• Васильково поле •

Я вдохновилась на сие творение неподражаемым, волшебным голосом Дмитрия Валентиновича Писаренко, но на этот раз не в роли Феденьки, а в роли... Бабы Яги, которую он озвучивал в аудиоспектакле "Домовёнок Кузька", но из-за того, что его голос у меня невольно ассоциируется теперь напрямую с Феденькой, я подумала: "А что, если"... Так и началась эта история ♡

:･ﾟ✧:･.☽｡･ﾟ✧:･.:

Лето от Рождества Господня 1578, января день шестой, Александровская слобода

:･ﾟ✧:･.☽｡･ﾟ✧:･.:

Особенно Федя полюбил после воссоединения с Иваном Васильевичем зимние вечера - ведь теперь они приобрели особенное, семейное очарование.
Иван Васильевич возвращался с государственного совета, или просто со встречи с послами да советниками, Федя встречал его ласкою и добрым словом, и они, обнявшись, садились у тёплой изразцовой печки на мягком пушистом ковре, рассказывая друг другу всё-всё-всё случившееся за день.

- Дёмушка, принеси мне шаль шерстяную да гребень! - крикнул Федя, усаживаясь рядом с Иваном Васильевичем и не выпуская из цепких пальцев его рук, будто боясь, что если отпустить, он вновь побежит к своим делам.

- Я смотрю, ты сегодня ласков со всеми, Федюша, - улыбнулся Иван Васильевич, поглаживая его по мягким волосам.

- Верно, угадал, Ваня... Я как увидел с утра снежок, так и на весь день радости набрался.

Демьян появился из-за двери Фединой "нарядной", деликатно возвестил о своём присутствии, легонько постучав о дверной косяк.

- Государь, зело ждали мы тебя, а пуще всех, как ты знаешь, Фёдор Алексеич... - ласково улыбнувшись, сказал Демьян и поклонился царю в пояс.

Он подошёл к ним поближе и заботливо укутал Федю в шаль.

- Уж как не знать, Дёмушка - всё знаю про этого охальника! - ответил Иван Васильевич, потрепав Федю по щеке.

- Это я прежде был охальник, а теперь - почти что праведник, Ваня, - обиженно возразил Федя.

- Истинно так, праведник и царица московская... - влюбленно проговорил Иван Васильевич.

Поняв, что в этих любовных воркованиях он лишний, Демьян осторожно ушёл обратно в свой закуток - ведь и работы у него было невпроворот: на днях Федя, слезая с коня, порвал подол шубы, и никому, кроме Демьяна, не доверял ее чинить.

Да и мыслей у него было достаточно: уже завтра тёща ждёт их с женою в Москве, а Фёдору Алексеичу он ещё об этом не осмелился доложить.

Федя всегда отпускал его очень неохотно, не желая обходиться без заботы и внимания своего верного холопа. Никого другого не допускал он к себе, а теперь и подавно - ведь личность его для всех - даже для слуг - должна была оставаться тайной.

Боязно было Демьяну подходить со своей просьбой к Феде, да ещё и тогда, когда он в таком ласковом расположении духа - ему ли не знать, как быстро может поменяться настроение Феди с благостного на гневливое...

Но ведь молчать тоже нельзя, уехать нужно уже завтра днём, а уговаривать придётся долго.

Демьян со вздохом отложил непочиненую до конца шубу, прислушался к тихим словам и нежному смеху, доносившимся из покоев. В нарядной было темно, и только для работы он зажёг лучину, а вот у Феди с Иваном Васильевичем горели мягким жёлтым огнём свечи, и из-под приоткрытой двери пробежала золотистая дорожка света.

Демьян невольно улыбнулся - счастье Фёдора Алексеича было для него свято, он ценил его превыше всего на свете, и радовался этому счастью даже больше, чем своему собственному.

Затушив лучину, чтобы не жечь зазря, он позволил себе погрузиться в воспоминания. Вот всплыло где-то в подсознании, как совсем ещё юный, наивный и смущённый всем, что происходит вокруг него на царском дворе Фёдор Алексеич бросает стыдливые взгляды на государя, по вечерам изливая слёзы в подушку и открываясь лишь ему, Демьяну, своему верному холопу и другу. И пусть не сердятся любезные читатели, что я так часто обращаю их взор на это слово - ведь сам Демьян и по сей день не смог ещё до конца поверить в то, что стал для своего хозяина чем-то гораздо более важным, чем простым слугой. Из своей чрезмерной скромности, Демьян не смел даже подумать, что если бы не он - всего того, что имеет Федя сейчас, просто бы не было.

Мало помалу хрупкие эти воспоминания, которые ценил Демьян безмерно, успокоили его, и он решился. Ведь в конце концов - он ненадолго уедет, всего-то на один день, и, к тому же, не с самого утра.

Осторожно, так, чтобы не издать лишнего звука, Демьян встал со своего места и тихо, почти на цыпочках ступая по мягкому ковровому полу подобрался к двери в царские покои. Федя с Иваном Васильевичем всё также сидели у печи, но теперь уже ничего не говорили.

Федя нежно прикоснулся пальцами к ладони Ивана Васильевича, заставил его поднять руку и приложить её к своей. Полулёжа на его коленях, Федя видел полымя печи, и в глазах его играл яркий, живой огонь.

- Смотри, - сказал он, - смотри, Ваня...

Федя сделал так, что всё ещё удерживаемые вместе их руки почти разъединились, касаясь теперь друг друга только пальцами.

- Вот... Будто искорки меж пальцев, видишь? - улыбнулся Федя, повернув голову к Ивану Васильевичу.

- Истинно так, Василёк, - улыбнулся в ответ он, - ну ты и выдумщик всё же, я бы и не догадался до такого!

