Тень и кровь.

Стерильная мастерская Фебы, обычно наполненная ярким светом и организованной тишиной, теперь утопала в тени, будто поглощённой какой-то невидимой силой. Тера чувствовала, как пространство вокруг неё сжимается, но взгляд оставался пустым — даже её широко открытые глаза не позволяли охватить весь хаос, что, казалось, простирался за пределы видимого. Тут уже не было места для неё, не было её пространства. Этот мир был чужд и холоден, как лёд, и чувствовала она не столько его атмосферу, сколько его хозяина.

Ветер, словно живое существо, подталкивал её вперёд, побуждая идти, пока не оказалась перед столом. Чувство неизбежности охватывало её, как рука, что сжимает горло.

— Арита... — слово сорвалось с губ, но в голосе звучала дрожь, выдавшая её волнение. Волнение не столько перед встречей, сколько перед тем, что эта встреча должна была определить её дальнейший путь.

Голос, который ответил ей, был ледяным, словно исходил не от человека, а от самой тени. Он дрожал, как остриё ножа, но в нём скрывалась глубокая тоска.

— Ты решила назвать меня этим именем? Ты так стремишься подчинить меня себе, как обыкновенного безмолвного рабыню? — Пальцы постучали по столу, не по привычке, а скорее в качестве напоминания о присутствии чего-то неизбежного. Она слегка наклонила голову, и взгляд её был направлен прямо в глаза Тере. В нём была не только сталь, но и тень, забытая тень, из которой она вышла.

Тера выдвинула стул и села напротив. Её взгляд встретился с её глазами, и на мгновение всё вокруг поглотил этот момент. Как же много было в этом взгляде.

— Тебя зовут иначе? — вопрос вырвался из уст с незначительным оттенком сомнения, но он был прямым. Тера позволила себе этот момент, позволила себе почувствовать, что имеет право знать.

— Моё имя давно утратило всякую значимость. Единственный человек, с которым я общалась всю свою жизнь, называет меня Аритой, — она отвела взгляд в сторону, словно вспоминая, как впервые лишилась своего имени.

В этот момент пространство изменилось — в ту же секунду, когда её взгляд упал на пустоту. Вокруг будто пошёл раскалённый воздух, и перед ней снова возникло прошлое, словно оно было просто за уголком памяти.

Задний двор её родного дома, старое дерево, покрытое мхом. Маленькая девочка в жёлтом платье, с бантом на спине, держащая в руках какое-то маленькое существо. Она вдруг повернула голову, и её глаза распахнулись — таким образом она увидела мир в первый раз. Её улыбка была беззаботной, она смотрела с такой искренней наивностью, что это порой казалось невозможным.

— Матушка, Лютик кусается... — голос её был нежным, полным искреннего беспокойства.

Мать приблизилась к дочери, но взгляд её был пуст, глаза наполнились ужасом, когда она увидела руки девочки, покрытые кровью. Беспомощный, разрывающий сердце крик застыл в её горле.

— Что ты наделала, Тера? — слова пронзили атмосферу, как острая игла. Лицо матери было искажено, слёзы катились по щекам. Но они не были слезами сострадания — они были слезами ужасного осознания.

— Это не я, матушка! Это не я! Это... — голос девочки срывался, переходя в растерянность. — Это Арита.

— Лжешь! — Мать закричала, а в её голосе зазвучала опасность, которую трудно было воспринять. — Ты лжешь! Как может ребёнок убивать и лгать?! Господи, почему... Почему я должна это переживать? Собирайся, Тера. Мы идём.

— Куда? — Тера не могла понять, куда её зовёт мать. Словно этот момент унес её в другой мир.

— В церковь, — мать, не выдержав, прошептала это.

Тера зажмурилась, будто физическая боль ударила её в грудь. В память вернулись слова врачей, когда её болезнь была признана. Как её мать так и не поняла, как не восприняла её боль. Она отправляла её в церковь — не для спасения, а скорее для того, чтобы сбежать от страха, сбежать от того, что нельзя было понять.

