•Сказ о самом счастливом имениннике•
Лето от Рождества Господня 1578, апреля день двадцать первый, Александровская слобода
:･ﾟ✧:･.☽｡･ﾟ✧:･.:
Все по-разному относятся к своему дню рождения. Кто-то ждёт его, считая дни и за полгода составляя список подарков и гостей, а кто-то - боится и не любит, чувствуя приближение старости. Федя относился к первым, а Иван Васильевич - ко вторым.
И тем не менее, двадцать первое апреля было для них обоих одним из самых важных и счастливых дней. В этот день родился Федя.
Утро его двадцать восьмого дня рождения выдалось таким тихим, что в ушах стоял звон, а сонное дыхание Ивана Васильевича шумело не тише морского прибоя. Каждое движение, шорох простыней, звон Фединых драгоценностей - всё это осязалось кожей, слухом и сердцем.
Федя проснулся первым, но Ивана Васильевича будить не стал – зачем, если он так сладко и спокойно спит? Федя лежал на боку, улыбался и смотрел на него, думая, что самым лучшим подарком в этот день будет именно это утреннее блаженство, когда можно смотреть на того, кого так сильно любишь и никуда не торопиться.
Но Иван Васильевич проснулся почти сразу – с ним часто такое бывало, стоило проснуться Феде, просыпался и он. Когда двое живут вместе очень долго, то чувствуют друг друга настолько хорошо, что даже сон становится общим.
— Здравствуй, Ваня, – сказал Федя, улыбаясь и готовясь принимать поздравления.
— Здравствуй, Василёк. С днём рождения, любовь моя, – ответил Иван Васильевич, целуя его в сладкие уста.
— Спасибо, Ваня... Даже не верится, что мне уж двадцать девятый год пошёл, правда?
— Не верится, Феденька – кажется мне, будто ещё вчера ты бегал четырнадцатилетним отроком, а вдруг вырос...
Заметив, что Федя уже готовится обижаться, Иван Васильевич добавил:
— Но ты совсем не подурнел, а стал токмо лучше, Федюша! Годы тебя лишь украшают! Да и вообще, не думай о них – думай о празднике, радуйся и не печаль свои думы, радость моя.
— Я знаю, что не подурнел, это я токмо так – для того, чтобы ты сам мне об этом сказал, – ехидно улыбнулся Федя.
— И сколько бы тебе ни было лет, ты всё одно такой же охальник, Василёк! – цокнув языком, воскликнул Иван Васильевич.
Но Федя уже не слушал его. Он поднялся с постели, сладко потянулся, отворил ставни. Золотой свет залил всю горницу, разогнав остатки ленивого сна и неги.
- Доброе утро, Фёдор Алексеич! С днём рождения, - приветливо сказал Демьян, завидев в царских покоях свет и пришедши на него.
- Спасибо, Дёмушка, - улыбнулся Федя и тотчас же заключил его в дружеские объятия, даже не спросив позволения.
Впрочем, Демьяна это вовсе не беспокоило. Когда Федя наконец отпустил его, он незаметно перемигнулся с Иваном Васильевичем и прошмыгнул в нарядную. Федя вернулся в постель, поняв, что настал черёд получения подарков, и стал изо всех сил делать вид, что вовсе не понимает, что его ожидает.
Демьян вышел из нарядной, держа в руках небольшой драгоценный ларец. Иван Васильевич сказал:
- Позволь, Василёк, одарить тебя скромным моим подарком.
- Всегда ты, Ваня, говоришь, что подарок скромен, а в итоге оказывается, что стоит баснословных денег, - застенчиво сказал Федя, всё же улыбаясь так счастливо и искренне, что воспринимать его слова как упрёк Иван Васильевич не мог.
Демьян передал ему ларец, и возвратился в нарядную, чтобы подготовить к праздничной службе в церкви Федин наряд.
Иван Васильевич откинул крышку ларца, открывая Федином взору драгоценный дар. На алой парчовой обивке лежала серебряная подвеска тонкой работы: с первого взгляда можно было рассмотреть лишь большой, синий василёк до того точно выверенной формы, что можно было подумать, что он в самом деле живой. Но этим прелесть диковинной вещицы не ограничивалась: в сердцевине цветка, там, где сходились острыми концами синие лепестки, была спрятана маленькая церковь, отлитая из серебра, а на ней, если приглядеться, можно было прочитать: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».
— Ваня... – только и смог вымолвить Федя, осторожно, словно то было живое существо, беря подвеску в руки и рассматривая её.
— Я долго думал, что подарить тебе, Василёк. Всё, что ни приходило в голову, казалось пресно, и я уж было совсем отчаялся. Столько всего я дарил, что у тебя, наверное, есть всё, о чём только можно мечтать. И тогда я стал думать, что бы могло тебе напоминать о том чуде, что случилось с нами в прошлом апреле, и вот – сам вообразился мне этот цветок, а потом – и церковь внутри него, а вскоре и надпись.
— Спасибо, Ваня... Да, ты прав – лучшей вещи, что напоминала бы мне обо всём том, что случилось с нами, не найти в целом мире, – дрожащим от счастья голосом сказал Федя, сжимая драгоценный подарок в кулачке и крепко-крепко обнимая Ивана Васильевича.
Когда он разомкнул руки, Иван Васильевич застегнул цепочку на его шее. Федя мечтательно молвил:
- Но любовь из них больше...
А в следущий миг уста его уже не говорили, а целовали.
𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊
Феде не верилось, что с того дня, когда они обвенчались, прошло уже больше года. Тот день представал пред взором его памяти так чётко и ясно, словно всё было вчера, но на самом деле за этот год произошло очень много - наверное, именно поэтому он и получился таким быстрым.
После свадьбы, конечно же, ничего не поменялось в одно мгновение - Федины страхи уходили медленно, но рвение победить их у Ивана Васильевича было столь велико, что в конце концов ему это удалось. Удалось благодаря осторожности, чуткости, терпению, пониманию, надежде на светлое будущее и бесконечной любви, сила которой способна победить любое препятствие, если бороться долго и упорно.