- Во-о-от, а всё глупым меня обзываешь! - наигранно возмутился Федя.

- Ну я же шутя, Феденька, али ты шуток не понимаешь?

- Понимаю, свет мой...

Демьян кашлянул, возвещая о своём присутствии. Федя обернулся на него, но без злобы - его миролюбивое расположение духа сегодня, похоже, было несокрушимо.

- Фёдор Алексеич, я... Тут такое дело, у меня до твоей милости да до государя Ивана Васильевича вопрос есть.

Федя рассмеялся, и легкомысленно воскликнул, не обращая ни малейшего внимания на волнение Демьяна:

- Ваня, ты погляди, каким Дёмка наш любезным стал! Чует моё сердце, что не просто так, точно ему что-то нужно от меня!

- Федюша, постой, - ласково, но настойчиво сказал Иван Васильевич, - дай Демьяну сказать, али не видишь, что он места себе не находит? Пощадил бы холопа своего после стольких-то лет верной тебе службы!

Федя на мгновение пристыженно замолчал, а потом сделал жест рукой, дозволяя Демьяну говорить.

Он, с благодарностью взглянув на Ивана Васильевича и поклонившись, начал:

- Фёдор Алексеич, ты токмо не серчай... Завтра к полудню надобно мне в столицу первопрестольную по делам семейным, да только без твоего разрешения никак не могу я уехать. Но ежели не дозволишь, я всё улажу, не впервой уж...

Демьян сокрушённо умолк, ожидая свершения своей участи. Виновато уставившись на начищенные до блеска носки своих сапогов, он боялся сделать лишнее движение, которое могло бы разозлить его хозяина, но опасения его оказались напрасны.

- Да не бойся, не зверь же я какой, - оборвал его Федя, - надо - езжай, помнится мне, в последний раз отпускал я тебя лет десять тому назад. Дела семейные - они на то и семейные, чтобы превыше всего чтить их! Тем паче, и у меня самого теперь дела таковые имеются, уж управлюсь денёк и без тебя, - добавил он, любовно взглянув на Ивана Васильевича.

Демьян не смог сдержать своего удивления, и поэтому стоял, уставившись на Федю широко раскрытыми глазами.

Первым не сдержался от смеха Иван Васильевич, затем подхватил и Федя, а вскоре уж и сам Демьян, хохоча, опустился на ковёр, держась за живот и смахивая выступившие на глазах слёзы.

- Благодарствую, Фёдор Алексеич, - сказал он, почти успокоившись, и только изредка посмеиваясь, - теперь только останется отвести детей на поварню - Настасья Михална обещала присмотреть за ними, покамест нас не будет.

- А зачем на поварню, Демьян? Приводи сюда, я деток знамо люблю, а Феденька и подавно, - сказал Иван Васильевич, взглядом приказывая Феде поддержать его.

Федя в недоумении смотрел на него, никак не понимая, почему это он "и подавно", но, не желая ссориться при третьих лицах, неуверенно ответил:

- Ну... Отчего бы и нет? Приводи, конечно приводи, Дёмушка, я другу всегда рад помочь.

И эти неуверенные слова его стали для Демьяна вторым удивительным событием за сегодняшний вечер.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

- Ваня, с чего ты взял, что я люблю детей? Это ведь сущая неправда! - возмущался Федя, укладываясь в постель.

- Эх, Василёк, неужто ты не понимаешь, что не в этом дело? Демьян тебе служит верой и правдой всю свою жизнь, ни в чём себя не жалеет, твоё счастье превыше своего собственного почитает! Неужто ты не понимаешь, что за такую преданность благодарить должно? Ведь истинно святой твой Демьян, лучшего слуги я в жизни не знал, а видывал я их великое множество...

Тон Ивана Васильевича был не нравоучительным, не строгим, а разочарованным. Именно разочарованным - и это кольнуло Федю больнее всего.

- Ваня, ну не сердись... Ведь я не со зла. Ты же знаешь, как сильно я Дёмушку люблю и как ценю его. Но дети... Не без твоей вины воспылал я к ним ненавистью.

Федя честными глазами посмотрел на Ивана Васильевича, и это подействовало: тотчас виноватым стал уже он.

- Федюша, знаю, знаю, что виноват пред тобою безмерно... И за всю мою жизнь не искупить мне этой вины. Но подумай: любую рану можно вылечить, просто некоторые слишком глубоки, и потому и лечить их нужно долго. Избегая того, что причиняет боль, ты не избавиться от страданий, а лишь усилишь их. Ты должен бороться, а я помогу. Ты же знаешь, что нет у меня ничего дороже и важнее тебя. Одного твоего слова хватит, чтобы я бросил всё и был у твоих ног.

Иван Васильевич закончил речь. Голос его дрожал, в душе его разгорелся огонь стыда за совершенные им когда-то ошибки, которые так сильно повлияли на Федю - женитьба и возникшие из-за неё сыновья.

Но он напрасно винил себя - Федя его простил, и простил давно. Теперь же он осторожно взял его руку, поднёс её к своим устам и поцеловал.

- Ты прав, прав, милый мой Ваня. Мне просто страшно - вот и всё. Но если ты поможешь, то страх покинет меня. Завтра же пусть приводит Демьян детей, и я сделаю всё, что ты скажешь.

Сказав это, Федя прильнул к груди Ивана Васильевича, прикрыл глаза и слушал мерные удары его сердца.

- Мой добрый, храбрый Василёк... - начал Иван Васильевич, но не стал продолжать.

Вместо этого он потеплее укутал Федю в одеяло и поцеловал его в горячие уста.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Следующим утром Федя проснулся непривычно рано. Так всегда случилось, когда он слишком сильно волновался из-за чего-то.

