатлениями.
Авель медленно встал, обхватив мешок с фруктами. В груди стояла какая-то лёгкость и усталость одновременно. Как будто день отдал ему всё, что мог.
Когда они вышли, воздух оказался прохладным, но после дневного зноя — свежесть была почти ласкающей. Монахини и старшие монахи встречали их у входа — помогали разнести урожай, разбудить самых заспанных.
Рафаэль тоже вышел. Он задержался у автобуса, перекинув сумку на плечо. Проходя мимо, Авель заметил, как тот снова поправляет волосы, не заметив взгляда — или снова сделав вид, что не заметил.
Но и не отстранился. Не отвернулся.
В комнате Авель долго сидел на своей кровати. Лукас уже спал, тихо посапывая под одеялом. За окном ветер шуршал листвой и прохладой. Авель держал в руках книгу, но мысли расползались.
Он вспомнил, как Рафаэль сидел под деревом и следил за ним. Вспомнил, как по-детски улыбался в саду, как мягко касался плеча. И — как смотрел в ту минуту за ужином когда хозяйка рассказывала легенду.
Этот день стал для него какой-то чертой. И он знал: что бы дальше ни произошло — ему уже не всё равно. Уже не возможно притвориться, будто он не ждёт новых шагов. Не ждёт… его.
Утренняя служба прошла почти в тишине. Все были уставшие после вчерашней поездки, но как будто более спокойные. Авель сидел в своей скамье, глядя на пылающее стекло витража и ловя себя на том, что почти не слушает слова — только голос. Глубокий, приглушённый, немного глухой от эха.
Рафаэль.
Он снова вёл проповедь. И, казалось, говорил чуть тише, чуть мягче, чем обычно.
После обеда, когда все разошлись — кто отдыхать, кто помогать на кухне — Рафаэль появился в трапезной и, не повышая голоса, позвал:
— Авель. Поможешь мне.
Все вокруг чуть удивились, но никто ничего не сказал — авторитет святого отца не позволял задавать лишних вопросов. Авель быстро встал и пошёл за ним, едва успевая за его шагами. Они шли вдоль длинных коридоров, сворачивая всё дальше от остальных, пока не остановились перед комнатой Рафаэля.
— Я… — начал Авель, чувствуя лёгкое напряжение в груди. — Чем нужно помочь?
Рафаэль приоткрыл дверь, и впустил его внутрь. Комната была полутёмной, но не мрачной — свет пробивался сквозь высокое окно, ложась мягким пятном на стол. На столе стояла корзина. Небольшая, плетёная, но очень красивая — в ней, аккуратно уложенные, лежали фрукты: сочный виноград, багровый гранат, спелый инжир и несколько апельсинов.
— Это от хозяйки, — наконец произнёс Рафаэль, опираясь рукой на спинку стула. — Та, что держит сад. Она вручила корзину лично мне. Сказала, что монахи заслужили угощение.
Он немного замялся, затем сел.
— Я подумал… я всё равно не съем это один. А ты вчера работал не хуже остальных. Так что, считай, это — за старание.
Авель медленно подошёл к корзине. Яркий запах фруктов тут же наполнил комнату — свежий, терпкий, сладковатый. Он опустил взгляд на инжир, на тяжёлые, блестящие грозди винограда.
— Вы… специально для меня её оставили? — тихо спросил он, не поднимая глаз.
Рафаэль не ответил сразу. Только потом, чуть сев глубже в кресло, сказал:
— Возможно. Или просто хотел, чтобы это не пропало. У каждого своя причина.
Авель, чуть колеблясь, взглянул на кресло рядом с корзиной.
— Можно… сесть?
Рафаэль кивнул:
— Конечно.
Авель опустился, поправляя край сутаны, и на мгновение просто смотрел на фрукты. Он протянул руку, отделил одну ягодку винограда, чуть надорвал кожицу и положил в рот. Вкус был насыщенный, сладкий, с лёгкой кислинкой. Он жмурился, наслаждаясь этим редким, почти забытым удовольствием — есть не по необходимости, а ради вкуса.
Рафаэль тоже потянулся, взял гроздь, сорвал ягодку и медленно разжевал, словно впервые пробует нечто подобное. В комнате повисла густая тишина, наполненная лишь дыханием и лёгким скрипом дерева под их телами.