В последнее же время жизнь их стала похожей на Рай - маленький, уютный, полный безмятежности и умиротворения, в котором было место только для двоих. Они обрели наконец то, о чём мечтали с того самого момента, как полюбили - затворническую жизнь и семейное счастье. И пусть все дни теперь были похожи один на другой, пусть события повторялись из раза в раз, пусть не было весёлых пиров и волнующих душу переживаний - ни Иван Васильевич, ни Федя не уставали от этого вечного круговорота спокойных и счастливых дней. Они научились видеть и проявлять любовь в мелочах, научились ценить каждое мгновение подле друг друга, вкусили сладостную негу и в конце концов не видели для себя никакой другой жизни, прочно увязнув в любви к этой, новой и прекрасной.
Апрель стал самым счастливым месяцем в Фединой жизни - его начало освещено было первой годовщиной их свадьбы, а конец - первым днём рождения, отмечаемым в статусе царицы.
Каждое утро они ходили в церковь рука об руку. Сегодня же служба должна была быть особенно торжественной и, хоть Федя этого не хотел, день рождения царицы отмечали всей Слободой.
Федя оделся празднично, но скоромно, потому что этот тихий, тёплый весенний день, наполнений шелестом молодой листвы и пением птиц настраивал душу на спокойствие и безмятежность. Хотелось слиться с очарованием расцветающей природы, подстроиться под её неброские нежные цвета, чтобы заново оживать потихоньку вместе с ней после долгой зимы.
Летник у Феди был зелёный. Вообще-то, он не очень любил этот цвет, но сегодня вряд ли смог бы выбрать что-то иное - ведь всё вокруг дышало этой зеленью. Голову его венчал разветвлённый на несколько частей, будто молодое деревце, кокошник такого же нежно-зелёного цвета, вышитый розоватым мелким жемчугом и малахитом, а в косы вплетены были вышитые цветочком ленты. Само собой, не обошлось и без любимых Фединых васильков - везде, где только возможно, они расцветали синими лепестками в его волосах.
Иван Васильевич тоже поддался соблазну повсеместного весеннего цветения и оделся в зелёный кафтан, подбитый мехом, несмотря на тёплую погоду. Главным элементом его наряда всегда были сапоги - к ним Иван Васильевич относился с особым трепетом и почитанием. Сегодня сапоги его были розовые, чему Федя несказанно удивился.
- Ты же не любишь розовый цвет, Ваня! Откуда у тебя вообще розовые сапоги? - с чувством допытывался он.
- Плохо ты меня знаешь, Василёк. У меня всякие сапоги имеются, и розовые тоже, и даже лазоревые с перламутром. На каждый случай должно порядочному государю сапоги иметь, - объяснял Иван Васильевич, обуваясь.
И действительно - розовые сапоги вовсе не убавили от него мужественности и серьёзности, и даже наоборот - добавляли какой-то особенной галантности.
Иван Васильевич и Федя шли в церковь пешком, восхищаясь оживлением природы, утренним ласковым солнцем и друг другом. В синих Фединых глазах было столько радости, любви и какого-то особенного, безусловного счастья, что казалось, будто его вот-вот разорвёт на части от всего этого весеннего вихря. Этот вихрь захлёстывал всех вокруг - лица грузных бояр да их набеленных и нарумяненных жён тоже светились и улыбались, а Демьян так и вовсе сиял.
Служба в церкви пронеслась быстро. Вот уже прочитали Часы, свершилось Таинство Проскомидии, Федя на правах именинника первым прошёл на исповедь, с лёгким сердцем отправился молиться в дальний уголок - туда, где стояла его любимая икона Семистрельная. Сегодня она тоже была особенно нарядна - к своему дню рождения, как и положено царице, Федя сделал вклад в церковь, и велел украсить икону, перед которой молился столько лет, драгоценными камнями и бисером. Получилось очень красиво - всё же, царицыны вышивальные мастерские не даром прославились на весь мир. Нимб у Богородицы выложен был золотистыми бусинками, сквозь которые свободно проникал солнечный свет, и тогда казалось, что сияние вокруг её головы сотворено не иконописцем, а высшим, божественным разумом.
Цвет бисера для амофора Пречистой Девы Федя выбирал лично. Дело в том, что он желал, чтобы для его любимой иконы нашли бисер цвета василька, но ни один из предложенных в мастерских образцов его не устроил. Тогда стали заказывать из-за границы - и только после того, как не меньше сотни заморских купцов побывали в царицыных приёмных палатах, нужный цвет наконец нашёлся.
И конечным результатом Федя был несказанно доволен - теперь икона и впрямь была как живая. Всё оставшееся до Святого Причастия время он провёл, стоя на коленях подле неё. А уж рассказать своей неизменной заступнице ему было о чём!
К причастию он тоже подошёл первым. Из решётчатых окон струился золотыми лучами прозрачный свет, и вся церковь, все люди, что были в ней - хор, бояре, митрополит Антоний, дьяки с чтецами - все были залиты им, все были веселы и радостны. По завершении службы многоголосый хор пропел царице Федоре Алексеевне "Многая лета", и Федя стоял у самого алтаря рядом с Иваном Васильевичем, улыбаясь - всё же за этот год с небольшим он сумел не только вжиться в роль царицы, но и войти во вкус этого непривычного, но очень захватывающего образа существования.
После поздравлений Иван Васильевич и Федя покинули Покровскую церковь - ведь планов у них на этот день было немало. За ними до самого входа в царский терем шла весёлая толпа, осыпавшая их цветами. Колокола звонили не только в Слободе, но и по всему Александрову, и от этого оглушительного звона Феде хотелось кружиться в танце, петь и смеяться. Где-то вдалеке, за слободскими стенами, уже начались народные гуляния - оттуда доносились весёлые, беззаботные крики простых людей, которым посреди рабочей недели вдруг устроили настоящий праздник. Федя сам приказал, чтобы его день рождения отмечали не только при царском дворе, но и среди народа.
Наконец, Иван Васильевич и Федя в сопровождении верного Демьяна скрылись за дверями терема. Весело смеясь и переговариваясь об этом необыкновенном утре, они поднялись к себе.
𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊
Для конной прогулки и последующего пикника Федя и Иван Васильевич оделись просто и удобно. Пользуясь тем, что в ближайшие несколько часов его не увидит никто из посторонних, Федя оделся в широкие шальвары с восточным орнаментом и свой прогулочный кафтан из юности, а волосы распустил по плечам и спине, оставив на голове лишь васильковый венок.
Иван Васильевич тоже не стал заморачиваться, одевшись в простой кафтан. Он редко позволял себе одеваться не как царь, а как человек, но сегодня был как раз подходящий для этого случай.
Демьян принёс с поварни собранную для пикника еду в корзинах, улыбнулся и, слегка волнуясь, сказал:
- Ну, с Богом!
- Да уж не пропадём, Демьян Лукич, не надолго уезжаем, - по-доброму усмехнулся Иван Васильевич, потрепав его по плечу.
- Не волнуйся, Дёмушка, в самом деле - не в бой же мы идём, - сказал Федя, любовно взглянув на Ивана Васильевича, - хотя я с тобой, Ваня, и в бой готов идти.
- Не приведи Господь, Фёдор Алексеич! - запричитал Демьян, воспринимая всё всерьёз.
Демьян сопроводил их на задний двор, где уже ждали приготовленные конюхами Гиацинт и Дымка. Приладив к сёдлам корзины с едой, Демьян сказал:
- Что ж, в добрый путь... Скоро ждать вас?
- К трём часам жди, Дёмушка, - ответил ему Федя, - прощай!
- До скорой встречи, Демьян Лукич, - сказал Иван Васильевич, седлая свою верную кобылу.
И они ускакали, скрывшись за скрипучими воротами Слободы. Ускакали на встречу свободе в поле, мча прочь от Александрова, от людей, от дворца. Демьян, увидев, что холопы закрывают ворота, сказал:
- Обождите, опосля затворите.
Они послушались, отошли. Демьян стоял, глядя вдаль и жмуря глаза от слепящего солнца - смотрел, как удаляются две фигуры на лошадях, пока они не скрылись вовсе.
- В добрый путь... - тихо сказал Демьян, сам не понимая, кому он это говорит - Фёдору Алексеичу с государем, себе или пустоте.
𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊
Федя всегда любил лошадей, любил ветер в волосах и свободу галопа, любил мчать во весь опор, стараясь перегнать Ивана Васильевича - потому что всё это было так легко, так просто и понятно, что все сложности его жизни забывались на те недолгие мгновения, что он был в полёте. Он называл скачки только полётом, и никак иначе, потому что во время них чувствовал, что парит над землёй, что копыта бьются не о чернь земли, а о мягкую вату облаков.
В этот раз всё было так же. Они скакали по полю, вдыхая вместе с ветром аромат трав и васильков, закрывая глаза, борясь со страхом потерять управление лошадью и упасть о земь, ловили волосами вихрь и озорно оглядывались друг на друга. Вдруг Федя, поддавшись минутному порыву, выпустил узду из рук и развёл их в стороны, словно и впрямь летел.
- Федя, ну-ка возьмись крепко! - строго крикнул Иван Васильевич, но Федя и не думал слушаться его.
Он повёл Гиацинта в сторону, ближе к Ивану Васильевичу, и вскоре оказался от него на расстоянии своей вытянутой руки.
- Сделай так же, как я, - попросил Федя, умоляюще взглянув на него.
Они продолжали нестись на бешеной скорости, но когда Иван Васильевич взглянул в васильково-синие очи Феди, всё будто замерло: стук копыт стал глухим, будто они слышали его из-под толщи воды, а всё вокруг превратилось в одни сплошное пятно, составленное из разноцветных красок.
- Доверься мне, Ваня - возьми меня за руку, не бойся, - сказал Федя, протягивая свою изящную, тонкую белую руку ещё ближе.
И тогда Иван Васильевич позволил себе это - ощущение свободного полёта. Они летели вместе, держась за руки, и земля действительно ушла из-под ног: теперь и Иван Васильевич чувствовал, что они скачут по облакам.
Федя громко и заливисто смеялся, и Иван Васильевич тоже. А почему бы и нет? Если смеётся Федя, которому ещё совсем недавно требовалось немало усилий, чтобы хотя бы улыбнутся, то он вполне может позволить себе этот смех.
Они не заметили, что лошади постепенно снижали скорость. Вскоре они уже вышагивали грациозной поступью по полю, а Иван Васильевич и Федя всё ещё держались за руки. Когда они совсем остановились, Федя сказал так тихо, что его голос был едва различим за шелестом трав:
- Мы летели, Ваня. Ты видел?
- Да, Василёк. Оказывается, с тобой и летать вовсе не страшно, - дрожащим от волнения и любви голоса сказал Иван Васильевич.
𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊
Они унеслись так далеко, что Слободы не было видно даже вдалеке, на горизонте. Ну и пусть - разве часто им удаётся сбежать куда-то вдвоём?
Федя, спустившись со спины Гиацинта на землю, сразу ощутил, как сильно проголодался. Иван Васильевич, предвидя это, уже раскрыл корзины с едой и расстелил на траве тяжелое расшитое покрывало. Тотчас же на нём появились скромные постные яства, которые только и могли себе позволить до Пасхи на Руси: пряники, пирожки с капустой, грибами и сладкие - с ягодами, леденцы-петушки на палочках, восточные сласти и сушёные финики. Главным блюдом этого импровизированного именинного стола стал, конечно же, каравай, испечённый сегодняшним утром и от этого ещё тёплый и свежий, пахнущий дровяной печкой.
- А мёда не положили? - сокрушённо спросил Федя.
- Как же не положили, Федюша - Демьян бы не допустил. Вот он, твой мёд, - успокоил его Иван Васильевич, вынимая горшочек сладкого, тягучего липового мёда и отдавая его в жадные Федины руки.