Демьяна в нарядной не было - он придёт днём, вместе с детьми. Федя вздохнул: казалось бы, какая простая деталь его жизни - утро в компании Демьяна, а всё же без неё вдруг ощутилось давно забытое одиночество. Да, это было оно. Федя ненавидел его, потому что слишком долго терпел. Он уже привык, что каждый день начинается с тихой речи, мягкого и ласкового "Фёдор Алексеич", осторожных рук, расчёсывавших его волосы, разговоров, дружеских советов - всё это исчезло лишь на один день, а Феде казалось, что навсегда.
Сев перед зеркалом, он взглянул на своё отражение - каким он должен предстать перед детьми? Они ожидают увидеть царицу, добрую, красивую, в богатом одеянии и в царском венце... Что ж, это можно устроить.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Иван Васильевич ожидал, что Федя не станет себя утруждать ранним подъёмом, но ошибся: проснувшись по своему обыкновению часам к шести, он не обнаружил рядом безмятежно спящего и по-забавному серьёзного Федю рядом с собою.

- Феденька! - позвал он, но в ответ услышал лишь копошение в глубине нарядной.

Ничего не оставалось, кроме как пойти и увидеть, чем Федя так сильно увлечён, что даже не слышит, как его зовут.

Иван Васильевич без стука зашёл в нарядную, и в тот же миг остолбенел от увиденного: Федя сидел перед зеркалом и сосредоточенно румянил щеки свёклой. Вольные свои кудри он впервые за долгое время тщательно собрал под ненавидимый им повойник и заплёл в косу, увенчав всё это высоким кокошником. Платье на Феде было из золотой парчи, расшитое драгоценными камнями и морским жемчугом, и до того тяжёлое, что ему приходилось три дело расправлять плечи под его тяжестью.

- Федюша, а что... Что ты делаешь? - с осторожностью спросил Иван Васильевич, зная, как легко Федя может устроить истерику, когда начинает делать что-то совершенно для себя необычное.

Федя повернулся к нему и печально вздохнул:

- Щёки свёклой натираю.

Как будто Иван Васильевич сам этого не заметил.

- А зачем?

- Как же: зачем? Для важности, Ваня! Вот подумай сам: придут к нам дети крестьянские, о жизни царской ничего не ведающие, а я их встречу в чём попало!

Иван Васильевич рассмеялся от серьёзности, с которой Федя произносил свою речь.

- Василёк, ну во-первых - какие же они крестьянские дети? Демьян наш давно уж живёт не хуже знатного боярина, семье его ты самолично выделил имения в Слободе да в первопрестольной, а холопы его и вовсе за приближённого моего почитают, а не за равного себе. А во-вторых, скажи на милость, отчего ты вдруг решил нарядится по всем правилам, которые раньше презирал и ругал, на чём свет стоит? Ты такого венца не надевал даже на нашу свадьбу, хоть я тебя и упрашивал, а тут - по своей воле!

На Федю было жалко смотреть. Неестественно нарумяненные щёки совершенно не шли ему - разве могли они заменить его чудесный, чуть заметный смущённый румянец, который с годами никуда не ушёл, разве чуть поблёк от ледяной бледности его кожи?

Иван Васильевич вздохнул, подошёл к Феде и ласково произнёс:

- Вот что, горе ты моё луковое, давай-ка мы свёклу сотрём со щёк хотя бы, а остальное, ежели действительно желаешь, можно и оставить.

Федя чуть помедлил, взглянул на своё отражение в зеркале, и всё же согласился:

- Твоя правда, Ваня - давай, отмывай меня.

- Как прикажешь, Фёдор Алексеич, - шутливо ответил Иван Васильевич.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Иван Васильевич и Федя стояли, взявшись за руки, перед дверями. С минуты на минуту должны были прибыть маленькие гости, что уже наделали столько шума, даже ещё не появившись в царском тереме.

Федя согласился, что с нарядом получился перебор, и надел вместо прежнего венца свой самый первый - из юности, с вышитым на чёрном бархате лазурным бисером остролистым васильком, причёсанные волосок к волоску непослушные кудри выпустил из плена повойника, уложив в две лёгкие косы, а платье надел куда более простое, но вместе с тем и намного лучше шедшее к нему, из голубого ситца с незатейливой серебристой вышивкой.

Иван Васильевич тоже не стал особенно наряжаться, оставшись в своём излюбленном алом кафтане, подшитом мехом и в широких шальварах, дабы показать юным гостям, что царская чета принимает их у себя, как близких друзей, а то и вовсе как родных.

Свёкла до конца так и не отмылась от Фединых щёк, и от этого казалось, что он или только что пришёл с мороза, или чем-то очень смущён.

- Ваня, я достаточно царственно выгляжу? - в который раз спросил Федя, по-детски дёрнув Ивана Васильевича за рукав и особенно выделив слово царственно.

- Достаточно, Василёк, достаточно, - заверил его Иван Васильевич.

Федю вряд ли что-либо вообще могло сейчас успокоить, и ему это было явственно видно. Каждая встреча с детьми, пусть даже продуманная и назначенная заранее, делала его умалишённым. И Ивану Васильевичу было, пожалуй, лучше всех известно, что в Фединой душе сломалось, перевернулось, вышло из строя, и теперь делало его таким. И вина за это что-то лежала целиком и полностью на уже и без того перегруженных ею плечах Ивана Васильевича.

