2 глава
Примечание к части от автора
Глава полностью от лица Драко.
Soundtrack
Mr. Sandman, Syml
Я просыпаюсь.
Снова.
Это значит, что я все еще жив. Не скажу, что я в восторге от этого.
Лежу в постели еще несколько минут, мои глаза закрыты. Я больше не надеюсь открыть их и увидеть свет, это было бы слишком глупо после двух лет кромешной тьмы.
Просто привычка.
Когда я только потерял зрение, я всегда так делал — лежал в постели и надеялся, что вот сегодня все точно станет иначе, что это гребаная ошибка, ночной кошмар. Это не может происходить наяву, только не так, не со мной.
Конечно, все это бред. Как был слепым, так им и остался.
Но это уже что-то вроде каждодневной рутины, небольшого ритуала. У меня осталось очень мало вещей, которые я могу делать самостоятельно, не прибегая к чьей-то помощи. Лежать в постели, как ебаный идиот, не открывать глаза и надеяться на чудо — одна из них.
Это началось после финальной битвы. Скорее всего, во время нее, потому что врачи в Мунго говорили, что это проклятие, что меня кто-то проклял.
Я начал чувствовать себя херово еще летом девяносто восьмого. Сначала это были головные боли и тошнота, редкие обмороки. Отца отправили в Азкабан, и я не считал нужным ставить в известность мать, она и так слишком много пережила, ее саму посадили под домашний арест, держали взаперти, словно какой-то скот в загоне.
Эти никчемные идиоты не прислушались даже к показаниям Поттера.
Мне повезло больше, хотя сейчас эта фраза звучит как издевка.
Немного благости святого мальчика перепало и мне. Так что с меня сняли обвинения в конечном счете, я ведь был несовершеннолетним.
Ладно. На самом деле, я ему благодарен. Я даже хотел пожать ему руку тогда, после заседания, но передумал в последний момент. Мне хватило одного унижения, когда он не ответил на рукопожатие, не хотел чувствовать себя еще большим придурком, которому отказали дважды.
Не скажу, что последний год обучения, который я так и не смог окончить, сильно ударил по моей самооценке. Я думал, будет хуже.
Да, никто не ходил за мной и не заглядывал в рот — фамилия Малфоев стала клеймом на долгие годы, но хотя бы не били. Старуха Макгонагалл молодец, она здорово все там устроила: баллы снимали за малейшие проступки и назначали такую отработку, что Филч визжал от восторга, и его сальные патлы вставали дыбом от нервного возбуждения. У всех пропало желание устраивать любые стычки уже в первый месяц.
Когда я приехал в школу, то понял, что со мной что-то не так.
К вечеру перед глазами появлялись белые круги, четкость и резкость пропадала.
Я списывал все на усталость и новую программу для дополнительного курса, которая казалась зверской даже для меня, хотя проблем с оценками я никогда не имел.
В октябре я впервые обратился к Помфри, когда с утра меня стошнило на ковер в факультетской спальне.
Я не понимал, что происходит. Симптомы менялись слишком быстро, и, когда я приходил в больничное крыло и рассказывал, что у меня болит на этот раз, Помфри скептически изгибала бровь.
Она говорила, что мне пора бы заняться учебой, а не выбивать себе один больничный за другим.
И я прекрасно понимаю ее: ни один врач из тех, что приезжали к нам с матерью после, не смог поставить внятный диагноз.
Проклятие будто прощупывало самые слабые, самые уязвимые места в моем теле. Если я нормально переносил тошноту, то на следующий день голова раскалывалась так, что хотелось выть, лезть на стену. Когда я переживал и это, начинал подводить слух.
Вся суть этого ебучего проклятия, кто бы его ни сотворил, состояла в том, что никто всерьез не взялся бы лечить меня в первые полгода: небольшая усталость — ничего страшного, мигрень — бывает у всех, тошнота — должно быть, отравился.
Мама начала бить тревогу, когда стало слишком поздно.
Я почти ни с кем не общался. Настоящих друзей у меня никогда не было. После смерти Винса Грегори стал еще более неразговорчивым и угрюмым. То, что произошло в Выручай-комнате... Больше мы не общались. Только «привет» и «пока» в общей гостиной. А остальным не было до меня никакого дела.
А я пытался жить дальше, пока еще мог.
Помню те каникулы, как сейчас.
Я с трудом продержался весь Рождественский бал. Стоял у стенки и ждал, когда же это все закончится и меня отпустят домой.
Я помню, как в последний раз трясся в вагоне Хогвартс-экспресса, пытаясь подавить тошноту и головную боль, что уже стало привычным делом. Кажется, все это было в прошлой жизни.
Я помню, как пришел домой и обнял маму.
В тот последний раз она была в темно-зеленом платье, ее любимом. Она у меня очень красивая.
Я соврал, что устал, чтобы она не волновалась, и поднялся в свою комнату, попрощавшись с ней до следующего утра. Но для меня оно так и не наступило. Точнее, я его уже не увидел.
Сначала я отрицал очевидное. Говорят, так бывает, когда тебе выносят смертный приговор — пять стадий принятия. Только вот очень сложно принять тот факт, что ты ослеп в восемнадцать.
Я не люблю вспоминать то время, но возвращаюсь к нему вновь и вновь.
— Проснулся, сладенький? — в комнату врывается небольшой ураган по имени Мия.
Она никогда не стучит. Наверное, считает, что личное пространство — это просто чья-то глупая шутка.
— Доброе утро, — я пытаюсь отвечать вежливо, но сегодня я не в настроении. Голова раскалывается, а во рту сухо, как будто я выжрал литр гребаного огневиски вчера вечером.
Но я не хочу ее обижать.
Мия работает медсестрой в Лечебнице Хебна, где я торчу уже полтора года.
У нее высокий голос, и она всегда веселая. Я думаю, что ей около пятидесяти. Разумеется, я не спрашивал об этом, у дам неприлично узнавать о возрасте, но все в ней — манера общения, выражения, постоянные попытки заботиться обо мне — говорит о том, что она уже давно не молодая девчонка.
— На улице сегодня отличная погода, — звук отодвигающейся шторы раздражает меня каждое утро. Зачем делать это каждый гребаный раз? Мне все равно, будь там снег, дождь, солнце, да хоть потоп — я этого не увижу.
— Прекрасно, — сухо отвечаю я и, наконец, открываю глаза.
Я вижу туман, густой, молочный. И это еще одна хуевая шутка моего мозга или этого проклятия.
Когда я перестал видеть, перед глазами была лишь тьма. Она плела свой кокон, в ней невозможно было разглядеть ничего, даже силуэтов. Но когда впервые случилось это, я спрыгнул с кровати и начал кричать. Я смеялся и плакал. Думал, что иду на поправку.
Впервые я увидел туман еще в мэноре. Я до смерти напугал Нарциссу. Она прибежала уже через три минуты из другого крыла поместья.
Мне казалось, что я могу различать тени и видеть очертания предметов, но, конечно же, это все херня полная. Просто иллюзия в моем мозгу. Ни хрена я не видел.
— Ну же, поднимайся, — настаивает Мия и поправляет подушку под моей головой.
Я знаю, что она невысокого роста и что она немного полная. Иногда она задевает бедром или животом мое плечо, когда пытается поднять меня с постели или, наоборот, уложить спать.
Я никогда не просил ее об этом, мне не нужна ее забота, просто Мия единственный человек во всей больнице, который не бежит от меня, как от чумы.
