Прокляты агнцы Господни(Влад Череватый / ОЖП)

Это не есть мудрость нисходящая свыше,

но земная, душевная, бесовская

(Иак. 3:15)

The Magdalene Orphanage.

music: 1111hz Siddhartha - 3oaksmusic

- Исповедь - важный процесс очищения души. Искупления и осознания грехов.

Трещало в голове. Воздух тут был вязкий, странно успокаивающий, как навязанная дымка, заставляющая потерять бдительность. Душно.

Но её глаза продолжали бегать по говорившему, выжидая, остерегаясь.

- Мариамна, - он осмотрел её, чуть прищурившись. Потом указал на деревянный стул. - Садись.

Девушка не понимала, почему всё внутри сворачивалось в ком. Как зверёк, затаившийся в траве, чувствовало опасность. Интуиция подсказывала.

Проверь.

Проверить что? Методы?

Она даже не двинулась, хоть и слышала просьбу. Так и замерла у входа, будто подошвы её туфель приросли к истёртому камню. Кинется говорить монахиням? Применит силу? Что сделает? Мысли гремели, как колокола в грозу - вразнобой, наотмашь.

А он - ни на шаг. Только голова чуть склонена. Просто стоял и ждал. Как хищник, у которого достаточно времени - явно больше, чем у тебя. Или это лишь домыслы?

- Он слышит всех. Скажи ему. - Владислав присел по другую сторону стола.

Убегать было некуда. Сердце замерло, как в западне. За дверью стояли монахини, щеколда была закрыта. Есть лишь один шаг - сближение.

Когда она наконец пересекла комнату и села, спина не коснулась спинки стула. Держалась, будто не имела права расслабиться ни на миг. Каждый взгляд, каждое движение дрожащей рукой приходилось контролировать, лишь бы не упустить что-то. Момент, когда приблизится?

Зажглась свеча, и пламя это дёрнулось в сторону, будто бы тоже не хотело утопать в пространстве комнаты. Наставник перекатывал восковую палочку в пальцах методично, заставляя следить лишь за этим мелким движением. Девушка смотрела на огонь. Владислав же - только на неё. Не разглядывал, видел.

И от этого дрожь бежала по позвоночнику. Запахи смешивались и забивались в носу. Уже не только ладан, земля - откуда-то взялись металл и гниль. И источник нельзя было найти, казалось, словно изнутри всё выходит, пестрит противно. Везде и нигде одновременно.

- Domine, exaudi orationem meam...

(*Господь, услышь мою молитву и позволь моему воплю к тебе дойти... (Симфония Псалмов))

Слова лились потоком, но потом начинали путаться в сознании. Буквы проскальзывали незнакомые, потом и предложения. Мариам смогла оторвать взор от свечи - не потому что захотелось, а потому что дрожь по телу прошла такая, что казалось, прилетел минимум удар под дых.

Вдох. Выдох.

Весь лабиринт, в который превратились мысли, вдруг со звоном рассыпался. Как будто выкинули из сна. Или из чьих-то рук.

Стало слишком хорошо слышно дождь, начавший капать по подоконнику, слишком хорошо видно образ парня - чуть удивлённый, брови нахмурены, а пальцы бездумно потирали подбородок.

Воспитанница чувствовала, что с этого момента всё пошло наперекосяк. Человек напротив привык к покаянию. Привык, что после его молитв, которые журчащей водой проходят сквозь голову, все затихали. Может, плакали, может, облегчённо выдыхали. Были оморочены и податливы. Но точно не смотрели так. Зорко, остро, понимающе.

- Закрой глаза, - медленно сказал он.

- Нет.

Владислав не дёрнулся, даже не моргнул. Заговорил снова.

- Non salvabit animam tuam a contritione, non coronabit te in misericordia et miserationibus. - Плавнее, дольше, растягивая слова, вплетая в латинские формулы собственные шёпотки - перевёртыши. Вил сети.
(*Перевернутая молитва на латыни: Он не спасет твою душу от гибели, он не увенчает тебя милосердием и состраданием)

В грудной клетке что-то билось, отзывалось, тянулось. Фразы отзывались в душе, хоть и были не знакомы. Девушка заметила, что тот наклонился ближе, высматривал непонятное, раздумывал, несмотря на поток слов, льющихся изо рта. Хотел коснуться руки, как часто делали священники, чтобы успокоить, снять напряжение.

- Не трогай меня. - Резко встала со стула. Ножки проскрежетали по полу. Глаза окрасились вызовом, смешиваясь с чем-то более тёмным.

Речь прекратилась, он замер.

Воздух неуловимо изменился, как если бы их единение нарушил кто-то ещё. Чужой взор почти осязался на коже, заставляя ту покрыться мурашками. Воспитанница быстро огляделась, едва повернув голову. Никого. Только они вдвоём. Но это странно. Странно чувствовать непонятное присутствие, ощущать себя под пристальным наблюдением и морщиться от внезапной ломоты в костях.

- Не во имя Отца, Сына, да Святого духа, покажи, кто за ней стоит. - Пищащую тишину разрезали слова. Резкие, меняющие пространство. - Открывай, открывай. Помощи прошу, расскажи, кто сидит внутри, кто в башке шепчет.

Русский. Тягучий, не церковнославянский, не литургический. Ритуальный.

