Вивьеннус. Наследие красной шляпы.

В густом тумане звучали крики.

Она бежала — босиком, в лёгком, испачканном красном платье. Маленькая девочка с растрёпанными волосами, она цеплялась за каждый вдох, каждый шаг, будто сама земля под ней вот-вот исчезнет. Ветер рвал ткань, пряди прилипали к лицу, и вокруг — только тени. Чужие лица, искажённые ужасом и ненавистью.

— Ведьма! — шептали они. — Она проклята. Сожгите её!

Их глаза были красные. Яркими, отражающими отблески пламени, которого не было. Они все были рыжими. Такими же, как она. Но смотрели — будто на чудовище.

— Почему вы так смотрите на меня?! — кричала она, запинаясь о мокрую землю. — Я такая же, как вы!

Но никто не ответил. Они только отступали, отводили взгляды, и тогда девочка побежала дальше — туда, где туман становился плотнее, а небо — тяжелее.

И вдруг... земля исчезла.

Она упала — куда-то вниз, сквозь пространство, будто сквозь зеркало, и когда открыла глаза, она увидела себя. Своё отражение — но с чёрными волосами. С абсолютно иными глазами. С чужим лицом.

За её спиной стояла женщина с пламенными волосами, глазами, полными безжалостного света. Та подняла руку и указала вперёд.

Девочка повернулась и увидела кол. Тонкий, высокий деревянный шест, окровавленный. А на нём — голова. Живая.

— Ты — не ты, — прошептала она.

И рот головы открылся в беззвучном крике.

Маленькая Марта резко села на кровати.

Комната была погружена в полумрак. Белые стены, старинный комод, шторы, колышущиеся от лёгкого сквозняка. Лоб — мокрый от пота, дыхание — прерывистое. Она обхватила себя за плечи и посмотрела в зеркало напротив кровати.

Там была она. Та же. Но в глазах её всё ещё дрожал тот крик.

— Когда же ты перестанешь сниться мне... — прошептала Марта. — Когда закончится этот проклятый сон?..

Марта подошла к раковине и включила холодную воду. Тонкая струя стекала по ладоням, и ей казалось, что она может смыть этот сон — как пыль, как кровь. Но когда она подняла глаза на своё отражение в зеркале, сон остался — в зрачках, в изгибе губ, в дрожащем дыхании.

Без грима она выглядела... иначе. Молодой. Слишком молодой. Слишком человечной.

— Кто ты, Марта Вьен? — прошептала она себе. — И откуда ты на самом деле?

Воспоминания приходили кусками. Как будто её история была написана кем-то другим. В ней всегда было представление. Всегда был антракт. Всегда была сцена.

Одежда — тёмное бархатное платье с длинными рукавами и воротником-стоечкой — легла на её тело, как вторая кожа. Она надела серьги в форме полумесяцев и приколола к груди брошь с эмблемой цирка: змея, кусающая свой хвост.

Открыла дверь.

И за ней уже стоял он.

Джестер Дэньен.

Высокий, тонкий, изогнутый, как палец без кости. Он стоял под странным углом, будто бы наклонён к ней, но не падал. Его глаза были закрыты, но казалось, он всё видел. На его лице — клоунская маска, половина улыбки, половина слезы. Бело-черная. Рваная.

— Снова снился? — хрипловато спросил он, вытягивая шею, будто змей. — Ты выглядишь... не очень.

— Отстань, Джестер. — Она прошла мимо, не взглянув.

Он последовал за ней, не издавая ни звука. Его движения были слишком плавными, слишком затянутыми, будто он не шёл, а перетекал по коридору.

— Тень твоего имени приближается, мадам Виен, — напевно прошептал он, будто цитируя старую сказку. — День, когда ты станешь ею окончательно. Ты ведь помнишь, как это было в первый раз?

Марта остановилась. Молча. На мгновение. Но потом пошла дальше.

— Я помню всё. — её голос был как нож. — И я никем не стану. Я уже есть.

Джестер лишь усмехнулся. Он не знал, когда сдаваться. Да ему это и не нужно было. Он был её голосом за занавесом. Её последним словом перед тем, как начнётся аплодисмент.