За полтора года у меня сменилось несколько медсестер, но Мия — самая стойкая. Она терпит мой отвратительный характер и мое плохое настроение. А еще у нее отличное чувство юмора, она умеет подколоть, поэтому я позволяю ей нянчиться со мной.
Однажды она сказала, что у нее был сын, но он умер. Она сказала, он был похож на меня.
— Дай мне еще пять минут, — я снова закрываю веки, хотя в этом нет никакой практической пользы.
— Ты говорил это пять минут назад, — она недовольна мной, и я нехотя поднимаюсь с постели. Пытаюсь всем своим видом показать, что не хочу этого делать, но на Мию никогда не действовали мои уговоры или ругань.
Я встаю с кровати и иду к раковине. Включаю воду, выдавливаю зубную пасту на щетку.
По палате я хожу без трости уже давно — здесь все и всегда стоит на своем месте. Я могу безошибочно определить, где и что находится. В своей комнате я чувствую себя нормальным, я могу передвигаться без гребаной клюшки или посторонней помощи. Это мое убежище. Я могу не выходить отсюда неделями и делаю это, лишь когда Мия начинает кричать и ругаться.
Она говорит, мне нужен свежий воздух. А я считаю, что мне лучше сдохнуть.
Я ополаскиваю лицо и тянусь к полотенцу справа. Безошибочно нахожу его с первого раза. Я вытираюсь и расчесываю волосы.
Я знаю, Мия все еще здесь — я не слышал скрипа двери, но она молчит, и я напрягаюсь.
Обычно она трещит без умолку, заполняя тишину палаты бессмысленными сплетнями и новостями о людях, которых я даже ни разу не видел, но сегодня что-то не так.
— В чем дело? — я опираюсь о раковину и сгибаюсь над ней. Пытаюсь закрыть ей обзор собственным телом, чтобы Мия не заметила, как сильно я сжимаю края умывальника.
Мне страшно.
— Доктор Джонас хотел поговорить с тобой, Драко, — ее голос тихий и глухой. Он больше не звенит подобно колокольчику. Я знаю, что она тоже напугана.
Доктор Джонас — ебучий садист. Мне едва не вскрыли черепушку больше года назад — мать вовремя вмешалась.
Джонас называл это трепанацией. Он сказал, что в моем случае это сработает с вероятностью в семьдесят процентов.
Вот так просто: раскроить чью-то голову и посмотреть, что там внутри.
Возможно, эксперимент бы удался, и я прозрел. А может быть, я умер бы прямо на операционном столе.
Уже не знаю, чего хочу.
Я больше не могу так жить — это просто существование, но покончить с этим у меня не хватает смелости, и еще мне жаль маму. Она не вынесет.
— Хорошо, — отвечаю и провожу языком по пересохшим губам. — Во сколько я должен быть у него?
— Он сказал, что зайдет сам, — ее голос срывается на последнем слове. Очевидно, здесь что-то не так.
Джонас никогда не приходит сам.
Возможно, он скажет, что все это больше не имеет смысла, что я никогда больше не смогу видеть и меня бессмысленно держать в лечебнице, хотя моя мать переводит за лечение сумму вдвое или втрое превышающую нужную. Только полный идиот станет рубить сук, на котором сидит.
Но, опять же, доктор Джонас никогда не отличался адекватностью.
Он появился в нашем доме перед моим девятнадцатым Днем рождения.
На тот момент я не видел почти полгода. Мама была в отчаянии. Все осложнялось тем, что она не покидала пределы поместья — гребаный домашний арест, а я уже не мог обслуживать себя сам.
Первые месяцы дались нам нелегко.
Я не знал, как справляться со своей слепотой, как вести себя на людях. Мне было стыдно появляться с тростью в Косом переулке или в Мунго. Я боялся насмешек, тогда чужое мнение еще было важным для меня.
Мы отдавали огромные суммы только за то, чтобы какой-нибудь врач-недоучка из захудалой больницы появился на нашем пороге и смог сказать хоть что-то.
Врачи с хорошей репутацией считали ниже своего достоинства приходить в наш дом, они боялись осуждения.
Кажется, у магглов есть что-то вроде клятвы Гиппократа. Я не знаю подробностей, но слышал, что их лекари обязаны помогать больному, кем бы он ни был.
Это умно, надо признать. В Мунго не помешало бы повесить копии этих клятв напротив каждого ебучего кабинета.
Моя болезнь держалась в секрете — мама боялась, что мне могут навредить или покалечить, узнав о моей беспомощности. Я думаю, что всем было плевать.
Это неудивительно — я не умею дружить. Любимой девушки у меня тоже никогда не было. Так что о моем существовании просто забыли.
Доктор Джонас пришел в тот день, когда я впервые накричал на маму. До сих пор считаю это самым отвратительным своим поступком.
Раздражение копилось уже давно. Ни один врач не мог мне помочь или хотя бы поставить диагноз. Я понимал, что не могу впадать в истерики, что должен поддерживать маму, как единственный мужчина, глава рода, но я сорвался и устроил скандал.
Ее слова о том, что все будет хорошо, послужили спусковым механизмом на маггловском револьвере.
Я говорил ей об этом сотни раз, просил не утешать меня, не говорить всех этих банальностей... Теперь-то я понимаю, что она произносила их больше для себя, успокаивала себя саму.
Когда в дверь постучали, я уже молил о прощении. Я всегда быстро отхожу, когда дело касается моей мамы.
Мужчина представился директором клиники в Исландии. «Лечебница Хебна», которая специализируется на сложных случаях самой разной направленности. Он сказал, что услышал о нашем несчастье от коллеги.
Пока мама сомневалась и задавала десятки вопросов, я нащупал перо и поставил свою подпись на договоре, который Джонас положил перед моим носом, предварительно сообщив об этом.
Сукин сын как будто знал, что я уже на грани, что я не откажусь.
Когда он ушел, мама заперлась в спальне и долго плакала. Я просидел под ее дверью около трех часов, может, больше. Она сказала, что мы не можем ему доверять, пока не наведем справки, что я не могу вот так взять и уехать на неопределенный срок неизвестно куда, ведь она не сможет последовать за мной. Ей нельзя не то что выезжать из страны, даже выходить из дома.
Я слушал ее всхлипы и гладил по спине.
Она прекрасно понимала, что это наш единственный шанс.
Пусть призрачный, пусть небольшой, но он есть. Потому что никто бы не приехал спасать меня, мы никому не нужны.
На следующее утро я собрал чемоданы, и Джонас привез меня сюда.
— Драко, — слышу шепот Мии. Я крепко задумался, но она все еще здесь. Ждет. — Ты хочешь поговорить об этом?
— Нет, — говорю резче, чем следовало. — Нет, Мия. Я не хочу говорить сейчас. Оставь меня, — я слышу ее тихий вздох и добавляю чуть мягче: — Пожалуйста.
Когда за Мией закрывается дверь, я зажмуриваю глаза и тру переносицу.
Блять.
Я соглашусь на все что угодно, лишь бы не уезжать отсюда. Я знаю, что в Лондоне не останется ни единой надежды на излечение. Сам я уже почти не верю в успех всей этой затеи, но Нарцисса еще надеется. Я не хочу, чтобы она наблюдала за тем, как я медленно схожу с ума, заперевшись в четырех стенах.
К черту это.