Что двигало им, когда он, уже совершив одну огромную ошибку - заставив Федю жениться на своей же племяннице, совершил и вторую - пусть поначалу казавшуюся куда менее трагичной, но в конце концов ставшей точкой невозврата - принуждал Федю к общению с собственными детьми? Хотя, "принуждал", может быть, слишком сильно сказано - Иван Васильевич просто постоянно, как будто бы ненароком сводил их вместе: то на Рождественской или Пасхальной службе, милостиво пригласив Варю с сыновьями в Слободу, то приказав устроить весёлые гуляния на ярмарке, куда одинаково стремились и Федя, и его сыновья, развлечения коих не особенно отличались друг от друга, что приводило их к случайным, но очень опасным для ранимой Фединой души и его и без того израненного сердца встречам.

Федя стал бояться сначала своих детей, а потом всех детей в целом. Их беззаботный смех возвращал его в те времена, когда он видел результат своей, как он думал тогда, "измены", обращённый во плоть и кровь, как корил себя за неё и как сотни раз во время весёлых летних купаний с Иваном Васильевичем, ныряя в речные воды, надеялся никогда из них не вынырнуть, а всегда счастливые, даже во время плача младенческие глаза напоминали ему, что его бездонные синие очи оттого и бездонны, что в глубине их даже в самые радостные мгновения плещется синими озёрами безнадёжная, необратимая печаль.

И виной всем сегодняшним суетливым, нелепым Фединым приготовлениям стало, как и всегда, его прошлое. Прошлого было слишком много, его невозможно ни забыть, ни стереть, ни отпустить, потому что сам Федя состоял из него. Именно поэтому он так стремился к тихой, размеренной жизни, в которой есть только тот, ради кого он превратил своё прошлое в ад на земле и тот, кто помог ему этот ад претерпеть - чтобы позволить себе быть счастливым настолько, насколько он был несчастен в течение всех предыдущих лет.

Но пытаясь забыть собственные страхи, избиваться от теней прошедших лет, Федя совершенно забыл, что стереть их из памяти - вовсе не лучший выход. Прошлое не нужно забывать - ведь каким бы оно ни было печальным, оно может подарить человеку самое драгоценное, что существует на свете - жизненный опыт. Перестать его бояться - вот простая, но вместе с этим и запредельно сложная мудрость.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Демьян не опоздал ни на минуту, явившись ровно в полдень вместе с пятью маленькими гостями - тремя девочками и двумя мальчиками. Одеты все они были, за исключением самого Демьяна, уже готового отправиться в дорогу, очень нарядно, и даже богаче некоторых боярских детей: девочки гордо задирали подбородки, показывая всем вокруг крупные красные бусы поверх вышитых душегреек, а мальчики по-молодецки ставили на каблучок дорогие кожаные сапожки.

Но как бы не была разномастна их одежда, все они до единого были похожи на своего батюшку: румяные, белобрысые, со смешно оттопыренными маленькими ушами и короткими золотистыми ресницами, из-за которых взгляд тотчас делался открытым и по-особенному добрым.

Это заставило Ивана Васильевича и даже Федю чуть заметно улыбнуться, а ещё - удивиться строгости всегда услужливого и ласкового Демьяна, то и дело отчитывавшего то одного, то другого по самым что ни на есть пустяковым поводам.

- Демьян Лукич, ты бы поласковее с собственными чадами был, - шутливо сказал Иван Васильевич, с умилением глядя на всё это.

Внезапно одна из девочек, судя по росту, старшая, смеясь, ответила:

- Ты не думай, великий государь, что батюшка с нами строг - это он сейчас нас так ругает оттого, что думает, будто мы не знаем, как перед царём да царицей себя должно вести - а дома он тише воды, ниже травы: и матушке во всём помогает, и с людьми дворовыми ласков, а в нас так и вовсе души не чает.

Впрочем, её веселье мигом притупилось, уступив место страху, когда она ощутила на себе колючий, надменный взгляд Феди.

- Демьяну меня нечего бояться - его здесь никто и никогда ни словом, ни делом не обидел, - тихо, холодно проговорил он, - а государю да государыне следует кланяться при встрече.

От его голоса, полного еле сдерживаемой ярости, все тотчас замолкли, а дети, казалось, и вовсе перестали дышать. Демьян первым вышел из оцепенения и поклонился, хоть от него это, собственно, и не требовалось - а вслед за ним поклонились и дети. Иван Васильевич - единственный, кто не испугался Фединой выходки - вовремя спас положение, сказав:

- Демьян Лукич, ты отправляйся скорее - негоже заставлять ждать супругу да тёщу, а за чад своих будь покоен.

- Слушаюсь, государь. Федора Алексеевна...

Демьян посмотрел на Федю испуганным взглядом, заведомо зная, что увидит в его глазах: гнев, недовольство, ненависть... Но сейчас он увидел лишь холодность, отчуждённость и эту особенную, сокрытую глубине его зачаровывающих синих очей печаль.

Сейчас он должен оставить его, пусть не одного, а с государем, но Демьяну ли не знать, что иногда это бывало для Феди хуже, чем одиночество...

Демьян поклонился и вышел, оставив Федю наедине с его страхом.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

- Ульяна.

- Фотиния.

- Аксинья.

- Сеня.

- Лука.

Все пятеро детей - от бойкой девочки лет десяти, что осмелилась заговорить с Иваном Васильевичем и Федей до совсем маленького мальчика ростом государю ниже колена - друг за другом называли свои имена, теперь уже не забывая невпопад кланяться.

Иван Васильевич искренне улыбался, глядя на их неказистые движения и слушая застенчивые голоса. Он любил детей, умилялся их неумелым речам и несмелым шагам. Сейчас, внимательно выслушивая каждого, позволял ему поклониться, и после этого необычайно смешно кланялся в ответ, чем в одно мгновение расположил к себе всех юных гостей.