Её собственная жизнь была помечена как проклятие, и теперь — Арита, её тень, тоже стала её проклятием.

— Ты нарекла меня Аритой, — снова голос, теперь полон тяжёлой обиды, — нарекла царицей. Даровала мне силу, а теперь хочешь отнять все. Свет, свободу — даже право быть существовать.

Её ладони сжались в кулаки, весь её облик напрягся, словно змея, готовая к прыжку. Взгляд был жёстким, полный отчаяния и обиды.

Тера вздохнула, но дыхание её было тяжёлым, словно пыталась в себя войти больше воздуха, чем могла бы выдержать.

— Кто-то из нас обречён на жизнь в заточении, — слова вышли с трудом, но они были правдой.

— Проклятье! — проговорила Арита, поднимаясь с кресла и опираясь руками на стол. Её голос звучал как раскат грома, пронзая напряжённую тишину. — Ты всё время пытаешься перевести стрелки! Сколько можно прятаться за этой жалкой маской? Скажи мне прямо, что ты хочешь, чтобы я исчезла здесь, в этой тени, и оставалась с тобой навсегда, сгнившая и забытая! Скажи, кому ты хочешь солгать? Кто, кроме меня, может увидеть твое нутро, которое ты так тщательно скрываешь?

Тера опустила взгляд, чувствовав, как её сознание сжимаются в железных тисках. Ложь, которую она считала непобедимой, была разоблачена, и это ощущение... горечи и слабости укусило её, заставив вспомнить её собственную бездну.

— Нет, Арита, — её голос был тихим, почти шёпотом. — Я не хочу, чтобы ты исчезла. Я хочу уничтожить тебя.

Взгляд их встретился, тяжёлый, как раскалённый металл. Молния пронзила пространство между ними, оставив после себя туманную пустоту.

— Я хочу, чтобы ты погибла, так же как и те, кто мне дорог, от твоей руки. Так, как ты всегда поступала.

Арита усмехнулась — её улыбка была едва заметной, но в ней было всё: и презрение, и понимание, и что-то ещё, более темное, как дождь перед бурей.

— Ты наивна, Тера, — она произнесла это, словно острая игла в мраке. — Ты видишь во мне врага, а в тех, кто тебя терзал, — союзников. Ты так хочешь отделить себя от меня, что не видишь самого очевидного. Я и есть ты, только в другом отражении.

Молчанье звенело, а её слова словно окрашивали пространство, смещая всё восприятие. Это не была простая истина — это была угроза, тонкая и неуловимая.

Тера стояла, обострившееся чувство вины поднималось в груди. Она знала, что не может отвернуться от этой истины. Но не готова была принять её. Арита — это не просто её часть, не просто отражение, это... нечто большее, что жило и в ней самой.

Внезапно воздух сотрясся, и обе девушки, как будто невидимой силой, оказались сбиты с ног и рухнули на холодный пол. Громыхнув, как тёмный шёпот мира, пространство вокруг них вибрировало.

— Что это было? — воскликнула Тера, в ужасе вжимаясь в темноту.

— Это было снаружи.

...

Грохот распахивающихся дверей эхом прокатился по мастерской Фебы, нарушив её сосредоточенность и создавая напряжение, которое обе ведьмы пытались игнорировать. В воздухе повисло чувство тревоги — не такой, как обычно, но не менее острое.

— Госпожа Адамс! Где же вы? — раздался низкий, властный бас, который не оставлял сомнений в том, кто стоит за этим голосом. — Мы что, играем в прятки?

— Это Фицалан Уильям, — тихо прошептала Феба, её лицо побледнело. — Он не должен знать, что ты здесь.

— Если ты думаешь, что я могу просто прервать заклинание... — Мерида прижала губы, её лицо исказилось от напряжения, а пальцы не могли удерживать нужную форму. — Сдерживай его, а я займусь куполом.

