Акт 21
Я не сразу понял, что это – трещины. Не боль, не поломка, не страх. Скорее, дыхание. Как будто я держал вдох очень, очень долго, и теперь – наконец – начал выдыхать. Медленно, мягко, беззвучно. Внутри меня что‑то раскрывалось. Не ломалось, не исчезало, просто открывалось наружу. Как будто я – плод, спелый, готовый отдать своё семя миру.
Эти трещины не разрывали меня, не разъединяли. Они были как новые линии, как сеть ручейков по поверхности засохшей земли. Каждая тянулась куда‑то, иногда замирая, иногда продолжаясь. И в этих изгибах не было боли. Только спокойствие.
Мир заметил это раньше, чем я.
Первой была вода. Раньше она растекалась по мне, оставляла гладкие следы, мягко стекала по мху. Теперь – она исчезала. Капля падала, замирала, и вдруг проваливалась внутрь. Я чувствовал её движение под собой – она больше не скользила, она уходила в меня.
Потом мох. Он больше не держался так крепко. Его корешки, тонкие, вросшие, будто начали отпускать – не сразу, но с каждым днём всё меньше. Не отторжение – просто нежное отделение. Как лист, который готов упасть, даже если ещё не сорвался.
Насекомые прятались в трещинки. Маленькие тела скользили по новым линиям, исчезали, обживая мои глубины. Я чувствовал, как они замирают, как их лапки цепляются за края, как щекочут меня изнутри. Мне было не щекотно – но я знал, что они есть. Что я, возможно, стал для них домом.
Птицы больше не выбирали меня. Не садились, не опирались. Однажды воробей подлетел – завис на миг, махнул крылом, и улетел. Я не чувствовал обиды, просто замечал.
Свет проникал иначе – где‑то глубже, где‑то мягче. И тень была не прежней – она ломалась, изгибалась, будто внутри меня теперь было больше пространства, больше пустоты, которую тоже нужно осветить.
Я ощущал себя иначе. Не меньше, не слабее, а.. глубже.
И время не исчезло – оно, как всегда, текло вокруг. Только теперь я будто стал больше его слышать – не в звуке, не в тиках, а в самом присутствии. Я не знал, сколько прошло дней, сколько прошло жизней. Но однажды я понял – тот мальчик, что принёс меня сюда, уже не ребёнок. Его голос не такой, его шаги медленнее, его дыхание глубже. Я чувствовал: что‑то меняется. И в нём, и во мне.
И, может быть, эти трещины – не разрушение, а дверь, или письмо. Или нити, по которым я буду дальше соединяться с этим миром – не как прежде, цельный, крепкий, устойчивый, а рассыпчатый, раскрытый, принимающий.
Я не знал, куда это ведёт, но не боялся. Я просто был.