Потом Рафаэль взял спелый инжир — тяжёлый, тёмно-фиолетовый, с едва тронутой трещиной по боку — и осторожно разломил его пальцами. Тёплая, сочная мякоть чуть капнула на кожу. Он протянул одну половинку Авелю.
Авель, не думая, взял её… и не переложил в руку, а тут же поднёс ко рту, прямо с пальцев священника. Рафаэль едва заметно вздрогнул — не от прикосновения, а от неожиданности, от странного жара, прошедшего по руке.
Мальчик, не замечая, жевал, с явным удовольствием. Влажный, сладкий инжир напоминал ему мед и лето, о котором он почти забыл.
Рафаэль всё ещё держал в руке свою половинку, рассматривал её, как будто видел не фрукт, а нечто большее. Потом тихо произнёс:
— Помнишь, как Иисус подошёл к смоковнице, которая не дала плода? Он проклял её. Она засохла.
Это был урок… что вера без плодов — мертва.
Он взглянул на Авеля. Его голос был мягким, но в нём звучало что-то большее, чем просто воспоминание о притче.
— Но знаешь… иногда самый спелый инжир зреет дольше всего.
Мгновение тишины вновь опустилось между ними.

Рафаэль всё ещё держал свою половинку инжира в пальцах. Плод был налитый, спелый, тонкая кожица уже треснула от лёгкого нажима. Он смотрел на него задумчиво, как будто в этой мягкой мякоти искал не вкус, а значение.
Авель наблюдал молча. Вначале взгляд был рассеянный, но в тот миг, когда священник неспешно провёл языком по краю инжира — собирая каплю сока, — что-то внутри сжалось. Живот, грудь, дыхание — всё на секунду замерло. Рафаэль не заметил, или сделал вид, что не замечает. Он аккуратно откусил кусочек, чуть слышно причмокнул, словно признал вкус, и закрыл глаза на мгновение, смакуя.
Авель отвёл взгляд, но в голове уже отразилась картина слишком ясно, слишком телесно.
В комнате повисла странная тишина. Не напряжённая — нет — скорее насыщенная. Как воздух перед летним дождём. И оба вдруг поняли, каждый по-своему: сейчас между ними не просто разговор и не просто плод, не просто еда.
Это была уже та черта. Один шаг за грань. Один взгляд, одно прикосновение — и всё в них уже переставало быть о Боге. Оно становилось о теле. О желании.
Рафаэль наконец заговорил,  чуть тише:
— Бог создаёт простые вещи… Но иногда простое пугает сильнее, чем чудо.
И снова тишина. Только капля сока скатилась с инжира на его запястье.

Рафаэль вдруг резко положил инжир обратно на тарелку и отодвинул её чуть дальше.
— Авель, — голос его стал суше, ровнее, — ты должен понимать, что нельзя позволять себе излишней близости. Особенно… со мной.
Он не смотрел в глаза. Плечи напряглись, как у человека, который сам с собой спорит. Словно пытается удержать что-то, что давно хочет вырваться наружу. Рафаэль встал, прошёлся к окну и облокотился, отвернувшись.
— Я — священник. И ты — воспитанник монастыря. Тут есть рамки. Правила. И я... не должен позволять себе ни шагу дальше.
Авель молчал, сидел с полузакрытым ртом, глядя на его спину. В словах было что-то окончательное. Но не тон. Тон дрожал.
Он встал, прошёлся немного ближе, не касаясь, но чуть наклоняясь:
— Но мы ведь ничего не сделали. Просто… фрукты.
Рафаэль обернулся быстро, как от удара.
— Ты не ребёнок. И прекрасно понимаешь, о чём я. Всё, что между нами происходит, должно остаться под контролем. Ты ведь чувствуешь, как мы скользим
Авель вдруг усмехнулся — тихо, почти нежно. В его взгляде не было ни вызова, ни страха. Только что-то игривое и юное.
— А если я не против… скользить?
Рафаэль замер. На лице — не гнев, не раздражение. Ужас.
— Ты не понимаешь, Авель. Это не игра.
Он прошёл мимо, чуть задержав дыхание, словно даже близость тела Авеля обжигала.
— Всё. Иди.
Но в том, как он отвернулся, было понятно: сам себе он не поверил.