— Всё будет сделано, — Феба убрала руки от светящегося купола, и его сияние чуть померкло. Но воздух в комнате сжался, как если бы с каждым мгновением становилось всё труднее дышать.

Мерида не произнесла ни слова, но её взгляд был полон ярости. Силы уходили, и она ощущала, как изнутри забирают последние резервы. Но ещё сильнее, чем усталость, был страх, который она не хотела показывать.

— Тише, не издавай звуков, — прошептала Феба, оглядываясь на неё. — Если он узнает, что ты здесь, нам не выжить.

Мерида сжала челюсти, её ладони начали дрожать. Заклинание — мощное, но требующее всё больше энергии с каждой секундой. Пот выступил на лбу, мышцы напряглись, и небо перед глазами темнело. Она не могла позволить себе ошибку.

Но в последний момент, когда дверь почти поддалась, Феба сжала губы и едва заметно подняла руку. Вспышка света окутала пространство, как тонкая завеса, скрывающая реальность от внешнего мира.

Перед ними появился граф — Фицалан Уильям. Он был окутан в тяжёлый чёрный плащ, его лицо скрывал тенистый капюшон, а в руках он держал зонт, который создавал неприязненное ощущение, словно сам он был частью этого мира, а не чуждой ему тенью.

— Ужасное место, — произнёс он, бросая взгляд на мастерскую. Его голос, хоть и тёплый, не звучал как комплимент. В его интонации была какая-то опасная прозаичность, и Фебе стало неловко. Она всегда гордилась этим пространством, но теперь оно казалось чуждым и грязным, будто его кто-то перевернул.

— Граф Фицалан, — произнесла Феба, делая шаг вперёд. Она двигалась с лёгкостью, но в её сердце росло беспокойство. — Неужели днём... Здесь, в моём доме, что-то срочное?

— Вопросы политики, дорогая, не имеют временных рамок. — Он чуть наклонился вперёд, его взгляд был ядовито любопытным. — Так скажите же мне, на чьей вы стороне, Феба Адамс? Очень прискорбно будет потерять столь... — его рука плавно скользнула от её груди до губ, оставляя след, — столь умелую и талантливую личность, как вы.

Её дыхание сбилось на миг, а её сердце стало тяжёлым, как будто сжалось в тиски. Она ощущала его приближение, каждую его фразу как будто физически. И взгляд — настолько прямой, что казался почти невыносимым.

— К чему вы клонили, граф? — её голос был твёрд, но где-то внутри неё в самом центре, среди нервных узлов, дрожало беспокойство. Она пыталась скрыть, насколько это её задело. Но не могла. Он это знал.

Улыбка на его лице была быстрой, почти неуловимой, и уже тут же она исчезла, как размытая тень.

Не успела она опомниться, как Фицалан был рядом с Меридой, стоявшей у края комнаты, почти невидимой. Мерида сдерживала дыхание. Её тело было холодным и напряжённым, её душу сжимала невообразимая сила, которая словно проникала в неё через каждую клеточку.

Фицалан остановился, посмотрел прямо на Мериду, и его голос был почти шёпотом, но от этого не менее угрожающим:

— Воняет шерстью, госпожа Адамс, — его губы искривились в усмешке, и этот звук был как шершавый камень, скользящий по стеклу.

Мерида не могла пошевелиться. Она ощущала, как сжимаются её пальцы, но удерживала себя в этом странном, вязком ощущении. Всё было тихо, слишком тихо, даже дыхание исчезло, как если бы Фицалан был прямо здесь, в её самой сути.

...

— Ты — единственный мой враг, — прорычала Тера, её голос едва сдерживал ярость, а когти, как по привычке, рвались в воздух, но вместо них были ногти. — Ты забрала у меня семью. Ты заставила меня скрываться, прятаться. Ты загнала меня в тень.

