Высокодумственные

Небо жесть какое красивое.
Если воют ради и рады,
Значит, кто-то пытается раскопать себя,
Докопаться до сути истины,
Убедиться, что у него не галлюцинации.

Собственно, начало можно отсчитывать от весны. Разобраться по существу. Если этот мальчик способен что-то сказать, не роняя фразы и листки с силовой структурой. На самом деле, латать раны и тратить время не так уж и просто. Однако...

Это знал Базосу Бейзсеф, потому что у стороны две монеты. Когда дело спорится в руках, нет времени думать о таких вещах. Проблемы не мыло, чтобы отшивать маленькие отбитые от старой створки шкафа рассказы. Если только пения и красивых балок не хватать... Лежит себе и лежит, что спросу-то. Только обман, плутовство, ложь и предательство: такая слава осталась за Синими Лугами. Зачем, если обычные люди строят свой дом? Им в ладони суют конверт и говорят, что они последние проныры, плуты и обманщики? Даже если так: разве от этого дом станет более слабым? Неужели он стоит не на любви? Только дребезжащие лучи разрываются только вскачь.

Базосу Бейзсеф, Базосу, Базосу Бейзсеф изучил столько родословных, что собрал все цифры воедино. Фамилия, год, дом, место рождения. Ручка иногда расплывается, потому что бумага слишком тонкая. Просвечивает — обязательно. Продавливается — именно. Бумага шелестит, будто сломается. Когда-то чернила были более фиолетовые, но Базосу Бейзсеф тогда не работал. Бумага желтит и пахнет бумагой, но Базосу Бейзсефу иногда надоедало водить по пальцем бумагой. Бумажная работа вообще работает встарь. Кроме тех людей, кто любит сжигать. На этом бесповоротном моменте и начинаются разные разговоры. Когда расталкивают грязь и засыпают растравленной стружкой, разве остаётся время за створками? То-то же. Проводит и заводит, чтобы раскрыть ратующих. Под подошвой маленькая ставочка и булавочка... Раскрытые смолой? Так вот смотрят домой.

Но бумага слишком дешёвая, чтобы это нравилось Базосу Бейзсефу. Он чувствовал, что на нём экономят. Кассовая бумага, он видел, иногда её достают более плотную, правда, тёмного цвета. Хотя из работы у них только счёты перебирать. Не то что регистрировать покойников. Хорошо, что только это в его компетенции. Комнатка для работы, правда, маленькая, полумрачная, но в чём сильно повезло Базосу: у него ярко, прочно и сильно включался свет. Этому вторил словно бы тугой выключатель. Чёрный, с желтоватой плашкой. Особенно это заметно было осенью допоздна. Не говоря уже о синих и белых зимах, хотя свет тогда становился недостаточно жёлтым, не было того самого, что смешивается с осенью даже в её последних ипостасях. Там нет грани с зимой до первого декабря.

Вот так и привёл Осонайн Ксу Хабару. Базосу Бейзсеф недоуменно делился своим именем, чтобы поднять вопрос вскачь своими белками в глазах. Он недоумевал; но что-то с распашкой прокатилось по его груди и упало металлическим кубом ложки на пол. Осталось расстелить скатерть и не расслышать стёжку.

***

Однако это не мешает расположиться удобно. Иногда задумывается Катарсис, и разные слезливые случаи слетаются с веток деревьев на пологую землю, чтобы слушать россказни и байки разных чайников, вилок и ложек, чтобы сонливо сопеть и дышать иногда слюней. Работа на двадцать четыре часа, и даже так зажигаются Блестящие Крутовейки, чтобы открывать и раскрывать глаза, когда лежит и сидит сидящий и спящий полугод полгода. Тогда получаются слова раз и два, три и четыре, иногда даже шесть и шестьдесят. Если кашлять, то только навсегда и мой друг, как говорится иногда и в полночь. Затворки и засклонки личности.

Работай и пиши: и так каждый раз. Сможешь и задумаешься. Зачем и только, только разрушения и разрушь маленькие предложения. Как-никак на листьях бумаги и, конечно же, деревьев зарождается сталь. Тогда стали возвышенными и бодрыми, в какой-то степени даже добрыми и иногда сверху вниз, снизу вверх. Трижды и дважды было смешно, чтобы стало страшно. И тогда стало лучше и здоровее, чтобы, когда весь дует, смеяться и иногда сжимать кулаки.