Джестер прекрасно знал, что говорил.

Он шёл за ней, как тень, как завеса за актом. Он был свидетелем всего, что предпочли бы забыть остальные. И он не забыл — день, когда Марта стала хозяйкой цирка. День её имени. День, когда старое имя кануло в небытие, а вместе с ним — жизнь прошлой владычицы.

Цирк не принимал правопреемственности мирно. Здесь титулы не передавались с ласковым поцелуем и благословением на успех. Здесь правду вписывали кровью. А Марта... она исписала страницы с особой изощрённостью.

Прошлая хозяйка, Мистери Виен, была утончённой, искусной, в чём-то даже мудрой. Но она допустила слабость — она поверила, что Марта всего лишь дитя, всего лишь наследница, всего лишь огонёк среди её огня. И этот огонёк выжег её изнутри.

Марта убила Мистери.

Не быстро. Не по-детски. Не исподтишка.

— Никто больше не смеялся после того дня, — вспоминал Джестер, глядя в спину своей новой госпожи.

Он был там. Он видел, как Мистери кричала, как её голос сорвался, как грим на её лице стекал вместе с потом и слезами, пока Марта — четырнадцатилетняя рыжая девочка в белом — не вонзила нож глубже, чем можно было представить. Не в сердце. В значение.

Цирк больше не был прежним. Аплодисменты стали короче. Смех — натянутым. Страх поселился в глазах даже самых старых артистов.

С тех пор никто не смеет перечить Марте. Не потому что боятся — хотя боятся, да. А потому что она уже победила всех, кто мог сопротивляться. Она стала символом нового цирка. Цирка, где кровь важнее улыбки. Где зрелище — это жертва. Где представление никогда не заканчивается.

И даже Джестер, кривляка, полуклоун, подмастерье и безумный знаток реприз — даже он не шутил на эту тему.

Он говорил:

— «Ты выглядишь бледно, Марта. День приближается. Ты готова? Ведь в этом цирке всё повторяется. Всё циклично. Даже смерть».

А Марта лишь усмехнулась. Она уже не боялась. Она прошла инициацию. Она переродилась в крови.

Спустя некоторое время.

Тяжёлый капюшон Марты скрывал её лицо. Цирк спал — как всегда неравномерно: одни дети носились по шатрам, другие тяжело отрубались прямо в костюмах, третьи молча смотрели в потолок, мечтая об улицах, которых они никогда не увидят. Но она направлялась в другое место — в вагон гадалок, к тем, кто видит дальше, чем глаза могут позволить.

У входа её встретила Серафина, как будто уже знала, что Марта придёт.

— Ты снова видела его? — тихо спросила она, не глядя в глаза.

— Отведи меня к Катерине, — голос Марты звучал резко, как хлыст.

Катерина.
Старая ведьма. Живая мумия.
Её возраст никто не знал. Говорили, она видела зарождение самого цирка.
Её голос — как шелест засохших лепестков. Её кожа — как пергамент.
А глаза... глаза не принадлежали живому.

Они вошли в маленькую тёмную комнату, освещённую только лампами с зелёными фитилями. В центре стоял стол с выжженной на нём пентаграммой, завитками старинных символов, где-то похожих на руны, где-то — на письма мёртвых языков. На столе лежали кристаллы и шестигранные кубы, каждый из которых сиял в собственном цвете: изумрудный, янтарный, рубиновый, опаловый.

Катерина даже не подняла головы, но почувствовала присутствие.

— Садись, дитя, — прошептала она, — сон вернулся?

Марта молча кивнула и присела. Тонкие пальцы старухи двинулись по столу — кристаллы зазвенели, кубы закружились, упали.

Катерина изучала их, как археолог расшифровывает проклятые надписи. И заговорила:

— Твой самый первый грех... он не уйдёт от тебя. Он будет следовать за тобой, как тень, как ржавчина на золоте. И если ты продолжишь путь, по которому идёшь — ты постигнешь её же участь.

Марта дрожала. Губы сжались в тонкую линию:

— Это не мой грех. Это был выбор моей матери.