Арита рассмеялась, и смех этот был чуждым, холодным, пронзавшим тишину, как нож, — невыносимо звонким и злым, как треск льда. Он не был похож на радость — это было нечто глубжее, нечто, что причиняло боль. Тера почувствовала, как её ладони, снова и снова пытающиеся сжать невидимую шею, замерли. Она не могла выдержать этого смеха. Она бы всё отдала, чтобы стереть его, стереть эту улыбку с лица Ариты.

Её руки почти непроизвольно потянулись к горлу другой личности, но вместо того, чтобы захватить её шею, пальцы лишь бессильно скользнули по воздуху. Тера стиснула зубы.

— Умри! — кричала она, её голос был искажён от боли, изо всех сил пытаясь сдержать дикое желание уничтожить, но слова выходили через сжатые челюсти, как последний отчаянный крик.

Тера сжимала его горло, но Арита продолжала улыбаться, и эта улыбка, казалось, была единственным, что оставалось в этом мире непреложным.

— Разве можно убить душу такими же методами, как и тело? — сказала она, голос её прозвучал спокойно, как утренний ветер, но с таким холодом, что Тера ощутила, как её кожа покалывает от беспокойства. Из правого глаза Ариты пробежала капля — так быстро, что она могла бы быть и не там, словно исчезла в воздухе, оставив лишь ощущение её присутствия. — Это... глупо.

Тера продолжала сжимать пальцы, пытаясь разрушить это неуловимое. Но новый удар, не ожидаемый, больной, заставил её потерять равновесие. Она рухнула на землю, и Арита не упустила шанса — её руки безжалостно вцепились в Теру, и теперь их пальцы, словно змеи, искали её уязвимые места. Тера почувствовала, как её тело сжалось в ответ, и страх от того, что теперь, может, уже не сможет выбраться, охватил её.

— Ты хочешь моей смерти? — произнесла Арита, её голос был полон ярости, но не безразличия. Это было... не то, что Тера ожидала. — Без меня ты давно бы умерла. Ты думаешь, тебе кто-то поможет? Я единственная, кто была рядом, кто принимала тебя такой, какая ты есть. И вот ты так мне благодарна? За что? За что, Тера?!

Слова Ариты обрушились на неё, как камни. Тера, борясь с отчаянием, попыталась оттолкнуть её руки, вырваться, но каждое движение становилось слабее.

— Меня любили другие. Я не была одна! Я... я не была одна! — Тера выдохнула эти слова, как последний шанс на спасение. В её груди горела боль.

Арита зловеще усмехнулась.

— Кто? — её голос прозвучал как угроза. — Кто любил тебя, Тера? Скажи мне. Кто был рядом? Кто за всё это время хоть раз был настоящим?

Пространство вокруг неё дрогнуло, как поверхность воды, нарушенной чужим прикосновением. Всё стало чуть размытым, чуть неестественным — и в этой зыбкости родилась сцена: она, сидящая на узкой кровати в комнате, где каждая стена казалась границей. Камень был холодным, свет — тусклым, и даже свеча дрожала, будто от страха. Место напоминало келью, но ощущалось клеткой.

Рука потянулась к огню, но прежде чем пальцы коснулись воска, дверь скрипнула, и Тера обернулась.

Он вошёл. Эйдан. Лицо, которое в ней отзывалось чем-то настолько нежным, что само сердце становилось хрупким. При виде его она почти улыбнулась — не губами, а взглядом, который смягчился и стал живым, человеческим. Впервые за долгое время.

— Молилась ли ты перед сном? — спросил он тихо, и шагнул внутрь, хотя по правилам — не имел права.

Свеча дёрнулась, будто почувствовала запрет.

— Конечно, — ответила она, почти сразу. — Здесь больше нечего читать, кроме Писания. Было бы глупо не молиться, верно?

Она подняла книгу, но руки дрогнули — и Библия с глухим звуком упала на каменный пол. Как нечто важное, что не должно было касаться грязи.

