Вивьеннус. Наследие красной шляпы.

Птица, родившаяся в клетке, никогда не узнает, что такое небо.
Она может петь, она может махать крыльями, клевать отборные зёрна и купаться в лучах света, пробивающихся сквозь прутья. Но свобода — это не вкус пищи и не блеск клетки.
Свобода — это выбор. А у неё его никогда не было.

Серафина открыла глаза, встретившись взглядом с потолком своей маленькой комнаты, где всё казалось слишком идеально. Мягкие шёлковые шторы, позолоченные щипцы для свечей, подушки с узором в форме глаз — всё вокруг было красивым... слишком красивым. Как будто кто-то нарочно создавал иллюзию уюта. Иллюзию безопасности. Но она знала правду.
Цирк был не домом. Цирк был тюрьмой. А она — одна из птиц, которых заставляли петь.

«Ты особенная, Серафина, — говорили с самого детства. — У тебя дар. Судьба избрала тебя». Но никто не спросил, хочет ли она быть избранной.
Хочет ли она каждый день улыбаться, предсказывать судьбы и носить маску, будто всё это — игра. Иногда ей казалось, что она живёт сразу в трёх мирах.
Первый — для публики. Там она красива, таинственна, неприкосновенна.
Второй — для труппы. Там она полезна, молчалива, опасна.
И третий — для себя. Там она просто девочка, которой хочется уйти. Просто исчезнуть.

Но уйти отсюда — всё равно что броситься в пропасть. Ты можешь попытаться вылететь из клетки. Но крылья у тебя — давно подрезаны.

Каждое утро начиналось одинаково.
Один и тот же запах тушёной овсянки с кухни, один и тот же звон кастрюль, один и тот же голос Ромо, который уже десятый год орал на Джинни, что та снова не подоила лам. Артисты репетировали у центрального шатра. Грация, точность, синхрон. Они улыбались, будто жизнь была праздником.
Но для Серафины это был не праздник, а повторение. Словно кто-то заел пластинку, и та снова и снова гоняла один и тот же мотив: утро — тренировка — визиты — таро — тишина. Она уже знала, как двигается каждый человек в этом цирке. Знала, кто споткнётся на третьем обороте, кто подбросит булавы чуть выше, чем надо. Знала, сколько шагов делает клоун Кордо по дороге в душ.
Знала, как меняется настроение у повара по звуку крышки от кастрюли. И каждый день — как отражение в тусклом зеркале. Ни шагу вправо, ни шага влево. Она не помнила, когда в последний раз покидала территорию цирка. Или когда видела новое лицо. А может, и не хотела. Потому что даже если бы вышла — куда? Для неё не существовало «вне». Было только «внутри».

Её шатёр с гадальными картами был её миром. Её камерой. Она знала все расклады, все значения, все вариации. И всё же — один аркан всегда возвращался. Повешенный. Иногда — в прямом положении. Чаще — перевёрнутым. Он напоминал: ты застряла.
Между мирами. Между истинами. Между чужими судьбами и своей пустотой.

А потом впервые за долгое время всё изменилось.
Однажды ей выпал аркан, которого она не ждала.
Шут. Ветер перемен. Сумасшедший мальчишка с чистыми глазами, который всегда приносит хаос... и надежду.

Шут выпадал снова.
И снова.
И снова.

А потом она увидела Лэя.
Тот взгляд, который искал что-то, чего сам не мог назвать.
Та внутренняя борьба.
Та тихая боль за чужую судьбу.
Он был не похож на других.

И в тот вечер она вновь разложила карты.
И Шут снова лежал на первом месте.
А за ним — Солнце.
И только в самом конце — Башня.

Она улыбнулась впервые за долгое время.
«Ты пришёл, Лэй...» — подумала она. — «Теперь всё начнёт рушиться. И всё начнёт строиться заново».

Серафина не притронулась к обеду. Пар от миски остывал на столе, а она всё сидела, вжавшись в кресло у окна, уставившись в белёсую пелену дождя за тканью шатра. Шепот артистов, звон фарфора и топот репетиций сливались в глухой шум, не пробираясь внутрь.
Внутри неё было тихо. Застыло.
И... пусто.