Сажусь за стол и достаю новый хрустящий больничный бланк. Сворачиваю бумагу сначала по диагонали и провожу ногтем по сгибу, чтобы он стал четче. Затем еще один загиб, но уже с другой стороны.
Мои пальцы ловко справляются с бланком, превращая его в бумажного дракона.
За полтора года, что я здесь провел, я сделал сотни таких драконов и птиц. Это помогает отвлечься.
Сначала я выкидывал их в мусорное ведро сразу после того, как мастерил. Так было до того, как появилась Мия.
Она отчитала меня и сказала, чтобы я не вздумал больше так делать. Она говорит, что мне особенно хорошо удаются большие птицы, но я понятия не имею, говорит она правду или просто хочет поддержать — я ни разу их не видел.
Теперь все мои драконы и птицы аккуратно расставлены на стеллаже для книг. Он пустовал все это время по очевидным причинам.
Оригами — так это называется.
Я научился этому у Йонаса, бывшего пациента клиники. Он лечился здесь полгода, мы поступили в один день, и это был единственный человек, не считая Мии, с которым я мог разговаривать, не раздражаясь, дольше пяти минут.
Не то чтобы я хотел завести здесь новые знакомства или друзей. Вообще-то, я планировал не выходить из своей палаты до тех пор, пока Джонас не придумает, как вытащить меня из этой задницы.
Но время шло, а прогресса все не было.
Возможно, мне было бы легче привыкнуть, если бы Лечебница Хебна специализировалась только на проблемах зрения, но здесь были разные пациенты с самыми странными диагнозами. Я здесь один слепой.
Медсестра, которая была у меня вначале, постоянно настаивала на том, что я должен посещать местные мероприятия, что я не могу запереться в четырех стенах.
Конечно.
Попробуйте мне запретить.
Но я сдался достаточно быстро, потому что просто сидеть на стуле в полной темноте и тишине — очень малопривлекательное и нудное занятие.
Это ничем хорошим не закончилось.
Помню, как в баре я выпил пару бокалов огневиски, а потом не смог дойти до палаты. Оказывается, в моем состоянии резко повышается давление от алкоголя. Меня нашли через несколько часов, я лежал в одном из больничных коридоров.
В бассейне я поскользнулся и едва не разбил себе голову. Я растерялся, когда попал в незнакомое помещение, поэтому не смог вовремя сориентироваться и ухватиться за перила.
Еще здесь есть кинотеатр. Думаю, не нужно объяснять, почему я там не бываю.
День за днем я выполняю только простые и понятные действия, к которым успел привыкнуть за эти полтора года. Все новое пугает меня, я не хочу выглядеть идиотом или просить кого-то о помощи. Не хочу, чтобы меня водили за ручку, как маленького мальчика.
Здесь хороший персонал, и иногда я сталкиваюсь с другими пациентами. Все они относятся ко мне доброжелательно, предлагают помощь, но я всегда отказываюсь. Я не вижу выражения их лиц, но кожей чувствую их жалость.
Такой молодой, а уже калека.
Мне известно это и без них.
Уж лучше я посижу в своей палате, и в моей коллекции станет на одного бумажного дракона больше.
— Драко, добрый день. Я могу войти? — я слышу голос Джонаса, и мои руки начинают потеть. Я вытираю их о штанины и киваю. Снова облизываю пересохшие губы.
— Здравствуйте, — я слышу, что он отодвигает стул напротив меня. Ножки скрипят о дубовый паркет.
— Как ваше самочувствие? — я ненавижу, когда он спрашивает очевидные вещи. Вопросы, на которые он прекрасно знает ответ. Я едва сдерживаюсь, чтобы не съязвить: «хуево, я все еще слепой».
— Нормально, — лгу я.
— Мия говорит, что вы не выходили на улицу уже три недели. У вас очень бледный цвет лица, Драко.
— Если бы это было моей единственной проблемой, я был бы пиздец как счастлив, — я грублю. Прекрасно понимаю, что он может вышвырнуть меня отсюда в любой момент, но не сдерживаюсь.
— Как раз об этом я и пришел поговорить, — его голос спокойный и монотонный. Как будто бы он говорит о погоде, а не выносит мне приговор прямо сейчас. — Ничего из того, что мы уже успели опробовать, не действует на вас. Последний трехмесячный курс микротоков окончился ничем. Динамика нулевая.
— Я заметил, — сухо отвечаю я. Чувствую, что он улыбается.
— Я знаю, что вы ни с кем не общаетесь, кроме Мии, и уверен, это только потому, что она очень настойчивая женщина, — не могу не ухмыльнуться. Это чертовски верное определение. — Вы не разговариваете с другими пациентами и не выходите на улицу. Драко, — вот и приходит тот момент, когда открываются все карты. Сейчас я узнаю, что меня ждет. — Я могу держать вас здесь вечно, Нарцисса платит хорошие деньги за ваше содержание, но вопрос в другом: нужно ли это вам?
— К чему вы клоните? — я сглатываю. Не хочу, чтобы он гнал меня. Я привык к своей палате и к Мие. Если я вернусь к маме, она будет страдать только больше.
— Я бы хотел провести небольшой эксперимент. Операция на мозге, — я слышу в его голосе нервное возбуждение. Интересно, он всегда радуется как больной маньяк, когда выпадает шанс порезать кого-то на лоскуты?
— Я думал, у меня проблемы со зрением, а не с головой, — пытаюсь отшутиться, но голос срывается.
— Не совсем так, — отвечает он мягко. Джонас только что назвал меня психом, произнеся это самым ласковым и сладким голосом. — Я наблюдал за вами все это время и выяснил одну интересную закономерность: ваше физическое состояние напрямую зависит от вашего настроения. Упадок сил, головные боли, приступы тошноты — все это происходит, когда вы злы и агрессивны. Дело не в вашем зрении, Драко. Дело в вашем мозге.
— Я-я не понимаю, — ненавижу чувствовать себя слабым и беспомощным. Перебираю пальцами ткань больничной пижамы под столом, чтобы как-то занять руки.
— Я думаю, все дело в том, что в вашем мозге нарушена нейронная связь. Исправив это, мы сможем вернуть вам зрение. Эта операция называется «лоботомия», — мое дыхание учащается, я чувствую каплю холодного пота, стекающую по моему лбу. Джонас растягивает слова, лениво и безучастно. — Она проходит достаточно легко, — продолжает он. — Мы возьмем острый предмет с зауженным концом. Знаете, он чем-то напоминает нож для колки льда. И приставим его к кости вашей глазной впадины. Чтобы ввести инструмент, потребуется один точный удар молотком. Острие войдет в ваш мозг, достигнет лобной доли, и я проверну его один раз, разрушив тем самым нейронные связи между отделами мозга. Я удалю ненужную часть.
Во рту появляется много слюны. Мое горло сжимается, я чувствую, что меня вот-вот стошнит.
Представляю, как острый нож для колки льда входит в мой череп. Всего один удар молотком.
— Вы сказали про эксперимент, — я сглатываю и впиваюсь в бедра мокрыми от пота руками, пытаюсь подавить тошноту. — Это может не сработать?
— Скажем так... — он ухмыляется. Этот ублюдок смеется надо мной. — Шансы пятьдесят на пятьдесят.
— Что будет, если у вас не выйдет? — раздражает, что мне приходится вытягивать из него все клещами. Но это доставляет ему извращенное удовольствие — вызывать в людях самые разные эмоции: от страха и отвращения до фанатичной, слепой любви.