Тера метнулась за ней, опускаясь на колени — слишком быстро, слишком порывисто, будто в попытке заслужить прощение прежде, чем на неё упадёт осуждение. Она подала книгу вверх, глядя на Эйдана снизу вверх. Его тень падала на её плечи. Сорочка соскользнула чуть ниже, обнажив ключицу.

— Прости, — выдохнула она. — Ты... для меня единственный. Единственный, кто здесь остаётся.

Он не ответил сразу. Его руки сжали ткань — словно он боролся с чем-то внутри. Непросто было понять — с желанием ли, с виной, или с верой.

— Тереза, — произнёс он неуверенно. Имя, которое она никогда не чувствовала своим. Имя, которое дал ей храм. — Ты любишь меня?

Эйдан обратился к ней по имени, данному ей в церкви, а не по тому, с каким она себя ассоциировала.

— Люблю, — прозвучало тише, чем дыхание.

Она хотела встать, сделать шаг к нему. Сказать больше. Но что-то остановило её.

Тяжёлая, его холодная ладонь легла ей на плечо, не давая встать. Тера обмерла. Видение дрогнуло — мир как будто разорвался по шву.

Эйдан нежно коснулся её подбородка, словно не заметив ничего. Его губы нашли её — и она закрыла глаза, утопая в том, что было для неё самым чистым.

Тера, лежавшая под тяжестью Ариты, пронзительно закричала:

И в этот момент — крик.

Тера, настоящая, была где-то вне этого. Запертая внутри. Она закричала, пронзительно, в голосе — ужас, срывающий плоть с мыслей:

— Остановись! Не смей... Я не хочу смотреть, как ты его убиваешь!

Она билась, царапала руки, пытаясь вырваться из хватки. Кожа на пальцах вспарывалась, но хватка оставалась — как тиски. Арита была здесь. Она вела. И заставляла смотреть.

— Смотри, — прозвучало откуда-то из глубины, изнутри.

Поцелуй стал навязчивым. Он больше не искал отклика — он требовал. Рука Эйдана скользила по её телу, будто считывала его как карту, которую давно хотел подчинить себе. Сквозь ткань — затем под неё. Касания были холодными, как металл, и кожа под ними отзывалась стыдливым содроганием. Тепло её тела будто сопротивлялось, но с каждой секундой слабело. Она попыталась отстраниться, но его пальцы стиснули её запястье с такой силой, что в костях хрустнуло что-то неуловимое.

— Мне больно, — её голос был тихим, почти прошептанным в никуда. Она отвернулась, как будто это могло защитить её от его рта, от дыхания, от намерений.

— Боль — это ворота. Через неё приходит очищение, — выдохнул он, и в голосе больше не было ни тепла, ни желания. Только нечто древнее, чужое, испорченное.

Его ладонь снова нашла бедро, и в движении чувствовалась не страсть, а контроль. Она перехватила его руку прежде, чем он зашёл дальше, — это было почти жестом отчаяния.

— Прошу... — она смотрела ему в глаза, и в её взгляде было не только страх и мольба — там затаилось что-то ещё. Что-то первичное. Инстинктивное. Животное.

Эйдан, казалось, услышал только звук её дыхания, а не слова. Лицо, ещё недавно мягкое, словно запечатанное в ангельских чертах, исказилось — губы побелели, глаза потемнели, и кожа вокруг скул натянулась. Как будто с него сорвали маску, и за ней ничего не было, кроме темноты.

Он схватил её за волосы — не нежно, а как за повод — и потянул назад, открывая её горло. Язык скользнул по шее, оставляя за собой неприятно влажный след, затем зубы сомкнулись на мочке уха. Он не укусил — он вцепился. Без расчёта, без цели — как животное, которое просто хочет, чтобы кто-то чувствовал его.

Крик, вырвавшийся из Теры, был резким, сырой нотой боли, но она тут же почувствовала, как вторая рука Эйдана ложится ей на лицо. Давление было сильным, пальцы перекрывали дыхание, и тень от них легла под глазами.