Иван Васильевич всегда удивлялся, как это Феде удаётся есть столько сладкого и оставаться тонким, словно тростинка. Конечно, той болезненной, даже мертвенной худобы, что была в монастыре, уже не наблюдалось, но ни намёка на румяные пухлые щёчки или мягкие бока - тоже. Федины скулы всегда острыми точёными углами выступали на лице, а на руках можно было увидеть каждую косточку, каждую жилку и каждый нерв. От этой хрупкости Иван Васильевич всегда, сколько бы лет они ни были вместе, боялся ненароком где-то сжать слишком сильно и сломать, покалечить, но так бережно стоило относиться скорее к Фединой душе, чем к его телу, которое вовсе не было таким хрупким, как думалось многим.
Сейчас же, впрочем, и душа его, и тело были в полном порядке. Глаза его - удивительные, бездонные, почти всегда печальные - теперь светились счастьем, а уста - улыбкой. Он уплетал всё, что только видел перед собой, обмакивая в золото мёда и закрывая глаза от блаженства.
Иван Васильевич ел скромно, не забывая о Великом посте и сдерживая себя от чревоугодия. Да и зачем нужны ему были сладкие пряники да пирожки, когда куда слаще было смотреть, как Федя, перемазавшись мёдом, уминает свои любимые сласти за обе щеки?
- По сердцу тебе угощения, Василёк? - заботливо спросил Иван Васильевич, пододвигая к нему всё новые и новые тарелки.
- По сердцу, Ваня! А кому в день рождения невкусно бывает? Хоть и в этом году в Великий пост выпало мне именинником быть, мне ничуть не обидно.
Расправившись с основным угощением, Федя приготовился пробовать каравай. Вдруг он подумал немного, и сказал:
- Мне сегодня, Ваня, весь двор пел "Многая лета" на службе, а ты вот ещё не спел.
- Так я же со всеми пел в храме, Феденька, - удивился Иван Васильевич.
Федя лукаво улыбнулся, сощурившись, и подобрался к нему поближе.
- Ну, одно дело - когда со всеми, а другое - когда только мне... Споёшь мне, Великий государь?
- Федюша, ну куда мне? Это у тебя голос чист, словно у соловушки, а я... Не нужно, тебе самому не понравится.
- А почему ты за меня решаешь, что мне понравится, а что нет? Неужто тебе одну-единственную просьбу сложно исполнить для именинника?
Не умел Великий государь противиться сладким речам своего возлюбленного. Вздохнув так, будто его заставили прыгнуть зимой в ледяную воду, Иван Васильевич сказал:
- Хорошо, Василёк, я спою тебе. Но если плохо выйдет, то обещай, что потешаться надо мною не будешь!
- Не буду, - пообещал Федя, и для верности поцеловал Ивана Васильевича сладкими от мёда устами.
И тогда Иван Васильевич запел. "Многая лета" у него выходило очень складно и звучно, с раскатистыми "о" и "е". И почему только он возомнил, что не умеет петь?
Федя слушал его зачарованно, а Иван Васильевич, видно, вдохновившись восхищением в его глазах, решил петь до конца.
Вот уже и последние строки - "Спаси Христе Боже, спаси Христе Боже на многая лета". Иван Васильевич пел только для него одного, для своего Феди - наверное, именно поэтому у него так хорошо получалось. Сегодняшний день непременно запомнится им обоим как один из немногих дней, когда Иван Васильевич согласился быть совершенно свободным и чуть-чуть сумасшедшим, безбашенным. Какой ещё царь согласится распевать "Многая лета" посреди чиста поля и нестись на лошадях во весь опор, не держась ни за что, кроме тонкой и хрупкой руки своего возлюбленного?
- Это было чудесно, Ваня. Спасибо, - прошептал Федя, обнимая его нежно и ласково, когда песня оборвалась.
Они ели каравай, щедро поливая его вареньем и мёдом, смеялись и целовались. И этот день рождения останется в Фединой памяти навсегда самым счастливым, самым сумасшедшим и самым свободным - в этом можно не сомневаться.
𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊
Возвращались обратно также бурно. "Летать" Иван Васильевич больше не захотел, но всё равно скачки приносили Феде столько ярких ощущений и чувства лёгкости, что он готов был выезжать хоть каждый день.
Впрочем, это оказалось вовсе не бессмысленным словесным преукрашением – Федя действительно решил каждое утро теперь начинать с выезда в поле на крепкой спине Гиацинта. А там - кто знает, быть может, и Иван Васильевич присоединится к нему.
У Демьяна всё было уже готово: баня растоплена, одежды вычищены и отглажены, Федины украсы выложены на серебряном блюде у зеркала. Когда Иван Васильевич и Федя хорошенько пропарились, Демьян встретил их у входа в покои.
Следующая часть праздника была для него особенно волнительна - царская чета намеревалась приехать к нему в гости. С самого утра во всём доме у Демьяна кипела работа, а за неделю весь терем вымыли, вычистили до блеска, и теперь там было не найти и самой крохотной пылинки.
Наряд у Феди был соответствующим - он надел всё то же, что и утром в церковь, только сверху ещё драгоценное ожерелье из крупных переливчатых смарагдов, а кокошник увесил длинными ряснами из жемчуга, бисера и малахита. Государев подарок - подвеску-василёк - Федя спрятал под одеждой. Отчего-то ему не хотелось, чтобы кто-то кроме него самого и Ивана Васильевича видел её - слишком сокровенным и личным был смысл этой вещи, слишком о многом она могла рассказать. Не даром же и крест носят не напоказ, а сокрытым - для Феди подвеска стала чем-то подобным кресту.
Иван Васильевич тоже оделся нарядно - на нём были всё те же розовые сапоги, что и утром. Феде они так понравились, что он сказал, что не выйдет из терема, пока Иван Васильевич не наденет их. Всё остальное одеяние его было алого цвета, потому как алый - главный царский цвет. Иван Васильевич, наверное, любил его больше всех за торжественность, богатство и яркость, а Федя наоборот - не любил вовсе, потому что видел в нём только цвет крови, и никак не мог заставить себя думать по-иному. В обширном Федином гардеробе, казалось, можно было найти одежды всех цветов радуги, но ни одной алой вещи, пусть даже ленточки или сорочки - ничего.