Катерина наконец подняла взгляд. В её глазах будто отражалось само время:

— Твоя мать совершила свой грех — и заплатила. Но ты, дитя, сделала свой. Убийство. В твоих руках кровь, которую ты не смыла. Пока ты не изменишь путь — судьба твоя не изменится. Она — зыбка, текуча, будто дым, и всё ещё ищет форму. Но ты бежишь по кругу, Марта. А круг — всегда замыкается.

Марта опустила взгляд. У неё сжалось горло.

Она так часто считала себя свободной. Но всё, о чём говорил старик Леонард, всё, что снилось ей по ночам, всё, что пророчили эти кубы — указывало на одно: история циклична.
Грех повторяется.
Имя передаётся.
А цирк... он выбирает своих.

Комната Марты была похожа на тронный зал для ведьмы.
Тяжёлые бархатные шторы цвета вина закрывали окна, не пропуская даже намёка на утро. Просторная кровать с резными столбами и алыми балдахинами стояла в центре, как алтарь, на котором Марта каждый вечер приносила жертву самой себе.

На стенах висели маски — театральные, клоунские, трагические. В углу, как молчаливый свидетель, стояло огромное зеркало в тёмной раме, а рядом — открытый шкаф, где висели её костюмы: искрящиеся, тяжелые, роскошные — как её роль, которую она играла каждый день.

Сейчас она сидела перед зеркалом на резном стуле.
Серафина стояла позади и аккуратно вела кисть по её волосам, закрашивая отросшие пряди в медно-рыжий цвет. Запах краски щекотал нос, но ни одна из них не жаловалась.

— Иногда мне кажется, — тихо начала Марта, — что однажды судьба всё-таки настигнет меня.
— Настигнет всех, — отозвалась Серафина, не прекращая работу.

— А что если... когда-нибудь это всё закончится? Этот цирк. Этот фарс. Может, мы станем свободны?

Серафина усмехнулась, едва заметно:

— Наследие — не цепи, Марта. Это корни. Ими не обвязывают — они растут внутри. Слишком глубоко, чтобы просто вырвать.

Марта смотрела в зеркало, не узнавая себя. В отражении была женщина с уставшими глазами и чужим лицом.

— Я устала от этого сна. Он возвращается. В нём я — девочка, бегущая в тумане. Я вижу кровь. Кол. Я знаю, что это мой грех. Но я совершила его, чтобы выжить. Чтобы стать той, кем стала.

Серафина поставила кисточку на край раковины, вытерла руки и тихо произнесла:

— Судьба не судит по причинам. Ей всё равно, кого ты спасала. Она наказывает за сам факт. И делает это не сразу. Она ждёт, когда ты станешь слабее. А потом приходит — и забирает.

Марта вздохнула, почти беззвучно:

— Я не знаю, что делать...

— Ты знаешь, — сказала Серафина, глядя ей в глаза через зеркало. — Осталось ведь совсем чуть-чуть. И когда всё закончится... может, мы больше не будем работать с ними.

Марта отвернулась. В её голосе не было надежды — только усталость:

— Мы не можем бросить их. Наши семьи веками работали на этих людей. Если мы уйдём, они уничтожат всех: и фриков, и детей, и даже животных. Цирк будет вырезан до последнего актёра.

— Значит, надо бежать, — глухо сказала Серафина.
— Бежать куда? От родословной не убежишь. Даже если сотрёшь имя с кожи — оно останется в крови.

Тишина повисла в комнате.
За окном где-то вдалеке глухо прокричала птица, будто чьё-то далёкое напоминание о небе.

И в отражении зеркала на мгновение показалось, будто позади них стоит кто-то третий. Но, как только Марта резко повернулась, в комнате никого не было.

В комнате стояла тишина. Только слабый треск свечи в канделябре напоминал, что время всё ещё идёт.
Серафина аккуратно зачесала прядь Мартиных волос за ухо, молча смотрела на её затылок, будто готовилась к чему-то важному.

— Марта... — её голос был тихим, почти шепотом. — Я давно хотела спросить тебя. Может, расскажешь, что случилось в тот день? Когда... ты убила её. Мистери.