Она даже не поняла, как он появился — будто всегда был здесь, в этой комнате, в этом воздухе.

— Mon chaton... qu'est-ce qui ne va pas ?  (Мой котенок... что случилось ?)— раздалось за спиной. Голос был мягким, бархатистым, как тёплое молоко с ядом.

Серафина обернулась. Аксель стоял в своём привычном черном пальто, волосы, как золото, ниспадали ему на плечи. Один янтарный, другой — ледяной синий глаз — оба смотрели в самую суть. Она вздрогнула.

— А, Аксель... ничего. Со мной всё в порядке, — выдохнула она, отворачиваясь обратно к окну.

— Allons donc...( Ну-ну) — усмехнулся он, подходя ближе. — Не надо лгать мне, дорогая. Я вырастил тебя. Я научил тебя всему. Ты должна звать меня maître (учитель), а не по имени, разве ты забыла?

Он сел рядом, почти ласково, почти отечески. Но даже в его жестах чувствовалась та самая хищная пластика, которой он владел на сцене.
— Что с тобой происходит, Серафина? Последние дни ты сама не своя.

Она долго молчала. Потом тихо, будто проговаривая самой себе:

— Певчая птица крыльями не машет... Потому что она никогда не летала. Она родилась в клетке и умирает в ней, думая, что свободна.

На секунду повисла гробовая тишина. Аксель даже перестал улыбаться. А потом, будто возвращая маску обратно на лицо, он хмыкнул:

— Это временно. Пройдёт.
Ты забудешь о ветре. Забудешь о небе.
Ты поймёшь, что за пределами этого шатра — холод, злоба, грязь.
Ты знаешь, кто мы. Знаешь, что мы делаем.
Ты же не думаешь, что в другом мире тебе простят это?

Серафина медленно повернулась к нему, в её глазах читалась тоска — и страх.

Аксель встал, расправил пальто и, уходя, сказал с лёгкой улыбкой, почти шепотом:

— Человек может уйти из цирка...
Но цирк из человека — никогда.

Она вышла вглубь шатра, в тот самый угол, где редко бывали другие. Здесь было тихо, только мягкий скрип под ногами, и слабый сквозняк шевелил пыльные ленты на потолке. Серафина села на груду свёрнутых занавесов, обхватила себя за плечи и впервые за долгое время позволила себе почувствовать настоящую слабость.

Внутри что-то глухо ныло, словно там жила пустота. Опустошение. Боль. Отчуждение. Она жила среди людей, но была одинока. Они смеялись, болтали, готовились к выступлениям, кричали, пели, хлопали друг другу по спинам... Но всё это было как через стекло. Мир, в котором она просто тень. Слёзы потекли сами собой. Медленно, бесшумно. Горячие. Обжигающие.
Она знала, как спрятать слёзы за маской колдунии, гадалки, таинственной женщины в шелках и браслетах. Но сейчас не было никого. И она больше не могла держать в себе.

«Свобода...» — прошептала она. — «Просто мечта. Недостижимая, нелепая. Мы — те, кто исполняет желания других. А наши? Наши мечты никогда не сбудутся.»

Она прижала колени к груди, будто хотела спрятаться в себе, исчезнуть.

Каждый день был похож на предыдущий. Те же лица, те же голоса. Те же маски. Сколько себя помнила, она жила в этом мире — среди теней, за кулисами, в запахе грима и страха. Её называли волшебной, загадочной, всемогущей. Но никто не знал, как сильно ей хотелось просто быть обычной. Просто выйти за пределы ограды. Просто сделать шаг без взгляда за спиной.

«Мы — исполняем мечты других, но никто не спрашивает о наших.»

Свобода казалась ей роскошью. Она была как птица в клетке. Не из-за прутьев, а потому что родилась в ней. Птица, которая думает, что летает, пока не ударяется о стекло.

И ей казалось, что если она хоть на мгновение перестанет играть роль, всё исчезнет. И она исчезнет тоже.