— Ты думаешь, ты жертва? — голос шипел. — Нет. Ты — причина. Ты несёшь это в себе. Ты разжигаешь грех, а я — очищаю. Я всего лишь инструмент.

Он потянул её вперёд, как куклу, и она рухнула на постель, не ощущая, как больно тянутся мышцы. Всё было ватным, приглушённым, как в воде. Слышался только собственный пульс. Сорочка треснула по шву — не как в страстной сцене, а как будто её раздели для ритуала.

Губы Эйдана — потрескавшиеся, сухие, — обжигали кожу, но не от жара, а от холода. Его движения были методичны, как будто он выполнял обряд, а не искал плотского утешения.

Каждое его прикосновение оставляло после себя след — не только на теле, но глубже. Он метил её. Не для себя. Для чего-то большего. Или меньшего. Она не могла сказать.

Слёзы подступали, но она не позволяла им упасть. Пока нет. Пока она ещё здесь.

— Эйдан... не мог, — слова были беззвучны, одни губы.

— Он смог, — голос был другим. Это была не Тера. Это была Арита. Её голос звучал будто издалека, но он был чётким, как раскат грома перед бурей. — И ты это знала.

Отчаяние стало плотным, почти вязким — его можно было потрогать, оно налипало на кожу, как мрак в сыром подвале. Тера смотрела на Эйдана, и в его лице больше не видела человека. Только пустую оболочку, в которую кто-то подмешал святую брезгливость, страх, извращённое чувство правоты — и каплю чего-то совсем чужого.

Он был тем, кого она любила, и тем, кто раздавил её изнутри. Каждый раз, когда его руки касались её, — неважно, с какой целью, — тело отзывалось смесью боли, тошноты и ярости. Её собственная память стала ловушкой. Но стоило ей позволить злости заполнить грудь, как тело отреагировало быстрее сознания — Арита вонзила зубы в его руку. Глубоко. До сухожилий. Вкус металла заполнил рот, капли крови стекали по подбородку, будто помада, намазанная с насмешкой.

Эйдан заорал. Резко, пронзительно — и ударил. Слишком сильно. Голова откинулась, в ушах зазвенело, изображение смазалось, будто она погрузилась в воду. Но злость не ушла. Она только сгущалась.

— Грязная тварь! Прекрати играть в невинность! — прошипел он, его голос больше напоминал ритуальное заклинание, чем обычную брань.

Он шагнул ближе, и тогда Арита вслепую ударила ногой. Удар был точным, выверенным, будто подсказан кем-то другим. Эйдан упал — с глухим, унизительным звуком, словно что-то тяжёлое рухнуло в темницу.

Она потянулась к столу — рука, будто сама по себе, нашла тяжёлый металлический крест, лежавший среди пыльных страниц псалтырей. Когда-то он служил утешением. Теперь стал оружием. Щитом. Ответом.

— Ещё шаг — и ты не встанешь, — сказала она, голос её звучал не своим. — Не ты ли говорил, что зло прячется под святыми именами? Смотри на себя, Эйдан. Ты весь из этого слеплен. Псевдосвятой. Отвратительный.

Её глаза светились. Буквально. Алый отблеск появился в глубине зрачков, и не было понятно — это свет от свечи или зарождающееся внутри пламя.

— Молчать, исчадие! — он поднялся, кровь стекала по руке, которую она прокусила. — Что ты знаешь о вере? Ты живёшь в отражениях чужих слов, слепо глотаешь их, как падаль. Ты — сама ложь, и это твоё наказание.

— Если быть чудовищем — единственный способ остановить таких, как ты, — я с радостью стану монстром, — холодно произнесла Арита.

И в тот же миг ударила.

Железо с глухим звуком вошло в череп. Он не закричал — лишь зашатался, будто потерял опору внутри себя. Пальцы его скользнули ко лбу, нащупали рану, и из неё вытекла кровь — тёмная, густая, почти чёрная.

Эйдан бросился вперёд — не от страха, а из желания сломать. Последний акт. Он раскрыл руку, чтобы схватить её, но это лишь подставило грудь под удар.

