И не ведай.

Авель вышел из библиотеки, едва прикрыв за собой дверь. Сердце стучало неровно, словно отбивало тревожный сигнал. Шаги эхом отдавались в коридоре, но он не чувствовал под собой пола — будто шёл по воздуху, теряя равновесие на каждом шагу.
«Что это было?..» — мысль крутилась назойливо, свербила.
Он провёл рукой по лицу, словно пытаясь стереть с кожи всё, что только что произошло. Дрожь, тепло в животе, странная слабость в коленях, когда рука Рафаэля коснулась его лба. И не только это — как он смотрел на него, как задержал взгляд, как будто... хотел чего-то большего.
Авель поморщился. Нет, нет, так не должно быть. Это — святой отец Рафаэль. Мужчина. Священник. Как можно было...
Но что же тогда с ним происходит?
Он вдруг вспомнил ту давнюю весну, когда в их монастырь приезжала сестра милосердия Анна — высокая, светловолосая, с ясными глазами и тонким, певучим голосом. Она казалась ангелом, и тогда, в свои пятнадцать, Авель впервые ощутил, как внутри что-то закипает от одного её взгляда. Его щеки пылали, он отворачивался, и каждый раз, когда она подходила ближе, сердце сбивалось с ритма.
Это было понятно. Анна — женщина. Красивая. Живая. Его тело просто откликалось на то, на что должно было. Он тогда читал о подобном в медицинской книге — гормоны, юношеские всплески. Нормально. Объяснимо.
Но Рафаэль…
Авель остановился. Губы сжались. Он уставился в старую каменную стену перед собой, как будто в ней мог найти ответ.
Рафаэль был мужчиной. Более того — священником. Строгим, сдержанным, порой пугающе молчаливым. Но сегодня… сегодня он был другим. Мягким. Теплым. Живым.
И эта дрожь внутри — не просто от смущения. Она была той же самой, что когда-то с Анной. Но почему?
«Что со мной не так?..» — мелькнуло где-то в глубине.
Он не знал. Но чувствовал — что-то меняется. В нём. В их взглядах. В их разговорах.
И это пугало. Но ещё больше — волновало.
Вечером, когда солнце уже клонилось к западу, заливая келью золотистым светом, трое юношей сидели на полу — кто на сложенном одеяле, кто прямо на деревянных досках. Лукас, как обычно, говорил больше всех, оживлённо перескакивая с темы на тему. Еран лениво жевал сухофрукт, кивая, но почти не вступал в разговор. Авель молчал дольше обычного — мысли застряли где-то в глубине.
— Ну и день, — сказал Лукас, вытягивая ноги. — Рафаэль вернулся, Лоренцо наконец исчез... можно выдохнуть.
— Надолго бы, — вставил Еран, не открывая глаз. — От этого Лоренцо будто воздух в церкви скисал.
Авель слабо улыбнулся, но внутри чувствовал тяжесть. Он посмотрел на ребят, потом опустил взгляд.
— Слушайте, — начал он неуверенно, — у вас… когда-нибудь бывало… — он замялся, — что от прикосновения к кому-то, ну, близкому... становится жарко? Внутри, как будто ток идёт… и ты сам не понимаешь, почему?
Еран приоткрыл один глаз, Лука уставился прямо на него.
— Ты о чём вообще? — хмыкнул Лука. — Ты сейчас о ком? О монахине Анне, что приезжала тогда? Она на всех так действовала, я даже поститься начал чаще после её отъезда.
— Нет… — Авель покачал головой. — Не о ней. Ну, не совсем.
Ребята переглянулись. Еран поднял бровь.
— Слушай, это... бывает. Мы же не из камня. Человеческое тело — оно отзывается. На взгляды, на жесты. Даже если это... не совсем то, что ты ожидал.
— Особенно в нашем возрасте, — усмехнулся Лука. — Бывает даже, что снится что-то такое, что потом на молитве стыдно смотреть в глаза иконам.
Они засмеялись, но Авель остался серьёзным. Он не сказал имени. Не произнёс "Рафаэль". Но всё же, странным образом, почувствовал себя легче.