Если бы я не знал его полтора года, то уже бежал бы прочь из этого места. Но я успел изучить его за это время: доктор Джонас гений. А даже если бы он не был им, мне плевать. Мне некому помочь, кроме него.
— Если у меня не получится, вы умрете, — сухая констатация факта.
Я знаю, я думал об этом много раз, но слышать это от другого человека иначе.
— Подумайте, Драко, — говорит Джонас. — Чем вы рискуете? Потерять жизнь, которая давно не имеет для вас никакой ценности? Вы ведь заперты внутри этой комнаты по собственной воле. Внутри своей головы. Вам нравится это?
Я понимаю, к чему он клонит. Лучше умереть, чем жить так. Для человека, который должен помогать другим, он очень жестокий и прямолинейный. Но какой бы отвратительной ни была его последняя фраза, я знаю, что он говорит правду.
— Ваша мать страдает, пока страдаете вы. Позвольте ей почувствовать облегчение.
Он забивает последний гвоздь в крышку моего гроба. Джонас говорит так, будто уже хоронит меня. Как будто я соглашаюсь на добровольную эвтаназию, но он знает, на что давить. Знает — мама единственное, что у меня есть. Я не хочу, чтобы ей было плохо.
— Когда вы хотите провести операцию? — мой голос глухой и тихий. Я уже все решил для себя.
— Две недели, — говорит Джонас. — Если вы согласны, мы проведем необходимые исследования и прооперируем вас через четырнадцать дней.
Я киваю. Уверен, что он внимательно наблюдает за мной.
Джонас молча поднимается со стула, и я слышу скрип открывающейся двери.
— Да, Драко, — произносит он, — еще кое-что. Думаю, будет лучше, если вы не будете волновать Нарциссу. Это ни к чему. Вы уже давно совершеннолетний и сами можете принимать решения, которые касаются вашего здоровья.
— Хорошо, — соглашаюсь я.
Джонас закрывает дверь, а я остаюсь один.
Знаю, почему он оговорился по поводу матери. В прошлый раз она сорвала его грандиозный план по вскрытию моей черепушки. Только Нарцисса Малфой может устроить громкий скандал в письме. Я очень боялся, что мама примчится сюда из Лондона, нарушив этим условия своего домашнего ареста. Это никому бы не помогло.
Но теперь уже все решено.
Либо я снова буду видеть, либо меня не станет.
До моей операции четырнадцать дней.
День первый
— И что же? Ты согласился? — Мия ходит вокруг меня и причитает. Уже жалею, что рассказал ей про операцию, но она примчалась сразу после того, как ушел Джонас, а мне необходимо было с кем-то поделиться.
— У меня был выбор? — пытаюсь звучать безучастно. Так, если бы мне было глубоко плевать на происходящее. Но кончики моих пальцев ледяные, и волоски на руках стоят дыбом.
Я боюсь.
— Выбор есть всегда, Драко, — говорит Мия. — Но я не буду тебя отговаривать, если ты уже все решил.
— Спасибо, — я вру, потому что на самом деле всей душой желаю лишь одного: чтобы кто-то сказал мне, что я совершаю ошибку, чтобы пообещал, что все пройдет.
Мне не хватает мамы.
— Давай пройдемся, сейчас отличная погода, — она пытается поднять мне настроение своей суетой, но это не работает. Я слишком погружен в свои мысли.
— Не хочу.
— Ради всего святого, — сокрушается Мия. — До твоей операции две недели, ты собираешься провести их здесь?
— Именно это я и планировал, — киваю и ухмыляюсь. Знаю, что вывожу ее из себя своей упертостью.
— Ты невыносимый мальчишка, — она фыркает и продолжает отчитывать меня. Я лишь улыбаюсь, мне будет ее не хватать, когда... когда все это закончится. Так или иначе. — Позовешь меня, когда понадоблюсь.
Рядом с моей кроватью есть небольшой звонок. Кнопка, на которую я могу нажать, и здесь появится кто-то из персонала. Я пользовался ей всего пару раз за все полтора года, когда у меня разрывалась голова так, что я уже не мог выносить этого.
Обычно я не прошу таблетки или зелья. Мне нравится чувствовать хоть что-то, даже если это боль.
Но Мия по привычке напоминает мне о звонке, хотя прекрасно знает, что я не позову ее. Она придет сама уже через пару часов.
***
У меня ничего не получается.
Все валится из рук.
Я испортил уже десять или двенадцать бланков, пока пытался сделать дракона с большими крыльями.
Сгиб бумаги получался неровный, либо я складывал лист в неправильном порядке. Такого со мной не случалось уже очень давно, я помню последовательность действий наизусть, смогу рассказать все по пунктам даже если меня разбудят посреди ночи.
Сейчас уже вечер.
Я знаю это, потому что Мия принесла обед четыре часа назад. В моей комнате есть часы, которые говорят время, чтобы я понимал. Мне хватило бы и обычного механизма с колокольчиком или звонком. Я еще в состоянии посчитать, сколько раз они пробьют, я не отсталый.
Обычно я ложусь спать сразу после ужина, потому что нечем заняться. Это мой распорядок дня последние полтора года. Но я знаю, что сегодня не смогу уснуть.
За дверью слышатся шаги и разговоры. Это создает мнимое ощущение, что я живу полной жизнью, участвую в ней, а не наблюдаю со стороны.
Но после ужина пациенты набиваются в бар и сидят там, пока персонал не начинает разгонять всех по палатам. Тогда в коридоре становится совсем тихо.
Это не то, что мне сегодня нужно — лежать в тишине и пытаться не думать о собственной смерти.
Я поднимаюсь и иду к шкафу.
Не знаю, какая сейчас погода, но мне нужно проветриться. Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как я в последний раз был на улице.
Мне приятно думать, что я знаю, как выгляжу. В шкафу лежат мои старые вещи из мэнора — приталенные пальто, брюки, рубашки, ботинки. Все черного цвета. Будто ничего не изменилось.
Я застегиваю последнюю пуговицу и беру в руки трость. В этот момент в комнате появляется Мия.
— О, собрался куда-то? — она пытается сделать незаинтересованный вид, но я слышу в ее голосе волну облегчения.
— Прогуляюсь, — обычно я язвлю или ехидничаю, но сегодня у меня нет на это сил. Я просто хочу уйти, мне здесь душно.
— Там поднялся ветер. Давай-ка утеплим тебя немного, — Мия натягивает на мою голову шапку и кутает в шарф. Она связала их сама. Подарила на мой двадцатый День рождения.
Первой мыслью было огрызнуться. Наверняка выгляжу в них как полный придурок. Но потом она рассказала мне о своем сыне и о том, как вязала ему такие же комплекты каждую зиму.
Я согласился, и теперь каждый раз перед выходом на улицу она надевает на меня эту шапку и шарф. Даже не представляю, какого они цвета. Благо там хотя бы нет помпона, я определил это на ощупь.
— Ну вот, теперь ты готов для долгих прогулок, — Мия поправляет лацканы моего пальто, говорит это весело, скорее всего, улыбается.
— Спасибо.
Прогулка не приносит ожидаемого облегчения.
Все с точностью до наоборот.
Я слоняюсь по дорожкам внутреннего двора, откидываю тростью камни побольше, петляю между деревьев — уже достаточно хорошо изучил этот парк.