- Ваня, ты же знаешь, как я не люблю этот цвет, почто ты нарядился весь в него? Лучше бы оделся в то, в чём был на заутрене, оно тебе куда больше идёт, - Федя говорил без раздражения, скорее умоляюще, зная, что этому его тону Иван Васильевич противиться не может.
- Федюша, но алый - царский цвет, я не могу его не носить вовсе, - оправдывался Иван Васильевич.
- Да ради Бога, кто же запрещает - вот будет Пасха Христова, тогда нарядишься, как царю должно по всем правилам, но сегодня - мой день рождения, Ваня, неужто ты скромного моего желания не исполнишь?
Иван Васильевич вздохнул, но смирился. А что делать? Так уж у них повелось - в свой день рождения Федя мог делать всё, что захочет и требовать от Ивана Васильевича исполнения любых своих желаний - правда, остальные дни года мало чем отличались от того дня, когда Федя был именинником, но эти условности мало кого интересовали.
- Хорошо, Феденька, я переоденусь. Спускайтесь с Демьяном вниз и ждите меня, я скоро буду, - обречённо сказал Иван Васильевич и велел холопам экстренно готовить прежний наряд.
Федя, весьма довольный собой, покинул покои в сопровождении Демьяна. Во дворе их уже поджидал расписной возок, запряжённый двумя гнедыми конями в серебряных сбруях - путь до вотчины Демьяна предстоял недолгий, но по негласным правилам царской чете выезжать за пределы Слободы верхом и тем более выходить пешком не полагалось.
Феде помогли усесться в возок. Он погладил рукою мягкий бархат обивки, улыбнулся и мечтательно посмотрел на небо: с одного деревца на другое перелетали только что вернувшиеся в родные края птицы, щебеча и радуясь весне. Вообще-то, перелётных птиц Федя не очень любил - ему больше нравились озимые воробьи и особенно вороны. Что-то необычайно красивое виделось ему в их чёрных неморгающих глазах-бусинках, а карканье, что так раздражало Ивана Васильевича, вовсе не казалось таким уж ужасным.
Словно услышав Федины мысли, Иван Васильевич появился на крыльце и, завидев сидящую на перилах ворону, сердито смахнул её рукою в тяжёлых перстнях. Федя с укором посмотрел на Ивана Васильевича и, когда он сел в возок рядом с ним, изрёк:
- Не все те птицы прекрасны, что хорошо поют, Ваня, и не все те птицы безобразны, чей голос резок и криклив.
Иван Васильевич, пристыженно взглянув туда, где только что сидела злосчастная ворона, осудил сам себя в мыслях: "И почто я птицу согнал, в самом деле? Ведь и ворона - тварь Божья, и она весне радуется, а я ей - кыш..."
- Прости, Василёк. Я не со зла её так, не подумавши... Больше не буду, - сказал он уже вслух.
- Ты так оправдываешься, точно дитя малое! - засмеялся Федя и стряхнул пылинку с рукава его уже не красного, а зелёного кафтана.
Уж что-что, а добиваться своего он умел.
Демьян сел с ними вместе. Такой чести удостоиться мог среди прислуги, пожалуй, только лишь он - все остальные, даже личные холопы государя и государыни всегда ездили отдельно, а то и вовсе шли пешком. Уже через несколько недель после свадьбы Феди и Ивана Васильевича Демьяну была дарована вольная и боярский чин, но он, бескорыстный и беззаветно верный Фёдору Алексеичу, предпочёл остаться на своём прежнем месте. Так Демьян стал главным царским дворецким, получил власть над всеми холопами, но главной своей обязанностью считал служение государю и государыне лично.
С новым чином ему был дарован и новый дом - настоящие боярские хоромы. Выросшие в скромном домике на окраине Александрова дети Демьяна поначалу не поверили, что всё это - теперь их, и радовались новому пристанищу, наверное, пуще всех. Скромной же супруге Демьяна, дочери кравчего и поварихи - Марье Ильиничне - предстояло стать боярыней и хозяйкой целого имения. Впрочем, благодаря своему властному и волевому характеру, удалось ей это весьма скоро, и теперь дом Демьяна слыл самым образцово-показательным в Александрове.
Царский возок покинул Слободу. Лошади неслись быстро, но толпы людей всё рвано успевали за ними, Федя щедро разбрасывался монетами, кидая их на право и налево. Иван Васильевич лишь кивал, улыбался и изредка махал рукой, уступая все лавры Феде - ему хотелось, чтобы Федю полюбили так, как любили когда-то Анастасию Романовну, чтобы и его имя произносили с благоговением, чтобы благодарили и почитали чуть ли не за святого.
Федя радовался. Пусть иногда жизнь царицы давила тяжёлым грузом на плечи, пусть многому приходилось учиться и многому удивляться, но он всё равно полюбил её.
Наконец они въехали на широкий двор вотчины Демьяна. Встречали их все без исключения - от семьи до холопов, причём выстроились они в ровные ряды, как войска на ратном поле - Федя даже тихонько засмеялся, но тут же был одёрнут Иваном Васильевичем, который сразу же принял важный вид и чинно сошёл на землю, опираясь на свой неизменный посох. Федя последовал за ним: теперь им предстояло лично поздороваться со всеми членами семьи Демьяна, коих было немало - помимо уже знакомых им пятерых детей, которые при виде своих царственных покровителей радостно замахали руками и запрыгали, была ещё супруга, трое её сестёр, а также бесчисленные овдовевшие и незамужние дальние родственницы, которые постепенно заполонили дом новоиспечённого боярина.
Каждый, мимо кого проходили Иван Васильевич и Федя, кланялся им до земли и снимал шапку. Первой вышла жена Демьяна, к которой Федя испытывал не то чтобы ревность, нет - скорее некоторое недоверие. Он просто не мог себе вообразить, что у Демьяна может быть жена, ведь их с ним отношения были не вполне дружескими - они представляли собой нечто гораздо большее, и Феде всегда казалось, что он заменяет Демьяну ту любовь, которую принято называть романтической. Именно заменяет, потому что на самом деле он всё же ею не был. И в эту до невозможности сложную схему их с Демьяном межличностных отношений никак не вписывалась простая, ничем не примечательная женщина - Федя просто не мог представить своего лучшего друга, можно даже сказать наставника, в роли мужа. В роли отца - пожалуйста, но только не в роли мужа, нет.