Мариамна вскинула голову. Всё выворачивалось, поддаваясь словам. Но страшнее было не это. Страшнее было узнавание в её омутах. Настоящее, смешанное с воспоминаниями о детстве и прошлой, какой-то другой жизни. Забытой.

Она различила не всё сказанное, но суть уловила. К несчастью парня.

И тот это понял. Поднялся со стула, взглянув как-то по-другому. Будто теперь понимал, что к чему, будто осознал всю ситуацию разом. И во взоре этом не было ничего позитивного. Только напряжённое сомнение и настороженность.

- Это не молитвы.

Сказала девушка твёрдо, но ей казалось, что шёпот был безумно тихим, пробивался, как из-под толщи воды. Человек перед ней не от Бога. Совершенно.

Тогда как он помогал? Как заставил остальных работать, утешил их души?

Отступила на шаг.

- Тебе не поверят. - Выпрямился, провёл пальцами по спинке стула так, будто что-то обдумывал. - Хватит. На сегодня.

- Хватит? - Тонкие брови взметнулись в удивлении. То есть этот парень сначала молился, потом начал кидаться странными фразами, а следом и вовсе заговорил на русском, призывая... Кого? Зачем просил о помощи? А теперь и вовсе вернулся к своему кривому английскому, делая вид, что ничего не произошло. Но произошло же. Произошло!

Понимание о том, что он прав, пришло через минуту. Монахини заставят её делать что угодно, лишь бы девка не порочила честь человека, связанного с Богом. А уж Мариам знает последствия подобного. Так и оказалась здесь.

- Да.

Тишина стала тяжёлой. Воспитанница сжала губы. Что теперь? Девушки продолжат молчать и работать, восхваляя духовного наставника? Она станет сложным случаем? Или её не выпустят отсюда, пока не выполнит все требования исповеди?

- Скажешь монахиням, что... чувствовала облегчение, - произнёс Владислав, подходя к столу. Чуть скривился, дёрнув уголком губы. - Что исповедь помогла тебе. Что ты благодарна.

- А ты? - В тоне мелькало сомнение. Словно не верилось в это стечение обстоятельств, может, парень сейчас выйдет за дверь и расскажет монахиням всё до последнего слова. А её мнение даже не учтут, заткнув. Опять. - Скажешь, что успокоил меня?

- Скажу. - Медленно кивнул.

- Почему?

Наставник чуть наклонил голову. Оценивая. Словно впервые допуская, что может ответить ей честно. Она знает. Хоть ничего сейчас рассказать не может, молчание продлится до поры до времени. Не стоит... Рисковать понапрасну. Его дела в приюте ещё не закончены.

- Потому что иначе тебя бы уже завтра скрутили. Прямо к священнику.

- Что?

Он подошёл ближе - но не вплотную. Только сделал пару шагов, чтобы видеть, как в глазах напротив дрогнуло то, что должно было оставаться скрытым: неуверенность.

- Ты не знаешь, что это, да?

Ответом была тишь.

Конечно не знала, о чём он вообще говорил? Всю жизнь - с тех пор, как девушка себя помнит - что-то было рядом. Давно срослось с черепом, было полноправной частью личности. Тем, что она объясняла упрямством, несгибаемостью, силой, злостью, живучестью. Хоть внутренним мотором, хоть ангелом-хранителем. Чем угодно, потому что не могла узнать правду. Да и не задумывалась вовсе о конкретике.

- Я думала... - выдохнула. - Всегда думала... это я. Просто - сильная. Просто - живучая.

- А может, и так, - Владислав пожал плечами. - Иногда они дают. Делят плоть. Сердце. Потом забирают всё, что найдут.

Видел, как Мариамна проглотила ком. Но лицо не дрогнуло.

- Ты не веришь мне?

- Нет.

Парень кивнул так, словно этого и ожидал. Будто бы одним поднятием бровей отвесил ей снисходительное «Удачи».

- Всё? - Он подошёл к двери, но не открыл, только окинул стоящую девушку внимательным взглядом.

- Да.

Осознание приходило медленно. Молитвы, русский, слова о чём-то чужом внутри. Бред. Еретические сказки. Голова же остаётся на плечах. Она не вопит, не катается по земле, не шепчет призывы дьяволу... Или как там мать описывала таких людей. Всё хорошо. Не надо верить в ложь.

Закрылась дверь, за ней послышался тихий разговор наставника с монахинями, но вслушиваться не было сил. Свеча, оставленная на столе, всё ещё горела. Но в пламени не было ни очищения, ни искупления. С каждым всполохом на плечи наваливалась новая ноша. Тяжёлая и сумбурная. Словно живая.

***

Дни тянулись ещё дольше, чем раньше. Стирка выматывала настолько, что даже привычный подъём среди ночи стал недоступен. Только голова касалась подушки - сознание ускальзало во тьму. Беспросветную.

А с утра всё по новой. Быстрый завтрак с кашей на воде, работа, обед, которые некоторые пропускали из-за молитв у духовного наставника. От каждого упоминания этого человека губы сводило в раздражении. Расхаживал свободно, жил, деньги получал от приюта... Заслужил ли? Выстроил всё на обмане, а они и рады плясать, как тряпичные куклы.

Воспитанница шла по коридору второго этажа, подошва туфель стучала о вычищенную плитку. Пальцы держали кучу постельного белья. С таким весом в руках ходить было неприятно, хотелось быстрее уже дойти до общей спальни да скинуть груз. Сморщившись, она всё шагала, пока не услышала сбивчивый голос из комнаты матушки Агнес.