На улице ветрено, и я не слышу голосов. Наверное, все сейчас внутри. Смотрят какой-нибудь фильм или потягивают вино в баре. Я бы тоже хотел, но не могу заставить себя появиться на людях. Тем более сейчас.
Мысли в голове превращаются в кашу. Я будто все больше соглашаюсь с тем, что скоро умру, внутренне смиряюсь с этим. Я даже не рассматриваю тот вариант, что смогу видеть вновь, я никогда не отличался особым везением.
Интересно, как это обычно бывает?
Мне будет больно или я даже не пойму, что умер?
Увижу ли я свет, своего крестного, старика Дамблдора, которого едва не убил несколько лет назад. Будет ли мне хорошо и спокойно, или я навечно останусь слепым за все свои грехи.
Серьезно, это будет самая охуительная ирония, если я не смогу видеть и после смерти. Умереть, чтобы найти избавление, и провести тысячи лет во тьме.
Это было бы забавно, вот только мне не смешно.
— Ох, что... — я резко во что-то врезаюсь, едва успеваю опереться на трость, чтобы не упасть, и слышу чей-то голос.
Женский.
Я не встречал ее здесь раньше, я бы запомнил. Теперь у меня отличная память на голоса, я могу отличать людей только по тембру, но со старыми знакомыми такое не срабатывает. Раньше я не обращал на это внимания, не запоминал. Мне это не было нужно, ведь я мог разглядеть лицо своего собеседника.
Если честно, я и не пробовал проворачивать это с кем-то из прошлой жизни. Я ни с кем не общаюсь.
— Смотреть надо, куда идете, — меня раздражает, что зрячие люди не пользуются глазами по прямому назначению. Хотя... возможно, я зря нагрубил, и она тоже слепая?
— Вам бы тоже не мешало иногда смотреть под ноги, — нет, не зря. Самая настоящая хамка.
— Посмотрел бы, если б мог, — если честно, мне уже наскучило с ней препираться. Хочу убраться отсюда как можно скорее.
— Простите, я не знала... — ее голос тихий и виноватый.
Ну вот, снова начинается.
Сжимаю трость, чтобы не сорваться, стараюсь держать себя в руках.
— В следующий раз будьте внимательнее, — она дышит очень громко, как будто пробежала гребаный кросс. Может быть, в ней центнер?
Усмехаюсь и обхожу ее стороной, расчищаю себе дорогу тростью.
Что за неуклюжая идиотка.
День второй
Сегодня Мия привела меня в ботанический сад.
Я был здесь однажды, в самом начале своего пребывания в клинике.
Мне понравился теплый влажный воздух и пение птиц. Как будто я на тропическом острове, хоть никогда там и не был.
Я бы хотел увидеть пальмы и цветы своими глазами, а не слушать сбивчивые объяснения Йонаса. Именно с ним я приходил сюда в первый и последний раз.
Мия оставляет меня одного, и я начинаю медленно продвигаться вглубь. Сад — незнакомое мне место. Я могу упасть, заблудиться, утонуть в гребаном озере, о котором мне говорил тот же Йонас. Да все что угодно.
Раньше я осторожничал, а теперь мне кажется это бессмыслицей.
Какой в этом толк, если через тринадцать дней все закончится?
Ну вот опять.
Я заставляю себя не думать об операции, но постоянно считаю в уме дни, часы, иногда даже минуты. В эти моменты я чувствую, как во мне разрастается пустота.
Когда я был маленьким, то представлял, что под моей кроватью живет монстр с огромными когтями и клыками. Это схожее чувство.
Отец отругал меня. Сказал, что я мужчина и не должен бояться каких-то глупостей. А мама приходила в мою комнату тайком почти каждый вечер. Читала мне и ждала, пока я засну.
В такие ночи я видел прекрасные сны и не открывал глаз до самого утра.
Я не боялся.
Но в Лечебнице Хебна я один, и некому прогнать моего монстра.
— Блять, — я неловко поскальзываюсь и пытаюсь опереться на трость, но она проваливается, будто утопает в чем-то вязком.
Что это за место? Не может же быть в ботаническом саду болот.
Трость скользит по какой-то жиже, и я не успеваю удержать равновесие. Клюшка вылетает из рук, и я падаю лицом в грязь.
Под веками белые круги. Яркая, ослепительная вспышка боли. Чувствую, что по моему виску течет что-то вязкое и теплое.
Несколько минут я просто лежу и пытаюсь отдышаться, сжимаю кулаки.
Я думаю, что это было моей самой херовой идеей, не считая похода в бассейн и бар, за последние полтора года.
Даже не представляю, как выгляжу сейчас и где конкретно нахожусь.
Должно быть, я весь грязный.
— Кто там? Вы в порядке? — взволнованный девичий голос где-то вдалеке. — Кто-нибудь? — становятся отчетливо слышны шаги и шорох листьев. — Эй, вам нужна помощь?
О, просто великолепно...
Это снова она. Каракатица, которая едва не сбила меня с ног вчера.
Что за глупые шутки? Почему меня нашел единственный человек, от чьей помощи я откажусь с вероятностью в двести процентов?
— Со мной все в порядке, — я огрызаюсь и закрываю лицо руками. Мне нужна моя трость, я не пройду без нее и десяти метров, но к черту это все.
— Но... у вас кровь, — какая догадливая. Сама наблюдательность.
Я едва удерживаюсь на коленях, мои ноги утопают в грязи. Просто хочу, чтобы это унижение закончилось.
— Я не нуждаюсь в помощи, ясно? Ни в чьей-либо, ни тем более в вашей, — надеюсь, она поняла мой посыл и уберется отсюда прямо сейчас.
— И чем же вам не угодила именно моя помощь? — просто блестяще. Кажется, за всю жизнь я знал лишь одну девушку, которая могла выводить из себя так же молниеносно.
— Вначале научитесь смотреть под ноги и сами не попадайте в неприятности, — я с трудом поднимаюсь и разворачиваюсь, как думаю, к ней лицом.
Рассчитываю, что моя очередная грубость сработает и она оставит меня, наконец, в покое.
Но она молчит и стоит на месте. Наверняка тупо пялится на меня.
У нее вообще есть хоть какое-то воспитание?!
Знаю, что выгляжу не лучшим образом, но есть ведь рамки приличия.
Я начинаю нервничать и облизываю губы. Когда я нахожусь в незнакомых местах, моя трость всегда при мне, но сейчас я потерял ее, и правая рука начинает дрожать. Наверное, это на нервной почве.
Слышу ее тихие шаги.
Уходит?
Что ж, я думал, она ответит что-нибудь на мое последнее замечание, но так даже лучше.
Спустя несколько мгновений чувствую холодный металл возле правой руки. Вздрагиваю от неожиданности и понимаю, что она подает мне трость.
— Кажется, это ваше, — шепчет незнакомка, а после убегает.
Я остаюсь один. Весь перепачканный и в крови, но у меня хотя бы есть моя клюшка. Теперь я смогу выбраться отсюда без посторонней помощи.
Если честно, мне немного стыдно за свое поведение.
День третий
Мия возится со мной с самого утра.
Кажется, ее опека достигла своего апогея.
Она пытается занять каждую минуту моего дня, предлагает все новые и новые занятия, чтобы я отвлекся от мыслей об операции.
Это немного помогает, но перед сном все равно хуже всего.
Когда я ложусь в постель, то не могу думать ни о чем больше. Я пытаюсь дышать через нос и выдыхать через рот. Кто-то сказал, что дыхательная гимнастика помогает успокоиться. Херня полная.