Крест вошёл легко.

Металл разрезал плоть и хрустнул об кость, будто вошёл в гнилую древесину. Его движения, стремящиеся вперёд, вдавили крест ещё глубже, как если бы он сам стремился на жертвенный клинок.

Кровь, тёплая, вонючая, хлынула изо рта и по бороде, запачкала её руки, лицо, грудь. Больше не было разделения — кто держит, а кто погибает. Только одно целое: изломанный обряд, в котором нечестивый был заколот своим же божественным символом.

Он больше не говорил. Лицо его осело, пальцы дрогнули, глаза остались приоткрытыми, будто что-то не договорили.

— Иди туда, куда так стремился, — прошептала Арита, не ослабляя хватки.

Она толкнула его ногой, и тело с тяжёлым звуком рухнуло на каменные плиты. Хребет хрустнул. Крест, выскользнув из груди, остался у неё в руках — теперь орудие правды, измазанное чужим фарсом.

Тишина после была оглушительной. Она не чувствовала облегчения. Только пустоту.

...

— У меня... множество домашних животных, — тихо произнесла Адамс, стараясь не дать голосу дрогнуть. — Среди них и лисы.

Она спрятала ладони за спиной — кожа липла от пота. Её губы чуть подрагивали, но она удержала взгляд.

Граф не ответил сразу. Он застыл, и тишина, в которой теперь дышал только он, казалась натянутой жилой. Несколько секунд, которые тянулись, как часы, прежде чем он, медленно, почти театрально, развернулся к Фабе.

— Ах, Фаба... — голос его был густым, как кровь, подсохшая на старом мече. — Ты мне по-настоящему интересна. Та редкая тварь, что не прячется в тени, но сама ею становится. Ты умеешь оборачивать людей в иллюзии, словно вуаль, и, что восхитительно — никогда не даёшь больше, чем забираешь.

Фаба скрестила руки, но уголки рта дёрнулись.

— Если хочешь впечатлить — скажи мне то, что я не знаю.

— Неужели тебе не противно быть на побегушках у тех, кто недостоин твоих когтей? — его пальцы, будто высушенные корни, коснулись её плеча, оттягивая ткань вниз, открывая кожу. Он вдохнул так, словно вдыхал дым от чужого страха. — Ты создана для большего.

Он оставил почти невесомый поцелуй, и от прикосновения, словно по коже прошла ледяная плесень. Потом, отступив, он продолжил — как будто устал от разговора ещё до того, как начал.

— Маги скоро лишатся своего голоса. Всё идёт к падению. А место не может оставаться пустым. Лунному союзу нужен тот, кто умеет слушать... и быть услышанным. Понимаешь, Фаба?

Из дальнего угла, едва дыша, наблюдала Мерида. Что-то внутри неё пульсировало тревожной трещиной.

— Понимаю, — ответила Фаба. Её голос звучал сдержанно, но глаза выдали напряжение.

Если она станет лицом магов... всё. Вампиры получат нового кукловода. А магия — ещё одну цепь на горле.

— Я вернусь. И хочу услышать ответ. Но помни:

Он остановился у порога, бросая взгляд через плечо. В глазах — непроглядная пустота.

— Запах зверя мы не терпим.

Граф вышел, оставив за собой вязкое ощущение чужого присутствия. В воздухе закружились крошечные золотые частицы — магия, высосанная до сухости, как воздух из гробницы. Они не падали — висели, будто наблюдали.

И тогда оболочка рассыпалась. Не тело — не плоть — но нечто, что держало форму, рухнуло, как шелуха. Пространство, где стоял граф, отозвалось тошнотворной пустотой.

Мерида рухнула почти сразу. Не в обморок — скорее, в небытие. Сознание истончалось, как мыльная плёнка, из которой вытянули суть.

Только запах остался. Как от прогнившей розы — красивый, ядовитый, и ужасающе живой.