Он был не один в этом. И это — хоть немного, но успокаивало.

Ночь опустилась на монастырь, окутывая кельи глубоким молчанием. Где-то вдалеке едва слышно капала вода, отмеряя время — кап… кап… кап… Авель спал беспокойно, и сон пришёл к нему, будто медленно распустившийся цветок во тьме.
Он оказался в зале, которого никогда не видел, но почему-то знал. Высокие потолки терялись в темноте, на стенах плясали отблески от множества свечей. Было тихо, как бывает только в снах, и воздух был густой, пропитанный запахом мёда, ладана и чего-то пряного… знакомого.
Он стоял босиком, в белой монашеской рубашке, лёгкой, почти прозрачной в этом освещении. Перед ним — силуэт. Высокий, уверенный. Рафаэль. Он не говорил — и всё же Авель слышал его мысли, как эхо в своей голове.
Священник подошёл ближе, его глаза были полутенью, но Авель чувствовал на себе этот взгляд — глубокий, знающий, проникающий внутрь, будто обнажая не тело, а душу. Рука Рафаэля медленно потянулась вперёд и коснулась его лица — тыльной стороной пальцев, осторожно, будто проверяя, не исчезнет ли он от прикосновения.
— Боишься? — голос был почти ласковым.
Авель не ответил. Он не мог. Всё тело будто застыло — не от страха, а от чего-то… иного. Жар проходил волной от щеки вниз, к шее, груди. Его дыхание стало тяжёлым, губы слегка приоткрылись, и в груди разлилось странное томление, сладкое и пугающее.
Рафаэль обвёл рукой его плечо, притянул ближе, их лбы почти соприкасались. Он не целовал — но этого не требовалось. Сам воздух между ними был плотным от желания, от запрета, от боли и тяги одновременно. Авель чувствовал, как слабеют ноги, как он, казалось, сам тянется к нему… и не может остановиться.
— Мы с тобой... похожи больше, чем ты думаешь, — прошептал священник.
Авель закрыл глаза, ощущая, как ладонь Рафаэля опускается ниже, к его запястью, чуть сжимая, будто проверяя пульс. Ощущения были острее, чем наяву — и слишком живыми. Всё было на грани: между чистым и нечистым, между дозволенным и проклятым, между ним — и им.
Он проснулся, как будто вынырнув из воды — тяжело дыша, с лёгкой испариной на лбу и горячим лицом. Ткань ночной рубашки липла к телу. В груди стучало сердце, будто его кто-то звал.
За окном уже поднимался слабый рассвет. Он повернул голову — рядом на своей кровати мирно спал Лука, не подозревая, что происходит внутри Авеля.

Авель сам вызвался помочь в библиотеке, сославшись на то, что после обеда у него нет других обязанностей. Никто не возражал — в монастыре редко кто отказывался от лишних рук, особенно в хранилище книг, где вековая пыль оседала на полках, а кожаные переплёты требовали заботы и внимания.
Но на самом деле его вела туда не забота. Не долг. Его вела надежда — робкая, почти стыдливая, как неосознанная молитва. Он надеялся увидеть Рафаэля. Не в трапезной, не на службе, где тот был почти неземным — строгим, сосредоточенным, отстранённым. А в тишине. В простом, человеческом присутствии.
Свет в библиотеке был мягким, золотистым — он падал через высокие окна и медленно расползался по каменному полу. Авель уже наводил порядок среди латинских трактатов, когда услышал знакомые шаги. Тихие, как будто ставящие себя на цыпочки. Но он знал этот ритм. Знал эту походку.
Рафаэль вошёл, не обратив на него внимания, как это часто бывало. Сразу углубился в полки, что-то ища, шепча себе под нос названия книг. Его фигура была освещена с одного бока, и в свете волосы отливали бронзой, будто от солнца. Он снял с себя верхнее тёмное облачение, оставшись в белой рубашке с немного расстёгнутым воротом — простой, будничной, но поразительно трогательной в своей небрежности.