— Я пойду так, — пытаюсь увернуться, но Мия очень ловкая. Ее пальцы проворно хватают меня за пальто и одним быстрым движением натягивают на меня шапку.
— Дождь собирается, — возмущается она. — Не хватало еще заболеть.
— Какая разница...
— Прекрати, — она повышает голос. Мия разговаривала со мной в таком тоне всего один или два раза, когда я выводил ее своим нытьем или придирками окончательно, и я послушно закрываю рот. — Хватит так говорить, Драко. А сейчас иди и прогуляйся, — она затягивает шарф и хлопает меня по плечу.
Я брожу по двору клиники и расшвыриваю сухие листья тростью. Нудное и никчемное занятие, но я считаю крупные камни, которые попадаются мне на пути, и пытаюсь не споткнуться об очередной булыжник.
Это интересно, серьезно. Если тебе три.
Погода сегодня отвратительная, начинается дождь.
Я окончательно продрог. Пальцы онемели, а зубы начинают отбивать дробь. Климат в Исландии просто отвратительный, еще хуже, чем в Англии.
Промозглый ветер с океана смешивается с обжигающе-холодным со стороны ледника. Не представляю, как кто-то может любить это место.
Я поднимаюсь по знакомым ступеням и открываю тяжелую дверь, ведущую в холл клиники. В этот момент на меня кто-то налетает. Кто-то маленький и теплый.
Я инстинктивно хватаю незнакомца за локоть, пока он утыкается носом в мою грудь. Может, это какой-то ребенок? Хотя я никогда не слышал здесь детских голосов.
— О-о, извините, — все становится на свои места, когда я слышу ее голос.
— Это снова вы. Я мог бы догадаться, — пытаюсь звучать сурово и поучительно, но меня сбивает такое близкое присутствие женского тела.
Я все еще держу ее за локоть, потому что она неуверенно шатается, и я чувствую тонкий запах алкоголя.
Ее рука очень тонкая. Даже под грубой тканью пальто я могу с легкостью обвить ее кисть пальцами. Ухмыляюсь про себя, когда вспоминаю, что в первую нашу встречу решил, будто она толстуха.
— Я тоже рада вас видеть, мистер Сандман, — она смеется, а я понятия не имею, что это вообще значит. Я уже отпустил ее и сделал шаг назад. — Ужасная погода, — говорит она.
Капли дождя становятся все крупнее, и ветер усиливается. Я понимаю, что глупо просто торчать здесь, но не знаю, что ей ответить. Почему-то не хочу, чтобы она уходила.
Пытаюсь подобрать нужные слова еще несколько мгновений. По моим ощущениям это длится совсем недолго, но она протискивается мимо меня и начинает уходить.
Я судорожно вспоминаю какую-то шутку, возможно, остроумную фразу, но на ум приходит только старая исландская поговорка, о которой я слышал от Мии.
— Знаете, здесь говорят, если вам не нравится погода, нужно просто подождать пять минут и станет еще хуже, — я повышаю голос, чтобы она смогла разобрать мои слова за порывами ветра. Кажется, она уже почти внизу.
— Что?
— Погода, — поясняю я. — Нужно подождать пять минут, чтобы она испортилась.
Чувствую себя полнейшим кретином, если честно, но она начинает смеяться, и наступает облегчение.
Не знаю, откуда во мне проснулась эта смелость, но я решаю узнать, как ее зовут.
Грейс.
Она говорит, что в Хебне лечится ее мама, что она приходит, чтобы побыть с ней. До ее выписки чуть меньше двух недель.
— Значит, завтра вы тоже будете здесь? — не знаю, зачем спрашиваю все это. Наши случайные столкновения с трудом можно назвать общением, но эта встреча взволновала меня. Возможно, потому, что я не общался с девушками очень и очень давно.
— Да. Еще увидимся, Драко, — я изгибаю бровь. Прекрасно понимаю, что, скорее всего, она не привыкла общаться с незрячими. Вряд ли ей вообще нужно мое общество, но она говорит это, и внутри меня появляется маленький росток надежды.
Я слышу сквозь порывы ветра, как она спешит к воротам больницы. Калитка скрипит, и раздается хлопок трансгрессии.
— Еще увидимся, Грейс, — произношу я шепотом и улыбаюсь уголком рта.
День четвертый
У меня отличное настроение.
Я проснулся и даже не заметил, как пропустил свой ритуал — лежать несколько минут в кровати и надеяться на чудо.
Я начал приводить себя в порядок, как только часы пробили восемь.
Почистил зубы, причесался, даже воспользовался дорогим эксклюзивным парфюмом, который мама прислала мне на девятнадцатый День Рождения.
— Ты сегодня рано, — Мия приносит завтрак, как обычно, в 8:30.
Чаще всего, я все еще лежу в постели в это время, но сегодня все по-другому.
— Да, — отвечаю я и улыбаюсь. — Хотел прогуляться, пока погода не испортилась.
Изо дня в день здесь происходит одно и то же: с утра выходит солнце, днем собираются тучи, а ближе к вечеру начинается дождь или даже ураган. Обо всем этом я знаю от Мии.
Но, если быть честным перед собой, мне плевать на погоду.
Я надеюсь вновь встретиться с Грейс.
Мы говорили очень мало вчера. Она не знает, в каком крыле находится моя палата и каков мой распорядок дня, а я не знаю, когда именно она приходит, чтобы проведать маму.
Поэтому я спешу на улицу сразу после завтрака. Собираюсь сесть на скамейке в центральной аллее парка, чтобы точно не разминуться с ней.
Мия трещит без умолку, пока я поглощаю яичницу и тосты. Давно у меня не было такого аппетита.
— Подожди-ка, — она останавливает меня у выхода из палаты, когда я уже полностью собран. — Нужно одеться потеплее.
Она вновь принимается за свое привычное дело — натягивает на меня шарф и шапку собственного производства. И вдруг мне в голову приходит мысль.
— Какие они? — спрашиваю я.
— Кто? — Мия останавливает свое копошение. Уверен, что у нее сейчас изогнута бровь.
— Шарф и шапка, — поясняю я. — Я никогда не спрашивал, какого они цвета.
Следует долгое молчание. Думаю, она удивлена моим вопросом точно так же, как и я сам.
— Красные, — произносит она растерянно. — Они красные, а еще я вышила на них узоры.
Я шумно сглатываю и провожу языком по пересохшим губам.
Блять.
— Что... что это за узоры? — мой голос звучит глухо, я готовлюсь к худшему.
— О, там снежинки, несколько видов, — что ж, это не самое плохое... — А еще олени! — она произносит это победным тоном.
Я прикрываю глаза и глубоко вдыхаю. Пытаюсь успокоиться.
На самом деле, я в ужасе.
— Здорово, — говорю я наигранно весело. — Это замечательно.
Когда за Мией закрывается дверь, я быстро стягиваю шапку с шарфом и швыряю их в сторону, будто они отравили меня. Провожу пальцами по волосам в попытке привести прическу в божеский вид.
Стало быть, все это время я разгуливал в красной шапке с оленем, как гребаный идиот.
Волшебно.
По ощущениям я провожу на улице часов семь.
Задница давно затекла, и я просто хожу кругами вокруг скамейки.
Два раза из трех мы встречались вечером. Возможно, Грейс приходит перед ужином или сразу после него.