Феде же всё это казалось странным, глупым цирком, в котором он - незваный и даже нежеланный гость. Его раздражала нелепая игра Ивана Васильевича с детьми - какова его роль в этом представлении? Что он должен сделать: назвать в ответ и своё имя? Но оно и так всем известно. Так же смешно и нелепо поклониться детям собственного холопа? Ну уж нет, увольте - единственный человек, которому он готов кланяться - это государь, любовь всей его жизни, его спаситель, но не они. Тем более, Федя не умел и не любил быть нелепым, искажать свои движения дурачеством - каждый шаг, каждое мановение его руки было наполнено грацией и величием, которая не способна унизиться до подобного.

Поэтому Федя ничего не ответил - он просто дождался, пока всё это закончится, чтобы поскорее уже уйти в свою каморку и одеться для ярмарки.

За "чадами батюшки Демьяна Лукича" - "И когда это Дёмку стали так уважать?" - пришли многочисленные няньки и принесли тёплые соболиные шубки, которые государь милостиво подарил своим гостям. Иван Васильевич, заметив, что Федя пытается незаметно уйти к себе в нарядную, поспешил за ним, схватил за руку уже у самой двери, но не успел ничего сказать, Федя его опередил:

- Ваня, отпусти! Я должен одеться.

- Позволь тебе подсобить - всё же Демьяна нету, а я всегда готов...

- Не нужно. Иди к своим гостям, я уж как-нибудь сам.

В Федином голосе слышалась ревность. Он даже не пытался её скрыть. В самом деле - зачем ему играть, притворяться? Ради чего он сейчас должен изображать благостную чадолюбивую царицу, играть не свою роль, снова вспоминать с таким трудом забытые ужасы прошлого?
Но Иван Васильевич не послушал его. Он вмиг понял: сейчас он должен показать Феде, что важнее всего именно он, и его желания всегда будут законом, стоящим превыше даже самой царской воли.

Иван Васильевич взял Федю за руку и практически силой протолкнул за дверь нарядной, стараясь не обращать внимания на его возмущения.

- Ваня! Прекрати! Оставь меня! Все оставьте! - беспомощно возмущался Федя.

- Феденька, постой, не кричи. Сядь, да меня выслушай...

Всё также силой Иван Васильевич усадил Федю на лавку, опустился перед ним на колени, взял обе его руки в свои и, убедившись, что он слушает, начал:

- Федюша, ты же знаешь, что нет никого, кто бы был мне дороже тебя... Я вижу, что тебе тяжело - хочешь, я возьму заботу о них на себя? В конце концов, во дворце много слуг, я прикажу сопровождать нас на ярмарке. Ты же любишь ярмарку?

Федя не мог не ответить Ивану Васильевичу, когда он говорил так вкрадчиво, когда так нежно сжимал его руки, когда так доверчиво смотрел - Федя оставался безоружным.
Он выдержал обиженную паузу, и всё же сказал:

- Люблю.

- Ну вот и хорошо, одевайся - и пойдём.

Иван Васильевич уже держал на готове шубу и тёплые варежки с вышитыми на них снегирями, открыто улыбался. И Федя понял, зачем он играет эту роль - ради него, ради своего Вани, который уже давно стал ему целым миром.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

В санях Федя ехал уже с улыбкой - потому что сегодня сочельник, потому что снежинки кружатся в воздухе, потому что колокольчики на сбруе лошадей весело звенят, потому что вот он - Ваня, сидит рядом и смотрит на него.

Вмиг вся эта устроенная им же самим трагедия показалась такой бессмысленной и такой глупой, что стало даже немного стыдно. Ну да, вокруг них бегает пятеро детей - ну и что? На них ведь можно просто не обращать внимания.

Ярмарка была полна разноцветного, пёстрого народа - перед Рождеством всем и каждому нужно было набрать яств для праздничного стола.

Ярмарка в сочельник была необычная: на первый взгляд всё так, как бывает и в остальные дни года, но если присмотреться, то можно заметить, что несмотря на огромное количество еды на ярмарке, никто ничего не ест. Это правило распространялось на всех - и на стариков, и на малых детей и, как бы это не было печально для Феди - и на него тоже.

Со вздохом миновав прилавки с румяными калачами и медовыми бубликами, Федя начал свою любимую рождественскую игру "Как выпросить еды до первой звезды в сочельник":

- Вань, а Вань, - Федя вынырнул из-за спины Ивана Васильевича и взял его под локоток, - смотри, какие бублики!

- И не проси, - мигом разгадав его тайный умысел, ответил Иван Васильевич.

- Ну Вань! Я так не могу! Зачем ты привёл меня и... И гостей на ярмарку, зная, что все голодные?

- Федюша, ты бы постыдился - даже дети малые не ропщут, а ты при виде бубликов с ума сходишь.

- Терпеть не могу сочельник, - пробубнил Федя себе под нос, не особенно заботясь о том, чтобы его не было слышно.

- Федя, негоже так говорить, - одёрнул его Иван Васильевич, - вон, идите, прокатитесь на каруселях, а я на вас погляжу.

Он кивнул головой в сторону большой карусели с вырезанными из дерева лошадками, полную детей и немногочисленных взрослых - в основном нянек при детях.

«Это что же я, получается, будто нянька теперь кататься с ними должен? Да никогда!» - разъярённо думал Федя, надвигая на уши соболью шапку и кутаясь в пушистый воротник шубы.

Он уже было хотел выразить своё недовольство, но, обернувшись, никого не увидел - Ивана Васильевича и след простыл. Приставленные к нему холопы тоже вмиг куда-то испарились - видно, государь увёл их за собой. Что ж, хитро.