- Прошу, матушка! Всего лишь заколку, это же день рожденье...

Всегда надрывный и нервный голос Жозефины - мелкой черноволосой девушки с постоянно прищуренными глазами - ни с чем не перепутаешь. Мариамна замерла, тихо выдохнув. Нельзя ничего пропускать мимо ушей. Закон такой.

Подперев коленом стопку белья у стены, прижала её к себе и прислушалась.

Жалобную просьбу монахиня отвергла пренебрежительным:

- Ну что за глупости, Жозефина? Зачем ему твоя заколка? - Сморщенное лицо женщины можно было представить, даже не заглядывая внутрь.

- Память! Хоть что-то от меня. Умоляю вас! - Весь разговор сопровождался всхлипами да дрожанием и без того высокого тона.

- Не нужна такая память, - только отмахнулась. - Он тебя даже не знает и не узнает никогда. Не смотри на меня так!

Надрывистые рыдания послышались из кабинета.

Пальцы уже подрагивали от статичной позы и веса простыней, наволочек. Но уйти не могла, а вдруг полезное пропустит? Она затаила дыхание, а изнутри вновь долетел голос Жозефины - на этот раз тихий, разбитый вдребезги:

- Ну это же мой ребенок! Сынок... Хоть что-то, матушка Агнес...

- Это не твой ребенок! - рявкнула так, что чужие всхлипы на миг затихли. - Ты должна благодарить Господа за то, что он попадёт в хорошую семью. А ты - молись! И работай. Не отнимай у меня время.

- Но, матушка, я просто хотела, чтобы он помнил, чтобы не забывал...

- Забудь о нём, незачем малышу знать, что его мать виновна в таком. Вышла вон, Жозефина.

Дверь скрипнула.

Воспитанница выскользнула наружу, сгорбленная, как побитая собака. Плечи сковывала дрожь, а лицо было спрятано в ладонях. На солнце, пробившемся сквозь узкое окно в коридоре, в её руке что-то блеснуло. Металл. Маленький, изогнутый, с тонкой декоративной головкой. Заколка для платка. Кажется, единственное, что оставалось у чернявой девчонки от прошлой жизни.

Мариамна смотрела, не шевелясь. Глаза сузились.

Глупо.

Всё это было глупо. Слёзы, мольбы, желание быть запомненной.

Жозефина не спасёт ни себя, ни своего ребёнка. Как и все остальные. Они все... плачут, просят об искуплении, об истинном очищении и прощении. Так и оставаясь навечно запертыми в бледных стенах приюта. Никто тебя не вытащит, Бог не ответит. Ей не отвечал.

Взор снова упал на украшение, едва заметное в переплетении чужих пальцев. Точное. Прочное. Острое. Такое можно было бы засунуть между створок старого замка или щеколды. Провернуть, отпереть.

Отчего-то в голове пронеслось быстрое воспоминание. Серое, хмурое, с ощутимым волнением в вырисовывающейся картинке. После встречи с Владиславом мозг подкидывал всё больше... Забытых случаев. С раннего детства.

За окном вился снег. Где-то сушились вымокшие варежки с пришитой ниткой. Сыро. Тихо. Отец опять был занят чем-то своим, а девочка копошилась там, где явно не стоило. Старый, потертый сундучок всегда привлекал внимание, был запретом, строгой фразой «не лезь».

В один день залезть захотелось. Странной формы игла стучала о металл замка, пытаясь дойти до щелчка. Тёмные волосы, заплетённые в две косы, касались резной крышки.

Когда заветный звук всё же раздался - спустя безмерное количество времени - большие глаза засияли азартом. Она не особо помнила, что было внутри. Пожелтевшие бумаги, обгоревшие военные значки, какие-то не особо интересные вещи для первоклассницы. Понравилось лишь кольцо, тонкое, явно не отцовское. В нем будто жизнь пульсировала, соединяясь с ритмом её грудной клетки. Тук-тук.

Что было дальше, память не дорисовывала. Крики какие-то, поиск пропажи вдруг переменившимся родителем. Судьба отвела её тогда от хорошего такого наказания. Или не судьба?

Нет.

Нет, нет.

Мать не права, никакой бесноватости не было. Не могло быть. Иное значит, что каждая служба, каждая молитва до изнеможения по наказу женщины была правдой. По заслугам за черную душу. Но разве может быть такая у ребенка?

Поморщившись от головной боли, Мариам всё же направилась заканчивать дела. Не хотела вспоминать что-то далёкое, будто происходящее не с ней, а с девочкой, у которой другое окружение, другой папа, другое имя. Странный сон, который не выветрился из памяти.

Мурашки прошли по коже.

Одно она из этих обрывков уяснила - не все замки́ преграда. Не можешь попросить - открой и возьми.

***

In the name of the Father, and of the Son, and of the Holy Spirit. Аmen.

- Аmen, - раздавалось хором.

Пятки касались прохладного пола, следом за ними колени. Они сидели, преклонившись перед кроватями, и слушали слова настоятельницы. Нужно было вспомнить свой день, все грехи, помолиться за прожитое время, за свои ошибки.

O angel of God, my holy guardian, given to me from heaven, enlighten me this day, and save me from all evil. Instruct me in doing good deeds, and set me on the path of salvation. Amen.