До обеда погода была терпимой, и на улице толпились пациенты. Не люблю, когда вокруг меня много народа. Я надеялся, что смогу различить ее шаги в тишине внутреннего двора клиники, или она подойдет сама, когда заметит меня.
К вечеру становится очевидно, что мы не встретимся сегодня.
Возможно, у нее что-то произошло?
Не хочу думать, что она увидела меня и даже не поздоровалась. Мы, вроде как, поговорили вполне нормально в последний раз. Она даже смеялась над моей шуткой.
Вдруг в моем мозгу возникает картина с красной шапкой и вышитым ебучим оленем. Может быть, ей показалась смешной вовсе не моя шутка, а я сам?
День седьмой
Я сижу на гребаной лавке четвертый день.
Сейчас около шести вечера, и мои пальцы давно онемели. Порывы ветра обжигают мое лицо, кончики ушей горят.
По правде говоря, шапка с шарфом, которые связала для меня Мия, были бы очень даже кстати, но я снимаю их из принципа, как только она уходит. Не хочу выглядеть глупо.
Грейс не пришла.
Ни вчера, ни позавчера, ни два дня назад.
Не знаю, на что я надеялся.
Все эти дни были заняты мыслями о встрече с ней. О том, как я расскажу ей интересные факты об Исландии, которые узнал здесь, как буду говорить с ней об искусстве или книгах, которые успел прочитать до того, как ослеп. Почему-то я уверен — Грейс очень умная.
Но спустя почти четыре дня я все еще один. На скамейке посреди парка.
Она не могла не заметить меня, если приходила навестить маму, и это значит, что ей просто не нужна моя компания.
Чувствую себя ослом. Напридумывал невесть что.
Проклинаю себя за то время, что провел на холоде и пронизывающем ветре в одном тонком пальто. Начался кашель, а вчера у меня поднялась температура. Не хочу, чтобы во время операции были какие-то осложнения.
Я уже собираюсь бросить все это и пойти в свою палату, когда справа раздаются тихие шаркающие шаги. Почти невесомые.
Этот кто-то останавливается позади меня, молчит.
Я сглатываю и сжимаю пальцы вокруг рукояти трости. Возможно...
— Грейс? — зову я тихо, но в глубине души уже не надеюсь на чудо.
— Привет, Драко, — ее тихий голос разливается теплом в моей груди. Все это было не зря — она пришла.
— Привет, — отвечаю я и пытаюсь подавить улыбку. По звуку шагов определяю, что она становится напротив меня. — Как твоя мама? Идет на поправку? — задаю первый пришедший на ум вопрос, лишь бы она снова не ушла.
— Спасибо, все хорошо, — отвечает она. — Через неделю выписка.
Мне почему-то становится мерзко на душе. Через неделю Грейс будет дома, а я, возможно, умру. Но у меня еще есть эти семь дней, чтобы почувствовать себя живым, поэтому собираю по крупицам всю свою смелость и дерзко предлагаю: — Не хочешь прогуляться?
В висках стучит пульс, и я чувствую небывалый всплеск адреналина.
А что я, в сущности, теряю?
Только остатки самоуважения.
— Сейчас начнется дождь, — говорит Грейс как-то виновато. Я понимаю, что она пытается отделаться от меня. Сжимаю губы в тонкую линию.
Если бы я мог видеть выражение ее лица, то, возможно, чувствовал бы себя увереннее.
Сейчас же я проклинаю себя за тупость и самонадеянность. Я два раза нагрубил ей и один раз спросил, как ее зовут. Чего я ожидал? Что она захочет проводить со мной время даже в такую ужасную погоду? Под ебучим дождем?
— Да, — киваю. — Верно.
Я пытаюсь улыбнуться, но внутри меня будто что-то рухнуло в один миг от ее отказа. Просто никчемный кретин, который ждал незнакомую девушку четыре дня. Придурок.
Я поднимаюсь с места. Хочу скорее убраться отсюда. Я и так уже замерз и наверняка простудился. С меня хватит всего этого.
— М-мы могли бы сходить на киносеанс, — ее неуверенный голос заставляет меня остановиться. Я оборачиваюсь, и мои брови взлетают вверх. — О, я не хотела обидеть тебя или что-то в этом роде, — начинает оправдываться Грейс. — Просто сегодня показывают Хичкока. Ужасы, — поясняет она. — На страшных моментах я всегда зажмуриваю глаза, а в «Психо» их очень много, поэтому мы будем в равном положении. В каком-то смысле...
Ее нервный лепет заставляет меня улыбнуться. Не люблю кино. Даже не был там ни разу, но я пойду, если это единственный способ продолжить наше общение.
— Я согласен, если ты будешь рассказывать мне, что происходит на экране, — с улыбкой заявляю я.
— Но тогда я буду бояться! — меня веселит ее неподдельное возмущение.
— Можешь взять меня за руку, если тебе станет страшно, — я говорю это, прежде чем успеваю обдумать, и с щелчком захлопываю рот.
Идиот. Я все испортил.
Грейс молчит, и я чувствую себя неуютно. Не нужно было ей этого говорить. Я понятия не имею, из какой она семьи, какие у нее принципы и воспитание. Я вполне могу схлопотать пощечину за свое развязное поведение.
Проходит несколько мгновений, прежде чем она произносит:
— Хорошо. Тогда, пойдем.
Я оттопыриваю локоть, чтобы Грейс могла взять меня под руку. Хорошо, что в зале кинотеатра темно — никто не увидит моей глупой улыбки.
***
Soundtrack
Ending, Isak Danielson
Я лежу в своей кровати и шумно втягиваю воздух через нос.
Пытаюсь успокоиться, но все равно улыбаюсь.
Я вспоминаю, как это было.
Когда мы пришли в зал и заняли свои места, Грейс начала рассказывать о сюжете фильма. Сначала она делала это на расстоянии, но потом в зале смолкли голоса, и послышались первые звуки, доносящиеся из колонок. Ей пришлось наклониться ближе, чтобы я мог расслышать.
Я лежу и отчетливо чувствую тепло ее дыхания на своем ухе и шее. Ее мягкий, приятный голос. Кажется, она рассказывала про девушку, которая заселилась в странный отель. Это был триллер.
Я вцепился в подлокотники вовсе не потому, что мне было страшно. Я пытался справиться с эмоциями.
В зале было немного народу, я определил это по голосам. Все оживленно переговаривались, пока не начался кинопоказ.
Я знаю, что в кино выключают свет, и это осознание заставило мои скулы покраснеть. По ощущениям, все мое лицо горело.
Мы с Грейс вдвоем, в полупустом темном зале. Она наклоняется ближе, чтобы рассказать мне об очередной сцене, а я не могу запомнить ни слова, я чувствую только ее дыхание на своей коже и представляю, как ее губы нежно касаются моего уха, моей шеи.
Интересно, какая она?
Почему-то я думаю, что она брюнетка и ее волосы вьющиеся. Они щекотали мои скулы, пока она говорила.
Провожу ладонью вниз по животу и закусываю губу. Член наливается.
Я старался держать себя в руках все два часа, не придавать этому большого значения, но, когда она нагнулась ближе и случайно задела грудью мое плечо, я едва не подпрыгнул от неожиданности.
Это странно, я знаю.
Но когда ты слепой, все воспринимается иначе. Любая мелочь, даже самое мелкое касание. И это я могу воспроизвести в своем мозгу в мельчайших подробностях.