Марья Ильинична улыбалась им приветливо и просто, в её лице не было ни единой непонятной черты, она была будто раскрытая книга - читай, кто хочешь. Глаза её смотрели прямо и выражали всё, что было на уме, который не допускал ни одной тёмной или неправильной мысли.
- Иван Васильевич, Федора Алексеевна, милостиво просим в гости. Матушка-царица, позволь поздравить тебя с праздничком светлым, пожелать здоровья, счастья и долголетия подле Великого государя, - сказала она громким, поставленным для таких речей голосом без единой нотки страха, и поклонилась.
"Какая я ей матушка?!" - возмущённо подумал Федя, стараясь не показывать раздражения - этому он уже успел научиться за год царской жизни.
- Благодарствую, Марья Ильинична, - несколько прохладно ответил он, чтобы скрыть раздражение.
- Воздай вам Боже по вашим делам! Спасибо, что пригласили к себе, - гораздо учтивее и галантнее сказал Иван Васильевич.
Его тон Феде совсем не понравился. То, что Демьян женился на этой женщине, он уж как-нибудь переживёт, но его Ваня ни при каких обстоятельствах не будет зубоскалить перед нею.
- Ваня, а что это ты так заулыбался, распинаешься тут перед всякими-разными? - прошипел он, когда они шли вдоль выстроенных в ряд холопов здороваться с детьми Демьяна.
- Феденька, помилуй, это же простая любезность! - отозвался Иван Васильевич, примирительно улыбаясь. - Не стоит ревновать, сегодня твой праздник, мой свет - и к тому же, ты знаешь, как сильно я люблю тебя - я никогда бы не стал смотреть на кого-то другого.
И Федя действительно успокоился - слова Ивана Васильевича оказывали на него какое-то волшебное действие, потому что каждому из них он беззаветно верил.
Дети встретили их радостнее всего. Они помнили тот необыкновенный зимний день в канун Крещения, когда им довелось провести Сочельник рядом с Иваном Васильевичем и Федорой Алексеевной, помнили царицыны сказки. Сейчас же они, хоть им и было велено стоять смирно и вести себя прилично, еле сдерживали радость, а самый младший - Лука - всё же не удержался и обнял Федю за колени, сказав, картавя:
- С днём рождения, Федора Алексеевна!
Федя растаял окончательно, к нему вернулось лёгкое расположение духа и безмятежное блаженство, в котором он пребывал до той минуты, пока не встретился с Марьей Ильиничной.
Когда Иван Васильевич и Федя всех поприветствовали и приняли все поздравления, их пригласили в дом. Дом был высокий, деревянный, из толстых крупных брёвен, выкрашенных в лазоревый цвет, с резными наличниками и гребешками на крыше - словом, теремок из сказки, только увеличенный в несколько раз.
Внутри царила безупречная чистота, всё было слишком уж аккуратно. Федя любил, чтобы вещи были расставлены с лёгкой небрежностью, чтобы ковёр на полу лежал чуть наискось, чтобы вышитые салфетки были чуть измяты и придавлены тяжёлыми ларцами - во всём этом его тонкая, чувствительная душа находила уют и покой. Хозяйка же этого дома явно придерживалась совершенно других взглядов, что заставило Федю относиться к ней с ещё большей настороженностью.
Тем временем они поднялись по широкой лестнице на второй этаж, где предстояло состояться пиру. Федя, окружённый пятью своими юными почитателями, забыл о раздражении и весело смеялся над их звонкими речами. Иван Васильевич был рядом с ним, Демьян улыбался, глядя на это - он не раз слышал от детей, что царица Федора Алексеевна им очень полюбилась, но опасался, что Федин страх перед детьми всё ещё не до конца оставил его - сейчас же он полностью убедился в обратном.
Вскоре они вошли в просторные приёмные палаты. Они были не каменными, как в Слободе, а деревянными, и пахло в них сосновым бором и хвойной смолой. Федя обожал деревянные дома за этот запах, и теперь благоговейно вдохнул полной грудью.
Стол ломился от разнообразных яств, несмотря на Великий пост: здесь были и вареники с грибами и капустой, сладкие - с ягодным вареньем, пироги, щи, галушки, блины и любимые Федины пряники с множеством начинок, вино и настойки с наливками, а в самом центре стола - именинный каравай, на который всё время посягали дети.
Иван Васильевич прочитал молитву, благословил всех собравшихся. Их с Федей посадили во главе стола, по правую и по левую руку сидели Демьян и Марья Ильинична, после них - все остальные домочадцы, которым оченно хотелось посидеть за одним столом с государем и государыней.
Демьян поднялся со своего места, прокашлялся, показывая всем, что намеревается говорить тост. Когда разговоры затихли, он начал:
- Федора Алексеевна, государыня наша! Для меня и моей семьи великая честь в такой праздник принимать тебя с Иваном Васильевичем за этим скромным столом. Я... Я долго думал, что сказать, и всё было не то! В итоге я решил, что просто скажу: самая большая радость в моей жизни - это быть твоим другом, Федора Алексеевна. Вы с государем так много для меня сделали, что я никогда не смогу отблагодарить вас... Но я всегда буду вам самым верным слугой и самым лучшим другом!
Зардевшись от смущения, Демьян хоть и запинался, но зато говорил искренне и честно, ничего не придумывая и не сочиняя. Он не мог сказать Феде всего, что хотел - о многолетней дружбе, о нелёгком пути, по которому они шли и будут идти вместе, о чудесном воссоединении с государем спустя много лет - всё это было их общей тайной, о которой нельзя сказать вот так вот, сидя за столом в окружении десятка человек. Но Демьян попытался сказать всё это коротко и ясно, сказать те слова, которые ему подсказывало сердце.
И глядя в глаза Феди он понял, что сделал всё верно, что все мысли, которые он вложил в свои слова, поняты и услышаны, хоть и не сказаны вслух.