Зато на Федю доверчиво уставились пять пар совершенно одинаковых детских глаз.
Федя с опричных времён помнил, что ни в коем случае нельзя показывать свою слабость. Никогда.

Поэтому сейчас он не стал закатывать истерику, не стал плакать или искать Ивана Васильевича - это было бы слишком по-детски, а теперь, получается, ребёнок здесь не он.

- Идёмте на карусели, - строго, но уже без злобы сказал он.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Они катались до одури, несмотря на предрождественский мороз, что кусал щёки и сковывал лёгкие своей железной хваткой.

Поначалу Федя был недоволен, и даже столь любимое им катание на карусели не приносило радости, но вот пошёл третий, четвёртый, а потом и пятый круг - и он начал потихоньку забывать свою обиду.

Первое, что пришло Феде на ум - нельзя допустить, чтобы веселье вскружило ему голову, нужно оставаться серьёзным и дать Ивану Васильевичу понять, что он ещё не прощён и даже не близок к этому - а Федя был абсолютно уверен в том, что Иван Васильевич притаился где-то неподалёку и наблюдает за ним.

Но спустя ещё несколько кругов веселье взяло верх над обидой, и Федя перестал сдерживать улыбку и радостный смех.

Не одному ему было весело - дети, от мала до велика, гордо восседали на своих деревянных лошадках - не каждый день разрешают кататься на каруселях столько, сколько захочется, да ещё и одним - при виде государыни народ разогнали, и теперь они кружились на огромной карусели вшестером.

Спустя минут двадцать непрерывного катания у Феди закружилась голова, и он велел остановить карусель. Дети послушно выстроились в вереницу по росту, взялись за руки и доверчиво посмотрели на Федю, не смея без его разрешения двинуться с места.
Федя же немного оробел: впервые не за него несли ответственность, а он нёс её за кого-то.

- Идёмте, государя нужно найти - он обещал на потешные бои сводить нас и на горки, - уже совсем не строго, а скорее нерешительно предложил он.

- Хорошо, Федора Алексеевна, как велишь - так и будет, - кивнула старшая девочка, Ульяна, которая, видимо, была среди них главной, а ещё кем-то вроде переводчика с детского языка на взрослый.

Сказав это, она вдруг ойкнула и неуклюже поклонилась, шёпотом приказывая младшим братьям и сёстрам сделать то же самое, а потом лучезарно улыбнулась и протянула Феде свободную руку в красной варежке на верёвочке.

Чуть помедлив, Федя робко взял её и, к своему удивлению, не испытал ни страха, ни отвращения - только приятное удивление: вот, оказывается, что это - детская рука...

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Федя оказался прав - всё это время Иван Васильевич действительно наблюдал за ними. Он вышел из толпы торговых рядов, сопровождаемый несколькими холопами.

- А вот и Федора Алексеевна с гостями дорогими! Прокатились ли на каруселях? По сердцу ли вам ярмарка пришлась?

- По сердцу, государь, по сердцу - и Федора Алексеевна с нами мила да ласкова, - ответила Ульяна.

- Этому я оченно рад, - сказал Иван Васильевич, благодарно взглянув на Федю, который тут же принял обиженный вид. - Проводите гостей наших на горки, пусть они покатаются без нас, чтобы не пришлось простой народ разгонять - а к потешным боям мы с Федорой Алексеевной через часок придём, там и найдёмся, - теперь Иван Васильевич обращался уже к холопам.

Те послушно кивнули, поклонились и ушли вместе со всей толпой царских гостей в самое сердце рождественской ярмарки - к высоким деревянным горкам, облитым для лучшего скольжения водой, на морозе быстро превратившуюся в тонкую ледовую броню.

Иван Васильевич и Федя остались одни. Повисло неловкое молчание - Федя на самом деле давно перестал обижаться, но не знал, как начать разговор, а Иван Васильевич, видя это, не хотел мешать, если он всё-таки решится.

Иван Васильевич протянул Феде руку, Федя её принял. Они медленно пошли вдоль ярмарочных рядов.

Выпустив изо рта облачко белого пара, Федя всё же взял инициативу на себя:

- Что ты делал в торговых рядах? Наверняка много шуму наделал своим появлением.

- Покупал подарки к Рождеству для тебя, Демьяна и его чад, - с готовностью ответил Иван Васильевич.

- Но ты же следил за мной. Нельзя было просто пойти всем вместе? Зачем было бросать меня с ними одного? - Федя говорил так тихо и обречённо, что Иван Васильевич тотчас переменился, потерял внешнее спокойствие и взволнованно сжал его руку. Слишком свежими были воспоминания о том, как долго и тяжело Федя отходил от монастыря и как долго говорил именно таким голосом - слабым, тихим, неживым.

- Чтобы ты смог почувствовать то, что, я надеюсь, ты почувствовал, - нашёл нужные слова Иван Васильевич. - Со мной рядом тебе бы это не удалось, Василёк.

Они остановились у одного из прилавков. Хоть сейчас вокруг них не было слуг, Ивана Васильевича всё равно узнавали и кланялись в ноги - знамо дело, не по богатству узнаёт государя своего народ православный, а душой и сердцем.

Кивнув в знак приветствия торговцу, Иван Васильевич сказал:

- Медового взвару для меня и для государыни сделай, добрый человек.

- С оченной радостью, великий государь! - ответил торговец и, будто надувной мячик, подпрыгнул к самовару, из трубы которого к небу стремился столп дыма.

Молчавший всё это время Федя наконец ответил с некоторой иронией в голосе:

- Ты, наверное, прав, но это было обидно, Ваня.

- Знаю, Василёк, и за это ты меня прости...

- Вот и взвар - горяченький, по такому морозцу - в самый раз! Пейте на здоровьице, многая лета государю нашему и матушке-царице, - вклинился в их разговор торговец.