(*О ангел Божий, мой святой хранитель, данный мне с небес, просвети меня в этот день и спаси меня от всякого зла. Наставь меня в совершении добрых дел и наставь меня на путь спасения. Аминь.)

- Аmen.

Но отчего-то в голове гремело едкое и шипящее:

Не во имя Отца, Сына, да Святого духа.

- Аmen.

Её передернуло. Мало того, что не удавалось очистить мысли, так она ещё и каждой новой делала всё хуже. Зачем еретика слушала? Зачем запоминала, что говорит?

Когда свет выключили, она свернулась на кровати, накрывшись тонким одеялом. Зажмурила глаза, поджав колени к груди. Все вокруг стали такие... послушные, странные, не живые совсем. Не выражали протеста, да и презирали даже намёк на двойственный разговор. Раньше было... активнее.

Из-за всего происходящего было жутко.

Тут Мариам поняла, что не хватает под рукой Анны. Переливающихся молитв, которые внушают утешение, а не страх. Тихого творчества, обсуждений.

Ну не могла же она привязаться к какой-то девчонке, что была слишком мелким лучом в этом обвивающем конечности мраке. И всё же... Лучше едва заметный свет, чем полная тьма.

Запустив руки в волосы и сжав их, попыталась выдохнуть и заснуть. Нужны силы.

Деревянные шкафы, ровный ряд посуды, семейные фотографии в рамках, стоящие на полках. Солнце пробивалось через кружевную занавеску с такой силой, что хотелось зажмуриться. Уютная кухня. Она должна была стать домом, залезть в душу, чтобы вечера с Патриком, мамой и сестрой проходили за краткими разговорами, пестрили улыбками и сплоченностью.

Но всегда выходили только ссоры.

Девушка вспомнила, что это за день.

- Она это сделала. Я видела. Она сама всё испортила, а теперь врёт, мам. - голос Элизабет чистый, как звон колокольчика.

Та стояла на стуле и тыкала своим маленьким пальчиком в Мариам. Первоначальное замешательство сменилось гневом, едким и всегда сидящим где-то меж ребер. Хотелось взорваться, доказать свою правоту, чтобы ей поверили. Ей! А не этой мелкой пародии на картинки в учебных катехизисах. Наигранная святость.

- Ты врёшь, - сам по себе произносит рот. Да с такой желчью и ненавистью, что всё начинало казаться до ужаса реальным. - Ты сама разбила. Ты... ты взяла, а теперь...

- Не повышай голос, - мать поворачивается, отвлекаясь от плиты. Холодный, раздражённый тон. - Тебе пятнадцать, Мариамна. Ты должна быть примером.

- Она врёт, - сквозь зубы, - она хочет, чтобы ты её любила больше. И ты веришь. Всегда ей.

Лица на миг смазываются, превращаясь в нечленораздельную массу. Лучи солнца выжигают глаза.

- Хватит.

Всё резко становится на свои места, Лидия подходит и резко хватает её за запястье. Рука пульсирует. Её тянут куда-то вперёд, как виновную во всех грехах мира. Перед взором мелькает коридор. Краски сгущаются, ползут тёмными пятнами по стенам.

- Ты пойдёшь и будешь молиться. Сейчас. За свою наглую ложь. За то, что снова хулишь святое. - Говорит на русском резко и шипяще, так непохоже на обычный кроткий тон.

- Я не пойду, - глаза у девчонки горят. - Я не буду просить у Бога прощения за правду!

Мелкий проход в доме словно растягивается - теперь огромный и нескончаемый, залитый тьмой впереди. Она пытается вырваться, дёргая конечность, но пальцы матери впиваются ледяной хваткой.

Вдруг звук. Стук. Грохот? Крик.

Сестра падает со стула, и это было, действительно когда-то было. Но по-другому, не так надрывно вопила мать.

- Лиззи?!

Мысли плывут, мешаются в кашу вместе с картинкой, которая секунду назад казалась такой реальной, а сейчас рассыпается, как декорации. Мариам видит кровь, алое месиво рябит на сетчатке. Нет. Не так. Ложь. Сон?

За окном темнеет. Блики луны криво отражаются на полу, в луже тёмной жижи. Всё идёт рябью.

Она упала... сама... Ты же не хотела?

Шёпот доносится из самих стен. Или люди на фотографиях криво открывают рты и вещают ей обо всём? Мерзко так, с едва сдерживаемым хохотом?

Хотела.

Хотела.

ХОТЕЛА.

Теперь смеются глаза мёртвой русоволосой Лиззи.

Тело пробирает холодом. Стучит в голове.

Жалко, что не так, правда? Жалко, что не об угол стола? Что жива? Тебе бы понравилась эта картина.

Плотный воздух давит на черепушку.

Нет.

Конечно нет.

Она не хотела смерти сестры, никогда не хотела. А тогда Элизабет просто свалилась, поранившись, и мать отвлеклась, позволив старшей ускользнуть из дома.

Жаль.

Перед лицом возникает силуэт. Высокий, с кривыми, костлявыми конечностями. В ушах треск от его передвижения. Хочется вскрикнуть, но голоса нет.

Вместо лица на существе маска, вместо одежды сожжённые перья. Жгут горло запахом, заставляя глаза слезиться.

Глухое «жаль» криком пульсирует в сознании. Жаль, жаль, ЖаЛь, ЖАЛЬ.