- И ещё - мы приготовили для Федоры Алексеевны подарок. Я до последнего не знал, что же подарить, но неделю назад всё само собой разрешилось, и подарок появился, - добавил Демьян, улыбаясь и делая знак рукой куда-то в сторону.
Оттуда, куда смотрел Демьян, вышли все пятеро детей. В руках они несли корзину, перевязанную лентами и украшенную цветами, а в ней на мягкой подушке сидел рыжий котёнок с большущими испуганными зелёными глазами. На шее у него блестел дорогой ошейник с бубенчиком, так что каждое его движение отдавалось весёлым звоном.
Ульяна, Фотиния, Аксинья, Сеня и Лука неровным хором пели "Многая лета", и у Феди на глазах выступили слёзы умиления. Вскоре их пение подхватили все гости, запели и Демьян с Марьей Ильиничной, не удержался и Иван Васильевич. Тогда Федя встал, подошёл к детям, принял из их рук корзину с котёнком и поцеловал каждого из своих юных друзей в макушку. Это так растрогало Ивана Васильевича, что он оборвал своё пение и рассмеялся. Взяв в руки невероятно рыжего и невероятно испуганного котёнка, Федя воскликнул:
- Боже, да это же Малюта!
И тогда уже рассмеялся не только Иван Васильевич, но и все остальные.
Они просидели в гостях у Демьяна до самого заката солнца. Федя попросил разрешения забрать всех четверых котят с собой, и ему тотчас же вручили их. Рыжего котёнка с лёгкой Фединой руки назвали Малютой, крикливого чёрного со смешным белым пятном на спине - Васей в честь Фединого весёлого опричного товарища Грязного, беленького и до надменности высокомерного окрестили Никитой Романычем в честь небезызвестного всем князя Серебряного, а серого и полосатого, что всё время пытался подраться с Никитой Романычем - Афоней в честь князя Вяземского. Федя, оказывается, всю жизнь мечтал о котятах, но отчего-то всё не получалось завести. Теперь же он сиял от счастья, прижимая к себе корзину с четырьмя тёплыми пищащими питомцами и благодарил Демьяна.
К Марье Ильиничне Федя со временем оттаял, признав, что она в сущности очень даже ничего. Под конец праздника они мило обсуждали Демьяна, попивая алое заморское вино, которое немало поспособствовало их сближению.
Иван Васильевич всецело отдался во власть детей. Они окружили его, рассевшись на коленях, плечах и просто рядом, радуясь, что им выпало счастье так беззастенчиво помыкать Великим государем.
Когда Феде и Ивану Васильевичу настало время уезжать, все очень долго прощались. Федя самолично пригласил всю семью Демьяна во дворец на Пасху, и получил согласие.
Наконец царский возок покинул Демьянов двор. Федя улыбался и махал рукой на прощание, прижимая к себе корзину с котятами. Иван Васильевич любовался им, и сердце его наполнялось любовью и счастьем. Закатные лучи окрасили всё в багрово-розовое, как будто любовь Ивана Васильевича и Феди вылилась из их сердец наружу и заполнила собою всё вокруг.
За всё время дороги до Слободы они не сказали друг другу ни слова, но только лишь оттого, что слова были излишни. Иван Васильевич и Федя просто держались за руки и смотрели друг на друга - а это временами куда красноречивее любых слов.
𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊
По возвращении Федя первым делом передал своих новых питомцев в заботливые руки сенных девок, которым было поручено отнести их в царские покои и накормить кефиром и сметаной. Иван Васильевич и Федя собирались провести остаток этого дня, любуясь закатом и живописными видами с Распятской колокольни.
Они поднимались неспешно - а куда торопиться? Всю жизнь они убегали от целого мира, скрывались и прятались - теперь же настало другое время, время спокойствия и неспешных вечеров, когда они только вдвоём.
Федя любил эту высокую колокольню, любил её стрельчатые окошки, ажурные кокошники и просторную звонницу. Чаще всего именно здесь они с Иваном Васильевичем прятались от посторонних глаз, когда понимали, что даже царские покои не могут быть достаточно надёжным местом. Да и в те редкие тихие вечера, когда прятаться ни от кого было не нужно, они любили просто смотреть на зарево заката или в тёмное ночное небо. Иван Васильевич рассказывал Феде о далёких звёздах, которые складываются в целые созвездия, и Федя зачарованно слушал, думая, как бы было хорошо вставить такую звёздочку в серебряную оправу и сделать из неё перстень или серёжки. Однажды он даже высказал своё желание, и тогда Иван Васильевич рассмеялся, сказав, что во-первых звёздочка не поместится в перстень, а во-вторых она очень-очень горячая - поэтому и светится. Федя расстроился, а на следующий день получил в подарок серебряный перстень с драгоценным алмазом, высеченными в форме звезды, и печаль его совсем ушла, уступив место радости.
Сейчас Федя, конечно, уже не стал бы высказывать таких глупых желаний - он поумнел, выучил астрономию и теперь знал, что одна звезда размером со всю Александровскую слободу, если не больше, и в перстень уж точно никак не поместится. Когда он думал об этом, его душа наполнилась светлой грустью - ему было отчего-то жаль утраченной лёгкости и простоты ума, но в тоже время он прекрасно понимал, что оставаться юным глуповатым мальчиком, которым был тогда, он сейчас не может. Люди меняются, но почему-то всегда очень боятся признать это - а Федя не боялся, он принимал.
Они дошли до звонницы, нагнулись, чтобы не задеть колокола, Федя чуть не запутался в верёвках, протянутых от колоколов к полу - умелый звонарь с их помощью может создавать настоящую музыку.
Иван Васильевич и Федя, не сговариваясь, встали в своём любимом проёме, вид из которого был на Васильково поле. Вообще-то, сначала они полюбили именно это место не из-за вида, а из-за того, что оно хуже всего просматривалось с земли. Но и сейчас, когда им не нужно было ни от кого скрываться, Иван Васильевич и Федя всё равно стояли именно там.