Рука Марты замерла. Она больше не глядела в зеркало, не дышала.
Некоторое время она молчала, будто слова поднимались где-то изнутри, из самых глухих и забытых уголков.

— Это... тяжело.
— Мы подруги, — напомнила Серафина. — Если ты расскажешь, тебе станет легче.
Она сделала паузу. — Всё, что мы знаем... это то, что ты стояла там, в крови, а у тела Мистери не было головы. Она уже висела на колу.
Марте не нужно было закрывать глаза, чтобы вспомнить. Картина стояла перед ней и так — чёткая, будто вчера.

— Моя мать не любила меня, — начала она с хрипотцой в голосе. — Не с тех пор, как я начала говорить. Говорила, что мои глаза не от неё. Что во мне было что-то... чужое. Она боялась меня. И Леонард тоже.
Когда мне было десять, я подслушала, как она шептала ему: «Нам нужно от неё избавиться. Пока не стало слишком поздно».
Они оба вынашивали план убить меня.
Но они не могли. Не могли... потому что я была их кровью. Их проклятием.

Серафина ничего не сказала. Только сжала губы, слушая дальше.

— Но однажды она сломалась.
В ту ночь... она сошла с ума. Она ворвалась в мою комнату, её волосы были спутаны, глаза дикие. Она кричала, что демоны внутри неё, что она должна их забрать с собой в могилу. Что я — её демон.
Она бросилась на меня с ножом, а я... я просто защищалась.
Я не помню, как схватила подсвечник. Не помню, как начала бить. Всё было в крови. А потом...
Марте стало трудно дышать, она смотрела перед собой, не мигая.

— Она... начала рыдать. Она больше не нападала. Она просто упала и смотрела на меня, как будто снова стала человеком.
И тогда она прошептала:
«Убей меня... Убей и повесь. Я не хочу быть похоронена. Я хочу, чтобы душа моя обрела покой. На колу... на колу...»
— Она умоляла меня, Серафина. И я сделала это. Я сделала, как она просила.

Марта крепко вжалась плечами в кресло. Её руки сжимали подлокотники до боли.
— А потом... потом был голос. Аплодисменты.
Старый клоун сказал: «Теперь ты — хозяйка. Теперь ты одна из нас».

Серафина стояла молча, не двигаясь, не осуждая.
Марта посмотрела на своё отражение.
— И с тех пор этот сон возвращается. Я снова бегу, снова падаю. И всё заканчивается её лицом. В крике. В просьбе. В прощении.

— Ты выжила, — сказала Серафина.
— Но потерялась, — ответила Марта.

В комнате царила полумгла. За тяжёлыми шторами не просачивалось ни луча солнца, лишь свечи, тающие в резных держателях, отбрасывали дрожащие тени на стены. Марта сидела на краю кровати, слегка сгорбившись, с пустым взглядом, направленным куда-то в пол. В руках она сжимала небольшой кулон — ненужный, без значения, но что-то в нём держало.

— Я уже не понимаю, что правильно, а что — нет, — наконец произнесла она глухо. — Я просто делаю свою работу. Как велено.

Серафина стояла у зеркала, поправляя мантию. Она посмотрела на подругу через отражение.
— Но ты ведь можешь... остановиться. Перестать всё это.

Марта вскинула глаза. Взгляд её стал жёстче.
— Не могу. Пока Леонард наблюдает.
Она встала и начала медленно прохаживаться по комнате.
— И старые работники цирка... они знают, что мы делаем. Они видели начало, они помнят клятвы. Они не отпустят. Не позволят свернуть с пути. А те, кому мы служим... они просто не отпустят нас живыми.

Серафина молча села, руки скрестила на груди.
— Уже скоро, — сказала она тихо. — Придут за детьми.

Марта кивнула.
— Да. Отдадим. Очистим нижний ярус. И проживём какое-то время спокойно. Пока снова не начнётся.
— Новый номер. Новая программа. Новый город, — произнесла Серафина с горькой усмешкой.