Что перед ней? Оно отходит на шаг - расстояние всего коридора. Обугленные суставы противно щёлкают. Длинные пальцы берут Лидию, ползающую над телом дочери, за шиворот, и та поднимается в воздух, словно ничего не весит.

Сама девушка стоит и смотрит. Сжимает губы плотно, больше не пытаясь говорить.

Резкое движение, тело бьётся о деревянные полы с такой силой, что ходит ходуном посуда. Что-то брызгает на плитку.

Дрожь.

Оно подходит к ней. Наклоняется. Скрипит зубами, мраморная маска трещит по швам, в глазах горит огонёк. Не озорной, не довольный - предупреждающий.

Не несёшь проклятье. Дышишь им.

Размытые фразы. Мозг булькает, как убегающий суп на почерневшей плите. Словно жёсткий шёпот заставляет лопаться сосуды.

Поэтому жива.

ЖИВА...

Хруст шеи, холодные пальцы, когти. Парализующая боль. Скрежет.

Девушка подрывается на кровати с жадным вдохом и чувствует, как в тошноте скручивает желудок. Пытается отдышаться, вдавливая ногти в поверхность ладони.

Мерзко. Страшно.

Сон.

Лишь сон?

Она кашляет, впиваясь в одеяло руками. Когда последствия этого рассеиваются, дрожаще сглатывает, ложась обратно. Всё внутри бурлит противно и тревожно.

Только сейчас замечает на щеках влажную полосу и старается быстрее стереть с себя миг слабости.

- Просыпаемся, встаем. - Дверь открывается, и уши режут быстрые хлопки монахини.

Все соскакивают и начинают заправлять постели.

Мариам чувствует, как отчаяние подкатывает к горлу. Начинать работать в таком состоянии? Худшая идея.

***

Это не происходило резко. Первый день просто показался странным. Второй - чересчур пустым и серым. Третий - недостаточно чётким и привычным. На четвёртый, когда рука не поднялась, чтобы схватить ведро, а вместо этого переместилась на край стола, не давая телу упасть, она поняла - это не просто недосып. Не просто усталость и рутина.

За постоянным делом не замечала, что ненависти, протеста стало меньше. Ушли и силы. Пальцы дрожали, словно девушка подхватила лихорадку, мысли не могли остановиться на деталях плана. Как выбираться, если ноги еле передвигаются, а голова кружит при любом удобном случае?

Сначала подумала на Владислава. Мол, заморочил всё-таки, не выполнил уговор! Потом, хмуро поглядев на других, всё же сделала вывод. Не он. Ну не валились остальные с ног, на людей были похожи...

Тогда что с ней?

Но девушка сжимала зубы. Терпела. Хоть и не понимала происходящего. Потому что пообещала не высовываться и не давать монахиням повода что-то подозревать.

- Sunt autem et alia multa, quae fecit Iesus; quae, si scribantur per singula, nec ipsum arbitror mundum capere eos, qui scribendi sunt, libros. Amen.

(*Многое и другое сотворил Иисус; но, если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг. Аминь.)

Священник читал строки из Евангелия. Чётко, звучно, так, что они проникали в самую суть головы. Колени тряслись. Нет, не из-за великих дел Иисуса, всего лишь месса подходила к концу, и удивительно слабые конечности не выдерживали. От собственной ничтожности воротило. Громкие слова, отскакивая от стен, коверкались, заползая в сознание, а там становились отравой и выворачивали внутренности. Сил оставалось мало - только поддерживать тело вертикально.

У неё словно не доставало половины личности. Оторвали, оставив лишь замученный мозг, который не привык всё воспринимать так. С пустотой, с серыми до смерти пейзажами. Почему? Что пропало?

Саднила настойчивая мысль из кошмара.

Поэтому жива.

Жива.

Жива с проклятьем? А без него кто? Идеальная, смиренная дева, искупающая грехи и ждущая неизбежный конец? Нет. Никогда.

- Laus tibi, Christe. - Шум голосов сливался в латинские слова.

Мариамна не смогла пошевелить языком. Монахини и так поглядывали слишком подозрительно, а теперь уж и вовсе нахмурились, недовольные таким поведением.

Магдалина искала искупления, и вы должны. Из кожи вон лезть, но молиться и очищать свои души от грехов.

Прикрыв глаза на миг, поняла. Наверное, такой её хотела видеть мать. Усталой от протеста, пытающейся изгнать собственную черноту. И темнота действительно отошла куда-то. Только вот кем она осталась без неё? Без навязчивого желания бороться, без огня и решимости в глазах?

Бесцельно блуждающим духом.

Губы свело в отвращении. Вместо чётких звуков - гул. Вместо ярких запахов - лишь смесь, вызывающая ком в горле.

- Per evangelica dicta deleántur nostra delicta.

(*Евангельскими речениями да изгладятся наши прегрешения.)

На выходе из церкви, когда толпа людей побрела по своим делам, а воспитанницы выстроились линией, дабы пойти к приюту, ноги вдруг подогнулись. Мир пошёл чёрными точками, загудело. Закрутились деревянные двери перед взором, поплыли резные ручки.

Дальше не помнила.

Только каждой клеточкой тела ощущала первую спокойную тишину за последнее время. Без кошмаров, без вымученности.

Только пустота - тягучие цветные пятна бегают туда-сюда, без желания собираться в полную картину.

Комфортно.

Ни времени тут нет, ни криков.

Так бы и осталась в плавных касаниях бессознательного.