В закатных лучах Васильково поле было особенно красиво: к концу апреля цветов стало гораздо больше, чем было в начале, и не только васильки, но и другие : жёлтая куриная слепота, розовые маргаритки и белые ромашки, иван-чай, зверобой и, конечно, особенно любимая Федей ароматная пижма, которую он называл зайкой. Когда Иван Васильевич спросил, почему, Федя ответил:
- Ну как же, Ваня? Ты прикрой очи да погладь цветочки, и поймёшь. Они мягкие и пушистые - как зайчики.
Вспомнив про "заек", Иван Васильевич улыбнулся.
- Смотри, Василёк, сколько твоих заек понасыпало, - сказал он, указывая рукой на поле.
- Да я ещё утром заметил, - удивлённо ответил Федя, - а ты - разве нет?
- Нет... И правда, странно. Видно, так тобой залюбовался, что и на цветы смотреть забыл.
Федины щёки чуть покраснели - хотя, быть может, это Ивану Васильевичу только показалось, ведь в закатных лучах всё стало розовым.
- Ты правда всегда мечтал о котёнке? Отчего же не говорил?
- Боялся, что кто-нибудь из врагов отравит. Жалко мне было изводить живую душу зазря, - просто ответил Федя, как будто говорил не об отравлении, а о чём-то таком же обыденном, как выбор одежды для выхода в свет.
Иван Васильевич не нашёлся, что ответить. В такие минуты он особенно остро чувствовал, как изломана душа его ранимого, тонкого и чуткого Феди, который боялся загубить нечаянно котёнка, но вынужден был отправлять на тот свет людей.
- А с именами у тебя очень смешно получилось, Феденька - и ведь каждому подобрал сообразно характеру, - сказал Иван Васильевич, чтобы отвлечься от печальных мыслей.
- Последняя месть всем моим врагам, - сказал Федя с наигранным злорадством, - хотя вот Вася мне вовсе и не враг, а почти что приятель. Он хоть и пьяница, а человек хороший, понимающий.
- Ну-ну, знаем мы таких "понимающих", - усмехнулся Иван Васильевич.
- А беленький котёнок - тот, что Никита Романыч - так он вылитый Серебряный! Пока ехали, он меня несколько раз укусил, представляешь!
Федя продемонстрировал Ивану Васильевичу палец, на котором мелкие зубки Никиты Романыча действительно оставили алые следы.
Иван Васильевич взял Федину руку и нежно поцеловал укушенные места. Теперь Федя действительно покраснел - это было заметно даже в закатных лучах.
- А помнишь, как мы сюда сбегали от Машки? - прошептал он.
- Да больно мы ей были нужны, Василёк. У неё и своих дел было невпроворот, одна Варя чего стоила.
- А ведь она не такая уж и плохая была, эта Машка. Ведь я ей столько гадостей сделал лишь за то, что она твоя жена и царица, а она мне - почти ничего... Только разве Варю защищая, ну это дело благородное, - неожиданно сказал Федя.
Иван Васильевич удивлённо посмотрел на него. До этого он слышал из Фединых уст о Марие Темрюковне только плохое, а то, что он говорил про неё сейчас, как-то не вязалось с его характером и судьбой.
Федя продолжил:
- Они ведь любили друг друга, Ваня. Машка и Варя. Наверное, так же, как мы с тобой, просто им не повезло. Я никогда не задумывался до недавних пор о том, что все Машкины козни были только ради Вари, чтобы её защитить...
Федя замялся, явно желая спросить что-то такое, что давно вертелось у него на языке, но он всё никак не мог отважится сказать вслух.
- Ваня, а скажи... Почему вы с Машкой решили поженить меня и Варю?
Иван Васильевич тяжело вздохнул. Он не хотел говорить об этом, не хотел даже вспоминать, но понимал, что если будет продолжать молчать, то груз этого невысказанного знания будет давить на него всё больше и больше.
- Из-за слухов, Василёк. Если бы её брат, князь Черкасский, что служил тогда у меня, узнал, что Кученей и Варя - полюбовницы, то он бы немедленно начал войну, поднял бы всю Кабарду, и тогда случилось бы кровопролитие. Войско русское было истощено, не готово к войне. Это решение далось нам очень тяжело, но мы понимали, что другого выхода нет.
- Но почему ты не рассказал всё мне? Я бы понял, я бы тогда принёс эту жертву с радостью, а не со скорбью... - удивлённо проговорил Федя, глядя Ивану Васильевичу глубоко-глубоко в душу.
- Я не хотел впутывать тебя в это, думал, что всё удастся провернуть легко и быстро. Я не мог и предположить, что свадьба с Варенькой станет для тебя таким ударом.
- А что Маш... - Федя запнулся. После всего, что рассказал ему Иван Васильевич, он не только простил Марию Темрюковну, но и проникся к ней искореним состраданием. - Кученей. Что сказала она? Почему она позволила этим псам требовать простыню с кровью?
- Потому что её брат был на свадьбе. Это не опричники требовали простыню, а он. У них, в Кабарде, это часть свадебного обряда.
Иван Васильевич замолчал, Федя тоже. Они никогда не затрагивали в разговорах тот день, потому что он оставил в Фединой душе слишком глубокий след, но теперь они оба поняли, что настало время раскрыть все тайны, чтобы дать и этим ранам наконец зажить.
- Спасибо тебе, Ваня. Ты знаешь, мне сейчас стало гораздо легче - я больше никого не виню, а Кученей и Варю мне теперь очень жаль. И самое главное - я перестал думать, что всё это можно было остановить. Теперь я понимаю, что моя жертва была необходима, и мне почти совсем не больно, - сказал Федя, обнимая Ивана Васильевича и прижимаясь к самому его сердцу, чтобы слышать, как оно бьётся.
Иван Васильевич обнял его в ответ и улыбнулся - наверное, это была последняя тайна, которую ему приходилось скрывать от Феди, но теперь и она раскрыта.
- Я так люблю тебя, Федюша! Ты бы только знал, как сильно...
- Я знаю, Ваня.
Федя оторвался от него и сел в проёме колокольни. Иван Васильевич, боясь, как бы он не упал вниз, сел рядом и крепкой своей рукой обнял его за плечи.
- С днём рождения тебя, Василёк, - прошептал он Феде на ухо.