- Благодарствую, мил человек, и тебе долгих лет, - ответил Иван Васильевич. - Отойдём-ка лучше в сторонку, Федюша - а то тут и шумно, и людно.

Федя согласно кивнул. Они прошли немного вперёд по заснеженной утоптанной дороге и, не сговариваясь, направились к раскидистым елям, которые своими ветвями образовывали настоящий живой шатёр, покрытый инеем, будто кружевом.

Иван Васильевич отодвинул пушистую зелёную хвою, пропуская Федю под покров елового домика.

- Как красиво! - восхищённо воскликнул Федя.

Почему-то - может быть, от обстановки: зима, запах хвои, кружащиеся в воздухе снежинки, он и его Ваня, - на Федю вдруг накатило давно забытое чувство смущения, которое он испытывал перед Иваном Васильевичем раньше, в самые первые годы их любви. Щёки его заалели, уста осветились застенчивой улыбкой, а тёмно-синие очи сами собой опустились, спрятавшийсь за длинными ресницами, на которых осели мелкие снежинки.

Федя поднёс дымящийся медовый взвар к лицу - наверное, чтобы тёплым паром согреть щёки, которые от мороза и смущения стали цвета ярко-алого, что грудки снегирей, вышитых драгоценной нитью на его варежках.

Иван Васильевич залюбовался им - сколько бы лет не прошло, а с каждым днём он находил в своём Феденьке всё больше и больше нового, прекрасного, волнующего. Так получалось само собой - ведь когда по-настоящему любишь, всегда видишь в человеке прежде всего хорошее, а потом уж плохое - и при этом любишь в нём и одно, и другое.

- Федюша, я не сказал тебе всего, что должен... - виновато начал Иван Васильевич, но Федя остановил его.

- И не нужно - я и так всё понял. Ты сделал всё правильно.

И в его голосе было гораздо больше нежности и тепла, чем прежде.

Иван Васильевич облегчённо улыбнулся, и уже без раздумий нежно обнял Федю, а тот ласково прильнул к его груди. Стена обиды между ними пала - ибо никакая стена не может устоять перед силой любви.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Взмокшие, усталые, но бесконечно весёлые государь, Федора Алексеевна и их маленькие гости сели в сани только тогда, когда на ярмарку опустились сумерки. Пришло время собираться обратно - до рождественской службы оставалось шесть часов.

- Василёк, я тут кое-что тебе купил, чтобы ты не умер от голода до первой звезды... - прошептал Иван Васильевич Феде на ухо.

Федя непонимающе посмотрел на него, и тогда Иван Васильевич взял его руку и спрятал к себе в карман.

- А вот сам и найдёшь.

Федя, сняв варежку, нащупал рукой мягкий, хрустящий бублик, завёрнутый в шуршащую бумагу.

Радостно взвизгнув и ничуть не стесняясь никого вокруг, он крепко поцеловал Ивана Васильевича в самые уста.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

Первым делом по возвращении все отправились в баню - чтобы отогреться от долгой морозной прогулки.

Распаренные, но от этого не менее буйные дети ввалились в царскую горницу ураганом, теперь уже не опасаясь гнева государыни - во время потешных боёв она окончательно завоевала их доверие.

- Дёмка сказал, что их надобно уложить спать на пару часов до всенощной, - тихо сказал Ивану Васильевичу Федя, - а они чуть ли не на ушах ходят...

- Велю нянькам постели приготовить.

Федя кивнул, и задумчиво побрёл к окну, сел возле него и посмотрел на заснеженную ночную Слободу. Он о чём-то думал, расплетая косы и расчёсывая их резным гребешком.

В покои вошли няньки, внесли подушки и одеяла, которые государь велел расстелить прямо на полу - на это его подговорила младшая из девочек, Аксинья, которая сразу отчего-то сделалась к нему ближе всех.

Когда детей с горем пополам уложили в их импровизированные постели, Федя, перекрикивая шум, сказал:

- Так дело не пойдёт! Ежели вы будете галдеть, мы с Иваном Васильевичем уйдём, затворим двери и оставим вас одних в темноте.

- Нет! Нет! Не надобно! - вторили один другому жалобные детские голоса.

- Хорошо. Ежели вы будете сидеть тихо, то я расскажу вам сказочку, но вы должны пообещать мне, что как только я её доскажу, вы тотчас заснёте и будете спать до самой всенощной.

- Обещаем! Честное слово! - наперебой заверили дети.

- Договорились.

Федя, хоть и говорил именно так, как нужно говорить с детьми, ничем не выказывая своего волнения, всё же не мог сокрыть его от Ивана Васильевича, который, хоть и был немало удивлён, всячески поддерживал его, насколько это было возможно на расстоянии - он сидел в кресле, захваченный в плен проворной Аксиньей, которая успела выбраться из-под одеяла и забраться к нему на колени.

Федя, не отрывая глаз от Ивана Васильевича, начал самым что ни на есть подходящим для рассказывания сказок голосом:

- Давным давно, в некотором царстве, в некотором государстве, жил был мудрый, добрый царь. Любое дело в его руках спорилось, любую битву он выигрывал, и земли его росли день ото дня, год от года.

- А царица? Царица у него была? - мечтательно спросила Ульяна.

- Конечно, была. Красоте её не было равных в целом свете, а добротой и милосердием она славилась по всему царству. И не только государь её любил, но и народ от мала до велика - ведь столько всего хорошего она сделала для них! Да только вот окружали государя злые да завистливые бояре, которые помыслили от доброй царицы избавиться, чтобы на её место поставить другую - злую и жестокую, зато им во всём послушную.