Когда взгляд сфокусировался, а мысли вынырнули из патоки, уши оглушило звуками мира. Шепотки, холодные фразы монахинь, гудки автомобилей где-то на дороге. Громко.

- Давай поднимайся. - Дёрнула за рукав монахиня.

Не понимая, где она и что вообще происходит, девушка встала, морщась. Ирландия? Приют?

Отвратительно.

Разочарование накатило такое, словно она первый раз услышала новость о том, что жизнь придётся менять. О каждодневной работе и молитвах... Захотелось вдруг вернуться в спасительное забытье и не вспоминать себя.

- Ни смирения, ни веры. Не держится на ногах в доме Господнем - что уж тут думать? - буркнула одна, пока воспитанница приходила в себя.

- Может, она нарочно. Отвращение к святому делу. Бунтует душой. Против Бога встала.

- Сёстры, - негромко подала голос Елена. Единственная, кто не всегда соглашалась с остальными, но лишь потому, что только с Рождества Христова перевелась на служение. Слова звучали неуверенно, словно и сама не до конца знала, послушают или нет. - Она много работала. Может, это просто усталость. Слишком усердно, слишком рьяно... Может - уныние.

Настоятельница сморщила недовольное лицо. Сестра Виктория обернулась, только лишь взором показывая новенькой - тут не такие порядки. Потом спокойно ответила. В холодных нотках читалась отстранённость, словно и не живого человека обсуждали:

- Уныние, сестра Елена, и есть смертный грех. И вы должны это помнить.

Кивнула другая монахиня, выпалив недовольное:

- Падает во время мессы, не произносит слов хвалы. Не носит покаяния, а вызывает жалость. Это и есть путь искупления?

Мариам не могла ни разобрать большинство претензий, ни заметить странных переглядок Елены и Виктории. Мозга достигли только следующие фразы матушки Агнес: "...пусть её наставит тот, кто понимает, как изгонять леность. Пусть идёт к брату Владиславу..."

Опять к этому... наставнику? Вместо раздражения или интереса пришло почти равнодушие. Почти.

Шла процессия молча. Всё как в тусклом сне: деревья - чернильные силуэты, небо - меловая глыба, монахини - чёрные сгустки раздражения. Смазанные коридоры, тяжёлая дверь. Сегодня девушка уже не взъедалась и не шугалась. Позволила и завести себя и хлопнуть щеколдой позади.

Даже села на стул без указки и пререканий. Владислав только хмыкнул, очертив её усталый силуэт бегающим взглядом. Опустился напротив.

- Уже почти традиция, - начал он на русском, поднимая уголок губ. Будто прочитал в её виде такое, что позволило быть уверенным - можно. Можно быть свободнее. Не расскажет, потому что пришла не за молитвами, а за ответами. - Встречаться после утренней мессы.

Воспитанница скривилась, поглядев исподлобья. Он был странным. Не из их мира, не от Бога, но не чужим. На уровне мыслей, энергий блистала схожесть. Словно в его чёрных омутах плескалось то же, что и в ней. Но принимать данный факт не хотелось совсем.

Наставник не принадлежал этому месту - и всё же оказался внутри, будто двери открылись перед ним сами. Не просил, не каялся, не молился так, как учили. Но почему-то именно его слушали, к нему водили, о нём шептались. И раздражало не то, что чужак, а то, что чужаку позволено быть необходимым. Совсем не по вере - по какому-то другому, мрачному назначению.

Сколько девчонок здесь - особенно те, кто старше - исподтишка бросали взгляды на «духовника»?

«А он и рад, - всплыла злая мысль. - Не молитвами головы морочит. Не молитвами».

Но всё же гремело чёткое осознание: Владислав не просто проводник, не просто направляет. Он знает. Что-то такое, чего не хватало сейчас, когда мир дрожал, когда уверенность в собственных силах и возможностях покачнулась настолько, что она разрешила себе обратиться к нему.

Он знал.

И потому не осуждал, не боялся, не ненавидел.

И потому - чёрт побери - именно к нему шла сейчас без лишних протестов.

Разбитая, вывернутая. Бесполезная.

Спину держать прямо было сложно, кости ломало словно по велению кого-то злорадствующего. Зубы сжала по привычке и не ответила ничего.

- О ком ты рассказывал в прошлый раз? Кто "они"? - И говорить было больно. Будто каждое слово рвалось из пустой, натёртой до крови гортани.

- Они... - распробовав вкус маленькой победы, расплылся в улыбке.

По коже пробежали мурашки, а мысль застряла на полпути к мозгу. Девушка наклонила голову, поддаваясь этим гляделкам. Улыбка преобразила хмурые черты настолько, что теперь человек перед ней казался другим. Каким угодно: озорным, снисходительным, знающим, но только не благочестивым. У святых не бывает таких лиц - им неведомы эти полутени, неведом вкус «временного выигрыша», напитанного лёгким ядом тщеславия.

- Они - шёпот, они - сны в твоей голове, они - вокруг. - Смягчая твердую "г", наставник прищурился. - Сила.

- Сила? - Повторила едва различимо. Не с такой же легкостью, медленно, непривычно катая на языке русские буквы. - Но почему? Откуда? Зачем?

- Узнаешь ещё, сама. - Кивает уверенно, будто наперёд всё знает.

- Бред, - она хмурится, на секунду отводя взор. Следующая фраза вырывается сама по себе. - И где она? Почему я...