И в какой-то момент, потянувшись к верхней полке, он оказался почти рядом. Наклонился вперёд, одна прядь упала с плеча и, чуть качнувшись, зависла у самого лица Авеля.
Авель замер. Мгновение длилось, как вечность. Что-то внутри него дрогнуло, и прежде чем он успел себя остановить, пальцы — осторожные, как воры — коснулись пряди.
Тёплый. Мягкий. Пах благовониями и чем-то тёплым, телесным, живым. Это длилось секунду — и в ту же секунду Авель отдёрнул руку, будто дотронулся до огня. Его дыхание сбилось. Сердце глухо стучало, как запертый колокол.
Рафаэль продолжал стоять, просматривая книги. Не отреагировал. Ни взгляда, ни вздоха, ни намёка, что он заметил.
Но Авель почувствовал, как вспыхнул. Лицо горело. Он опустил взгляд, будто надеясь спрятать в нём свою вину. Остаток работы он провёл как во сне — движения механические, мысли спутанные.
Вечером он не мог уснуть. Он чувствовал — не просто в голове, а в теле — остаток того прикосновения. Эта краткая, невозможная близость горела в нём, как крошечный уголь в ладони.
Он не знал, что больше терзает его: страх, что Рафаэль заметил… или отчаянное желание прикоснуться снова.

Утро началось с лёгкой прохлады и звонкого колокольного звука, прокатившегося по монастырским стенам. Авель, всё ещё немного рассеянный мыслями, собрался на репетицию хора. Каждый день в часовне собирались те, у кого был голос чище колокольного звона, или хотя бы слух — и желание петь. Авель обладал и тем, и другим.
В узкой зале, пахнущей свечами и воском, уже сидели Лукас и Еран, шепчущиеся и сдержанно хихикающие.
— Ты опять проспал, — поддел Авеля Лукас, ткнув его в бок, — думали, сестра Агата тебя с кровати скинет.
— Я просто не выспался, — отозвался Авель, присаживаясь на скамью.
— Угу, — протянул Еран с улыбкой, — всё снится тебе кто-то, да?
Авель молча кивнул, хоть и не так, как они думали. Образ сна ещё плыл где-то в глубине сознания: чьи-то тёплые руки, шёпот ветра, море…
— Тише, — строго прозвучал голос сестры Агаты.
Она подошла, скрестив руки у груди. Невысокая, плотная, с простым лицом, она умела одной бровью навести порядок в любом углу монастыря. Но глаза у неё были добрые, тёплые.
— Сегодня распеваем третью часть мессы. И если вы, мальчики, не прекратите болтать — я лично вас отправлю на чистку свечных канделябров.
Все дружно притихли, виновато переглянувшись.
Музыка потекла легко, как речная вода. Авель подхватывал ноту за нотой, голос его был ровным, ясным. Он ловил себя на том, что забывается, что пение очищает голову от мыслей, особенно таких, от которых внутри всё горит.
Лукас, как всегда, немного фальшивил в верхах, а Еран иногда забывал слова, и за это оба получали строгие взгляды от сестры. Но всё равно в их глазах светилась радость — почти шалость. Потому что даже в монастыре, даже под наблюдением взрослых и в тени святых статуй, они всё ещё оставались мальчишками.
После репетиции они разбрелись по коридорам, унося с собой эхо песнопения и тихое чувство чего-то светлого, простого, детского.
А Авель остался стоять на месте чуть дольше, глядя в сторону хора, туда, где с вечера стоял Рафаэль. Его там не было. Но ощущение присутствия почему-то не исчезало.
Он задержался у края хоровой зоны, будто надеясь ещё на минуту растянуть время. Глаза сами собой скользнули по рядам — по скамьям, по проходу у алтаря, по дверному проёму. Никакого чёрного облачения, никакой высокой фигуры с тихим, тяжёлым взглядом. Рафаэля не было.
Авель нахмурился — не специально, не осознанно, просто так, как ребёнок хмурит лоб, не находя то, что ищет. Он стоял, медля, пока остальные уже вышли, в коридоре слышались голоса, шаги, возня. Но он так и не двинулся с места. Не сразу.