Катарсис иногда смешной и забавный, но ловит его собственный взгляд. И тогда окно и солнце ложатся на стены и ковёр. Тогда получается разрывание.

Естественно, и спад, и разнижение — это не единственная и не естественная структурная единица измерения и нескольких синих расспросов и правыми руками. Вот такая вот она есть! И зачем всё это происходит, очевидно? Интересно. Ответ прост. Носки и иногда глаза — и всё случается вместе. Встречается справа и слева, чтобы. Да! И получается точно так же.

***

Ваша радость кончается здесь,
В свободном значении.
Подземный зевок развевает даль.
Направление на работу,
Так как это доказательство искренности и преданности.

Через синие или красные, какого бы то ни было цвета, только крышки и шалашики продвигаются вглубь. Вспышка через старый и молодой рукав или даже через варежки, чтобы вешать на стол червовые карты и спутываться в проводах. Просто прорва. Дверной приём — линейные бретельки, торжественные укусы серебра. Шкафы и руководства, пока ногти складывают уголь и размораживают опилки. Вот дела. Чернильная спесь, и вылезает из-под земли на землю дрожащая ртуть. Словари и перемычки за глаза, но перчатки заманивают пропуски под лесной массив, где перекатываются гири со слезливыми зачатками пересохших грёз лежащих и амбиций. Только на книжках иногда опечатки и остатки. Сплошь! Глазные пересечки. Я оставлял часто насечки. Потом лампочка ввернулась назад. Пешки и разрывки, чтобы сшивать смешные шутки. Так смешно! Вот так вот и делаются дела. Раз дорога и два, чтобы найти третью. Это почти как таблички. А их, как известно, много. Единственный только раз в руках оказалась поимка, а захват казался как подошва подпитых ботинков, когда по улице разговаривают сзади и разражаются смехом и раздражаются синим цветом чернил, как Синие Луга... Что ещё может быть настолько синее?

Когда-то люди вышагивают в гости, где несколько раз видят одну и ту же букву и выдумывают ей значение. Потом находится тот, кто её объясняет, но уже не помнится, что же он объяснил, и эта буква не имеет значения, пока не появится новая. И так буквы и образуют слова и предложения, что заставляет вскачь.

Новообразование — точка завтрашнего дня. Точка невозврата. Когда проводишь широкую полосу и заводишь её за ковыльки, иногда обнаруживаешь непозволительную смежность задуманного каждый день поворота в полупрозрачных громыхающих чушью литках. Мне не очень нравилось говорить об этом, но восторженные смешки и песни просачивались мельчайшим ватой и рассказывало каждый раз про уголок и бордюр сада за каменным спицами в заборах вперемешку с ножницами на замороженных проводах с треском. Только треск и глаза. Считалось, что наконечник и несколько крышек за фиолетовой оправой красивых шершавой на ощупь поверхности, чтобы эти ногти и ещё некоторые язык и застёжка растянули стул за вкуснейшими конец репетиции. Твои руки и очаровательные глаза совсем не интересовали Кравоида, зато мы прекрасно знаем, что к чему. Только ногти и большие лужи. Чудесный смех. Ошарушки на носках, чтобы ворсинки кусают по столу инструментами четверичного на четверть четыре воздействия электромагнитных рассказов про воду. Да! Вот так вот. За ногой ещё две ноги, так что будьте внимательны. Свет из часов, а стрелки на циферблате. Мы вставили это в стену и любовались напролёт. Сколько! Клей приклеил столько же, сколько и нас. Иногда чернила заплывали в глаза и сочиняли узоры на стекле. Только дорогие стёкла, и линзы, и лезвия на этих очках для всегда издалека из окна. Это гость издалека! Из соседнего расспроса!

Базосу не любил бродяг. За это он и осуждал Ксу, за его беспрецедентные рассказы. Чтобы Кса держался за ум, много ума не надо было, да он и верил, что у Ксы есть сколько-то. Но был ли Кса послушным, как сам Базосу, Базосу, Базосу Бейзсеф.