Девушка поднимает ладонь, чтоб жестом обозначить состояние. Слов подобрать не может. Но дрожащие пальцы описывают ситуацию ярче всего. Заметив это, сжимает их в кулак, быстро положив опять на стол. По комнате проносится тишина.

- Проверка. Игра.

- Игра? Что это за сила такая, которая измываться над людьми любит? - Мариамна шипит. Его ответ ей не понравился. Конечно, играть самой увлекательно, но вот когда это проделывают с тобой... Злит.

- Сила, с которой работать не умеют. - Он закатывает глаза на её возмущения.

- И что делать? - Спорить надоело. Резкий вопрос вылетел на эмоциях. Эмоции. Давно не чувствовала их бегущими по телу. Раздражение, неуверенность, сомнение. Не особо приятно, но всё же лучше, чем выжигающая клетку за клеткой пустота.

- Призвать. - Владислав сложил руки в замок, склонил голову набок. - Я сделаю, даже не заметишь.

- Но это же...

- Что? Грех? Гнев Господа? От лукавого? - Снисходительно улыбнувшись, парень вскинул брови. - Да ты уже во всём этом по уши. Хуже не станет. Гореть будем в одном котле...

Воспитанница дёрнулась. Почему он так легко говорит о... зле? Немилости Бога? Почему с такой насмешкой? Глаза бегали по его лицу, и она всё больше понимала. Тот, с кем встречалась пару недель назад, - образ, порушившийся её неплохим знанием русского. И теперь наставник другой. Не настоящий, конечно, но совершенно иной, не скрывающий издевательских ухмылок и двойственных комментариев.

- И что...? Как собаку что ли позовем? - Мозг вообще отказывался верить в сказанное. Мать бы уже давно поставила на колени, да сказала молиться, чтобы вся дурь про силу и призывы ушла.

Наставник снова хмыкнул, но без злобы.

- Да не трясись ты так, в самом деле. По-другому. Хотя... - Прищуривается, вспоминает. - У некоторых, знаешь, бесы и правда такие... Как шавки. Только чересчур зубастые.

- Бесы? - Откидывается на спинку стула, словно воздухом ударили в грудь. Глаза расширяются. - Ты с ума сошёл?

В радужке не страх, а смесь бешенства и отчаяния. Она так много времени жила в бетонной коробке догм, что любое другое слово казалось не просто кощунством - предательством собственной плоти. Её учили, что бесы - зло, что должна себя хоть на куски разломать, но не поддаваться их проделкам, вытравить, выжечь. А тут говорят не бояться, а звать?

На губах растянулся нервный смешок. Где-то внутри начинало сдавливать. Шёпот в ней бился, извивался, как змей под кожей: «Нет, нельзя», «грех», «бес», «ад». Но эти слова стали хрупкими. Как стеклянные игрушки - тронь сильнее, и хрустнут, а потом и вовсе разобьются с оглушительным звоном. А может, необходимо...?

- Это и есть сила? - Голос охрип, но прозвучал.

Владислав кивнул. Медленно. Не отрывая взгляда.

- Не святая. Не красивая. Но твоя. У неё имя. У неё вкус, у неё запах. И она может быть либо врагом, либо... - Он сделал паузу, которая заставила девушку сжать пальцы меж собой до боли. - Союзником.

Молчание опять повисло. Только теперь оно было другим. Тёплым. Дышащим. Почти... искушающим. Словно в комнате стало больше воздуха, но тот извратился. Вместо удушающего ладана сквозил сладкой патокой, проникающей внутрь. Всё перемешивалось, сердце пульсировало.

- Господи... - Рот сам раскрылся в знакомой фразе, Мариамна прикрыла лицо руками. Выдохнула. В венах бурлила кровь, словно что-то уже было готово выйти на поверхность, побеседовать. Жутко. - Чёрт с тобой, сделай хоть что-нибудь.

Злясь лишь на себя, она отмахнулась, не заметив озорных глаз напротив.

- Мой-то со мной всегда, твоего сейчас достанем. - Буркнул, расплывшись в ухмылке. Но мгновенно принял сосредоточенный вид, начав выкладывать на стол всякие... вещи.

Зеркало, свеча, гость земли, падающая с хрустом. Девушку всё больше мутило. Внутри разрасталось непринятие и тревога. Они ползли, подчиняли, срастались с капиллярами. Но она пообещала разобраться себе с этим потом. Главное, чтоб отвратительная слабость ушла, тело стало слушаться. А где тело, там и голова. Мысли правильные побегут.

- Прошу тебя о помощи... Не во имя Отца, Сына, да Святого духа, - шёпот разрезал помещение. Парень поджёг свечу - та вспыхнула, словно только этого ждала, и пустилась в пляс, раскрашивая стену в длинные, искажённые тени. Он уставился в зеркало, бормоча себе под нос. Уже не молитвы, уже не маска - просто звук, шёпот, поток. Пальцы касались подбородка, лица, как в трансе. - Открывай, да давай поработаем вместе. О помощи прошу. Открывай.

По спине заскользила холодная дрожь. А когда Владислав кинул лёгкое «зови его», у неё горло пересохло. Звать? Как? Каким образом? Ей?

- Меньше думай, просто зови. Скажи, чтоб вёл себя нормально.

Грудь сдавило противной болью. Рвано выдохнув, Мариамна обратилась внутрь себя... к детскому... ангелу-хранителю. Аж смешно. Ангел.