Грейс не носит лифчик, я сразу это понял. Она отстранилась уже через пару мгновений, но ощущение ее груди возле моего плеча все еще со мной.
Она небольшая. Наверное, с легкостью могла бы поместиться в мою ладонь.
Я закрываю веки и глубоко вдыхаю. Развязываю шнурок на пижамных штанах.
Она рассказывала, что это очень известный фильм, что он удостоился многих наград, и это действительно шедевр. Мне было плевать, если честно.
Когда в зале раздался пронзительный вскрик девушки с экрана, Грейс схватила меня за руку. Ее тонкие пальчики вцепились в мою кисть, лежащую на подлокотнике, и я быстро развернул ладонь, чтобы сжать ее руку в ответ. Грейс замерла.
Я не помню, когда в последний раз у меня так сильно стучало сердце. Когда я чувствовал настолько остро хоть что-то, кроме страха и боли.
Я спускаю штаны к бедрам и провожу по члену ладонью.
Я не должен этого делать, все это неправильно, но у меня нет сил и желания останавливаться.
Задеваю большим пальцем головку и делаю жесткое движение вверх-вниз.
В моих фантазиях Грейс не отнимает своей руки, как она сделала это в зале уже через несколько мгновений.
Она придвигается ближе, и вторая ее ладонь ложится на мою шею.
Я представляю, что в зале мы совсем одни. Грейс пугается, а я пытаюсь ее успокоить, притягиваю ближе и глажу ее спину.
Она дрожит в моих руках и утыкается носом в мою шею. Дышит отрывисто и часто.
Я представляю, как в кромешной тьме кинотеатра нахожу ее губы. Я уверен, что они цвета спелого персика. Не розовые или алые, ей бы это не подошло.
Грейс замирает, а после отвечает мне. Сначала нежно и робко, а после со всей страстью.
Я лежу в своей кровати, плотно закрыв веки. Мои бедра напрягаются, пока я сжимаю член в руке. Из горла вырывается сдавленный хрип.
Я думаю, как забрался бы пальцами под ее джемпер и провел по тонкой талии, вверх по ребрам до нижней части груди. Думаю, ее кожа очень нежная. Не может быть иначе с девушкой, которая так хорошо пахнет.
Грейс всхлипывает и подается вперед. Перебирается ко мне и усаживается сверху, на колени, не разрывая поцелуя.
Я впиваюсь пальцами в ее ягодицы и придвигаю еще ближе, чтобы она почувствовала мое возбуждение. Да, не останавливайся. Грейс ерзает на моих бедрах, и я не замечаю ничего вокруг. Есть только я и она.
Набираю скорость. Рука скользит по члену, и я готов кончить лишь от одной мысли о ней.
Жаль, что я не знаю, как она выглядит, и никогда не видел ее лица, но меня может довести до финала одно лишь воспоминание о ее голосе и груди, которая мимолетно коснулась моего плеча во время киносеанса.
Вот так. Да.
Я задираю ее джемпер и касаюсь губами соска, провожу языком. Я бы хотел узнать, какая она на вкус.
Прекрасно знаю, что это невозможно, но никто не может запретить мне представлять ее.
Я часто дышу. Левая рука сжимает простынь. Я кусаю губу, чтобы не застонать и не перебудить всех в этом крыле.
Грейс расстегивает мою рубашку и спускается губами вниз, вдоль шеи. Чертит линию языком от ключицы до груди, царапает кожу короткими ногтями.
Я зарываюсь пальцами в ее волосы и откидываю голову назад, когда она сползает с моих колен и целует живот. Тянется пальчиками к пряжке ремня.
Моя рука замирает, и я резко открываю глаза.
Это уже слишком.
Я не могу позволить себе думать о ней в таком ключе. Уверен, Грейс не такая девушка.
Член постепенно теряет интерес. Нужно было покончить с этим как можно быстрее.
Пытаюсь сосредоточиться и делаю медленное движение рукой. Чувство стыда заставляет мои щеки пылать. Знаю, что это глупо и жалко. Я жалок.
Тем временем Грейс из моей фантазии уже оказывается в этой комнате. На моих простынях.
Я наваливаюсь на нее сверху, и пружины прогибаются и скрипят под весом наших тел. Ее колени широко разведены в стороны. Она обвивает мою шею руками, притягивает ближе. Она просит, чтобы я не останавливался.
Вхожу в нее и замираю. Мои ладони исследуют ее хрупкое красивое тело, дюйм за дюймом. Она так сладко стонет возле моего уха.
На самом деле, я представлял, что она делает это, еще когда Грейс рассказывала мне про Альфреда Хичкока, кем бы он ни был. Я ничего не запомнил. Мне будет стыдно, если она когда-нибудь об этом спросит и выяснится, что я ничего не знаю.
Представляю мягкую округлость ее груди под рукой. Она выгибает спину, чтобы быть еще ближе ко мне, ей нравится.
Моя ладонь в точности повторяет ритм моих бедер в фантазии.
Если бы это могло быть правдой...
Но у меня есть всего неделя до того, как она уедет, и мы расстанемся навсегда.
Семь дней, каждый из которых делает меня на шаг ближе к смерти. Или к излечению, но я стараюсь не думать об этом.
Я бы многое отдал за то, чтобы провести с ней еще немного времени. Мы попрощались на пороге больницы. Я проводил ее до выхода, но она ничего не сказала о завтрашнем дне. Просто «пока», вот и все. Не думаю, что могу надеяться на что-то большее.
Под веками вспыхивают белые огни, и я с хриплым стоном кончаю себе на живот. Пытаюсь выровнять дыхание, хватаю воздух ртом.
Представляю, что она лежит рядом, а я играю с ее мягкими локонами. Она трется носом о мою грудь и говорит, что все было замечательно, что ей было хорошо со мной.
Проходит несколько минут, и от былого возбуждения не остается и следа, лишь разочарование.
Наверное, только мужчины могут считать, что хуже, чем смерть, может быть только смерть в статусе девственника.
В двадцать.
Если бы мне сказали об этом несколько лет назад, я бы решил, что это ебаная шутка.
Но нет. Все так, как есть.
В пятнадцать я еще не думал об этом.
Нет, не стоит врать себе хотя бы сейчас. Я начал думать об этом лет с тринадцати. Фантазировал, представлял. Вот только в чистокровных семьях воспитание консервативное и пуританское. Ни одна моя однокурсница со Слизерина не согласилась бы на подобное, а общаться с полукровками или тем более с магглорожденными, мне не позволяла гордость.
На шестом и седьмом курсах было как-то не до этого — война и постоянная угроза смерти не способствует развитию долгих и крепких отношений. К тому же мои мысли были заняты совсем другим: Волдеморт обосновался в мэноре.
Ты никогда не почувствуешь себя спокойно и расслабленно, пока такое чудовище находится рядом с твоей матерью.
А после никто не хотел ко мне прикасаться. Когда закончилась война, я стал изгоем.
Слепота, очевидно, не помогла найти мне любовь всей жизни. Я просто заперся в своей палате.
Сейчас я лежу и думаю о Грейс.
Если бы я был немного смелее, возможно, мне удалось бы взять ее за руку или поцеловать в щеку на прощание. Я назначил бы встречу на завтра и сделал хоть какой-то комплимент, а не стоял бы столбом посреди парка.
Но мне не хватило духу.
До моей операции семь дней, но думаю я совсем о другом.
Я хотел бы узнать, каково это — быть с женщиной.
Пока я еще жив.