- И что же они сделали с нею? - испуганно спросил совсем ещё маленький мальчик по имени Лука, лет, может быть, двух или трёх.

- Отравили добрую царицу бояре - через несколько дней она и умерла. Царь закручинился, на бояр гнев свой обратил, да только разве можно государю без государыни? Нельзя. Через неделю женился царь на другой - на той, которую бояре ему указали. С тех пор, как любовь отняли у царя, стал он всё больше злым да жестоким - ведь ежели в сердце нет любви, то добро творить не получится.

- Неужто больше никого не полюбил царь? - спросила Ульяна.

- Полюбил, да только от этого жизнь его ещё горше сделалась. Спустя два года после свадьбы с новой злой царицей, при дворе у государя стал служить прекрасный лицом юный кравчий: руки его были белы и тонки, словно девичьи, волосы чернее воронова крыла, а очи цвета полевых васильков...

Федя, не без удовольствия увлекшись описанием собственной красоты, не приметил, что все пятеро детей с удивлением изучают его взглядом.

- И что же было дальше, душа моя? - спросил Иван Васильевич, укоризненно смотря на него.

- А дальше и кравчий полюбил государя в ответ. Но всем вокруг, а особенно злой царице это не понравилось, и они стали мешать их любви, обижать юного кравчего, но из-за того, что любили они с царём друг друга искренне, сила их любви долго защищала их от козней дурных людей. Так прожили они целых семь лет.

- А потом кравчего отравили, как добрую царицу? - спросил старший мальчик, Сеня.

- Нет. На этот раз всё вышло куда сложнее. Все семь лет каждый божий день бояре говорили государю всякие гадости про возлюбленного его кравчего, но государь не слушал их, потому что любил его и верил только ему одному. Тогда однажды решили бояре его околдовать. Злая царица выучилась этой науке, и тогда государь поверил лжецам, велел прогнать кравчего, не взирая на его слёзы и мольбы. Как бы не упрашивали бояре казнить его, государь отказывал им - ведь в его сердце пусть и не осталось больше огня любви, но горячие, маленькие угольки всё ещё тлели.

Федя выдержал театральную паузу, обвёл взглядом своих слушателей. Средняя из сестёр, Фотиния, печально всхлипнула, а любимица Ивана Васильевича Аксинья спрятала лицо в его кафтан. Оставшись довольным, Федя продолжил:

- Но в сердце юного кравчего любовь всё ещё горела, и горела она даже ярче, чем раньше. Поэтому он попросил Бога, чтобы он оборотил его прекрасной заморской птицей. Бог исполнил его просьбу, и кравчий полетел за море, к жарким островам, где летал над землёй и водой целых шесть лет, пока не нашёл дворец одного доброго колдуна. Он прилетел в этот дворец, а когда птичьи лапы коснулись мраморного пола, он вмиг оборотился прекрасным юношей. Тут же появился и добрый колдун, который сказал ему, что ежели он хочет вернуть любовь государя, то должен обернуться девицей - тогда его никто, кроме самого государя не узнает, и он сможет стать настоящей царицей. Конечно, кравчий сразу согласился, и добрый колдун обернул его прекрасной девицей, и впридачу подарил волшебный корабль дивной красоты, который не плавал по воде, а летал по небу. На этом корабле прекрасный кравчий в девичьем обличье вернулся в своё царство, прибежал во дворец, и потребовал, чтобы ему дозволили увидеть царя. Как только царь его увидел, чары тотчас рассеялись, он узнал своего прежнего возлюбленного и велел готовить свадьбу. Вскоре они поженились, и стали жить в любви да согласии, прожили долго-долго и умерли в один день.

Федя выдохнул - сказка закончилась. Он внимательно посмотрел на всех присутствующих, и сердце его радостно сжалось в груди - в глазах детей таилось счастье, а на устах сияли радостные улыбки.

- Ну всё, а теперь - спать! - сказал он уже гораздо строже, всё ещё не решаясь взглянуть на Ивана Васильевича и избегая его взглядов.

Дети послушно улеглись, по самые носы укутавшись в одеяла. Федя и государь тихо пробрались в нарядную, чтобы не мешать им разговорами.

Как только дверь осторожно затворилась, Иван Васильевич зашептал:

- Феденька, какой же ты молодец... Я и не знал, что ты так хорошо сочиняешь сказки!

- Да что там сложного - я же почти ничего и не выдумал... - смущённо прошептал в ответ Федя.

Иван Васильевич нежно поцеловал его в лоб, а потом крепко-крепко прижал себе. Остаток сочельника они провели вдвоём, сидя на мягких коврах в нарядной - Федя, расправившись с ярмарочным бубликом, уснул, утомлённый тяжёлым днём, а Иван Васильевич бережно хранил его сон, будто то было самое ценное на свете сокровище.

𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊𖡼𖤣𖥧𖡼𓋼𖤣𖥧𓋼𓍊

"Рождество Твое Христе Боже наш, возсия мирови свет разума: в нем бо звездам служащии, звездою учахуся, Тебе кланятися Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты Востока: Господи слава Тебе!" - пел хор, заполняя светом и ликованием весь Покровский собор Александровской слободы. Ликовал вместе с ним и Федя, воспевая своим чистым, самым прекрасным на свете голосом рождественский тропарь.

Иван Васильевич стоял рядом с ним, держал его за руку и в который раз не мог отвести от него восхищённого взора. Немного в стороне стоял и Демьян, окружённый детьми, которые то и дело махали руками так сильно полюбившейся им царице.

Не даром говорят, что на Рождество любому чуду дано случиться - Федя больше не был подвластен старому страху, зато открыл в себе нечто новое - новую любовь, которая уже прочно заняла своё место в его сердце.