"Где он?" — мысленно бросил вопрос в пустоту.
Сердце неприятно сжалось. Разочарование подкралось тихо, почти стыдливо. Зачем ему это? Он не знал. Не мог объяснить, почему снова и снова ловит себя на том, что ищет глазами одного человека. Почему эта тихая, неулыбчивая строгость вдруг стала чем-то… нужным.
Смяв складку на подоле рясы, он глубоко вздохнул, будто гнал от себя ненужные мысли, и всё-таки шагнул в сторону выхода.
Рафаэля он так и не увидел.
На кухне стоял терпкий запах варёных трав и свежеиспечённого хлеба. Авель в фартуке, завязанном криво, старательно чистил корнеплоды у деревянного стола, рядом с ним шуршали остальные ребята — кто мыл посуду, кто натирал столы.
Сестра Маддалена, высокая женщина с неизменной повязкой на голове и внимательным, но немного строгим взглядом, хлопнула в ладони, призывая к тишине. Все замерли.
— Завтра с утра вы поедете в Кампорето, — объявила она. — В честь праздника Святого Зосимы мы поможем местному приходу. Они нуждаются в помощи, особенно сейчас, в сборе урожая апельсинов.
Авель приподнял голову, заинтересовавшись. Кампорето… Он знал это село по рассказам — живописное, утопающее в зелени и ярких плодах, с небольшой церковью на пригорке и приветливыми жителями.
— Вы соберёте всё, что поспеет на ферме, — продолжила сестра, раздавая мокрые полотенца. — Половину передадут нашему монастырю. Остальное останется местным. Это будет ваша лепта, ваш труд во имя праздника. И помните: работать будете как взрослые. Без шалостей.
— А мы поедем на телеге или на автобусе? — крикнул кто-то из мальчишек, вызвав смешки.
— Поедем на монастырском автобусе, — чуть улыбнулась сестра. — Но если кто-то не будет себя  хорошо вести, в следующий раз — пешком.
Авель тихо усмехнулся, возвращаясь к своим овощам. Мысли уже увлеклись завтрашним днём. Сан-Клементо. Солнце. Апельсины. И, может быть… Рафаэль тоже будет там?

Ночь опустилась над монастырём — прохладная, звенящая тишиной. Сквозь приоткрытое окно доносился еле слышный шелест ветра, в коридоре поскрипывали старые доски, будто стены дышали своим ритмом. Авель лежал на своей койке, глядя в потолок, и никак не мог уснуть.
Завтра — поездка. Его первый выезд за ворота монастыря. Он представлял себе село Сан-Клементе, о котором рассказывала сестра Тереза: апельсиновые рощи, низкие домики с черепичными крышами, солнечные улицы и запах хлеба с корицей. Их группа должна была помогать местным собирать урожай, а половина — пойдёт в дар монастырю. Это было делом чести и помощи ближнему. Но для Авеля — это было больше. Это был шаг в мир, который он почти не знал.
Он зажмурился, уткнулся лицом в подушку, и вдруг перед внутренним взором всплыло воспоминание — чёткое, почти живое.
Ему было лет десять. Он стоял у старого колодца во дворе, кутаясь в слишком широкий серый плащ. Было пасмурно, и он мерз. Сестра Франческа — тогда уже старая, но ещё крепкая — стояла рядом и говорила, прищурившись:
— Когда ты только к нам попал, Авель, ты был как полупрозрачный. Тихий, слабый, будто ветер мог тебя унести. Все говорили — не вытянет. А я тогда на руки тебя взяла и подумала: "Ничего, выживешь. Ты у нас светлый, даже если родился в темноте."
Он тогда не понял, что она имела в виду. Но голос её остался с ним — тихий, решительный, как колокольчик на пасхальном утре.
Авель перевернулся на спину, прислушался к ровному дыханию Лукаса в соседней постели.
Он всё ещё был светлым — пусть иногда и не знал, в какую сторону идти. Но завтра он сделает шаг. За ворота. В рощу. В мир.
И почему-то сердце билось не только от тревоги, но и от странного, тихого предвкушения.