Марта остановилась у окна и посмотрела сквозь стекло, будто пытаясь разглядеть что-то за пределами цирковой жизни.
— Я всё чаще думаю... может, это последний раз. Может, стоит закончить всё. Но...
Она тяжело вздохнула.
— Мне трудно. Я не знаю, откуда взять силы. Давят. Со всех сторон.

— В один прекрасный день ты поймёшь, чего хочешь, — сказала Серафина мягко. — Но я не та, кто поможет тебе это понять. Я не знаю путь твоей души, Марта.
Она чуть опустила голову.
— Мы столько лет знакомы. Мы подруги. Но с этим ты должна обратиться не ко мне.

Марта села обратно, глядя на неё напряжённо.
— А к кому, скажи? Здесь все видели только одну жизнь. Они не знают другой.

Серафина прищурилась.
— Один знает. Один видел. Ты знаешь, кто он. Он связан с тобой.

Марта медленно выпрямилась. В её глазах появился ужас.
— Нет... ты не можешь говорить про...

— Про него, — спокойно ответила Серафина.

— Нет. Нет, он не тот. Он не может быть тем, с кем я об этом поговорю, — замотала головой Марта. — Он... слишком много значит, слишком много знает.

— Тем более. Попробуй, — произнесла Серафина, вставая. — Хуже не станет.

Марта молчала долго. Потом еле слышно сказала:
— Хорошо. Я попробую.

И с этими словами она поднялась, в душе уже готовясь к следующему шагу. Необратимому.

Серафина ушла, за ней мягко захлопнулась дверь. Марта осталась одна. Комната погрузилась в лёгкое дрожание огня — тени от камина плясали по багровым стенам. Шёлковое полотенце свисало с плеч, а рыжие, ещё влажные волосы липли к коже.

Она молча подошла к зеркалу, включила фен и начала сушить волосы. Воздух был тёплым, будто дышал на неё кто-то живой. Монотонный гул отвлекал от мыслей, но ненадолго.

Хозяйка цирка...
А разве я и правда хозяйка? — мелькнуло.
Она посмотрела в отражение — в нём была не властная женщина, а усталая, загнанная девочка, запутавшаяся в мире взрослых решений.

"Если я хозяйка... значит, я могу всё это остановить. Расформировать. Закрыть. Уничтожить."

Но с этим мысленным шёпотом пришёл холод.
Что скажут те, кто выше?
Те, кому она уже столько лет поставляет "товар".
И Леонард... он следит. Он дышит за её спиной. Он знает каждое её движение.

Он — её дед. Он должен был быть опорой. Но он лишь судит, сверлит глазами, презирает. За что?
За то, что она убила его дочь — свою мать?
А разве это не он когда-то хотел убить её, Марту?

Почему он не может любить меня так же, как любил её?
Почему я только тень её лица, лишь проклятая замена, а не живая внучка?

Она положила фен, волосы уже высохли, но внутри — только влага и гниль.
Марта опустилась на кровать, запутавшись в мыслях.

Кто вообще пойдёт за мной?
Если я брошу всё — кто останется? Джестер? Серафина?
Все боятся. Все играют роли. Все боятся той тени, которая простирается над цирком.

А Лэй?

Она нахмурилась.
Он... Он бы выслушал? Он бы понял? Или отвернулся бы, как все остальные?

И вдруг она поняла.
Она не знает. Не знает ни его, ни себя.
Пустота внутри отдавала звоном. Одиночество не было новой эмоцией — оно родилось вместе с ней.
Эмоции... слишком запутаны. Она не чувствовала злости. Ни радости, ни вины. Лишь глухой, серый фон.

Это и есть неполноценность? — думала она. — Когда ты не можешь выбрать, кто ты. Когда ты не знаешь, где твой конец, а где начало. Когда ты живёшь по инерции.

Марта встала, подошла к окну, отодвинула тюль. Снаружи было тихо. Звёзды рассыпались, как соль на чёрном столе.

Она прислонилась лбом к холодному стеклу.
— Может, я правда... должна всё закончить? — прошептала она. — Или отдать ему. Пусть он решит, кем стать. А я исчезну.

Только стекло и звезды молчали.