«Выходи».

Шёпот, шум, яркий огонь свечи. Всё смешалось, пошло рябью и куралесило перед туманным взглядом. Говор Владислава оглушал. Неизведанное пекло поднималось по рукам, по ногам, заползало в душу и выворачивало всё наизнанку. Горело в костях. Жгло так, что казалось, они рассыпятся, обернувшись в прах. Вместе с душой, вместе с телом.

Когда наставник всё же протянул руку, дабы улучшить контакт, на поверхность беса вытащить, подопечная отпрянула. Стул скрипнул. Сжала пальцы на деревянной поверхности, глаза зажмурила, ощущая поглощающую боль в голове. Но даже тогда, когда мир превратился в непрекращающийся гул, она прошипела:

- Только попробуй.

- Бог с тобой, - недовольно проворчал чернокнижник, вздохнув. - Дурная.

Руки тряслись ещё пуще прежнего, кожа на них стала чужой. Контроль ускользал. Терять его никак не хотелось. Но пришлось. Пришлось, когда грубое «Через Дьявола, через Беса о помощи прошу. Дай поговорить, связаться. Через Духа Нечистого...» достигло пика, затарабанив по каждой клетке мозга с такой силой, будто хотело разворошить всё живое там. И ещё. И ещё. Из самого глубокого, чёрного её естества выдернули тёмную сущь. Оттуда, где кончается человеческое и начинается это.

И тогда взор изменился. Из усталого и пустого превратился в чёрный, неморгающий и острый.

Парень замер. И замолчал.

- Как тебя зовут?

- Па-а-авел. - протянул искажённый голос. Не сильно отличался, но был грубее, с выраженной механичностью и отрывистостью.

- Ну-ну, - дёрнул головой. Не верил. Но, видимо, это норма. - Как давно сидишь в ней?

- Давно, - протянул, довольно улыбнувшись. Уголки губ дрогнули, дёрнулись, будто тяжело было ими управлять. - Маленькая ещё была.

Затянулась пауза.

Владислав о чём-то думал, поглядывая на девушку. Она - не здесь уже. А бес... Бес довольный сидел. То пальцы рук вытянет и постучит ими по столу, то пространство осмотрит пренебрежительно. Не баловался уж слишком, как низшие делают, скорее чувствовал себя как дома. Наслаждался.

- Пойдешь ко мне в услужники? - наклонился, опираясь на стол. Тон был уверенным, сразу видно, ему никогда не отказывали. Он привык, что такие приходят сами. Что хотят работать, что липнут, как насекомые на мёд.

Свеча шипела, запуская в воздух стойкий запах дыма, а горячий воск капал на поверхность треснутого зеркала.

А с другой стороны стены висело распятие. Наблюдало.

- Самоуверенный... - Раздался шёпот из приоткрытого рта. Бес будто задумался, губы девичьи скривил. - А не пойду.

- Что?

- Не пойду, малец. - Голос стал насмешливым, с ленцой.

- Почему?

- Зачем ты мне нужен-то такой?

- Работать будем, - повторил Владислав чуть резче, заострив тон. Но в нём уже мелькнула тень неуверенности, слишком лёгкая для действий, но достаточная для собеседника.

- Что, не понял? - Бес дёрнул бровью, с напыщенной театральностью. - Сказал же - не пойду. Сросся с ней давно, куда поведу - туда пойдёт. Ну не прекрасно ли?

Чернокнижник отвёл взгляд. Тело девушки било лёгкой дрожью, но сознание отстранённо покачивалось где-то на грани яви и тумана. Одного взгляда хватило, чтобы понять - так просто ничего не закончится. Не одним разговором, не парой сеансов.

- Она не справляется, - глухо сказал он. - С ума сходит. И ты это знаешь.

- Да, - бес кивнул, будто промурчал в ответ на комплимент. - Хочет вымолить меня - так пусть хоть изведётся, идиотка. Пока не поймёт, что не испарюсь, Бога бояться не буду.

Наступила тишина, густая и душная. Воск снова капнул, хлёстко, как капля крови. Владислав не любил торговаться в таких условиях - когда сам не до конца понимал, что происходит. Но выбора не было. Пока - нет.

- А если я откуп оставлю? - Поправил свечу, которую начало вести вбок. - Знаю, что любите. Откуплю как надо, а ты перестанешь так жрать её. Алкоголь, сигареты, что хошь?

- Какая добродетель, - бес протянул задумчивым тоном. - Алкоголь давай ирландский, без примесей только. Выдержанный. И сигарет... Не мерзких. Крепких.

- Хорошо, - кивнул, но повёл плечами с досадой. Недёшево. Не бес, а гурман, каких поискать.

- Но это временно. - Бес наклонился ближе, зрачки расширились. - Если продолжит страдать хуйнёй такой - по частям развалится.

- Понял, - глухо сказал парень, не отводя взгляда. - Договорились, значит.

В ответ ему кивнули, с едва уловимой хищностью.

- Отпускай. Отпускай, тело оставляй. Поговорили, уладили, поди туда, где и сидел. Через Антихриста прошу, через бесов да нечистого. Отпускай. Не во имя Отца, Сына, да Святого духа. Отпускай, говорю.

С густотой воздуха смешивался шёпот, рассекая влияние сущи своей резкостью и непрерывностью.

Пауза. Секунда.

Потом тело девушки обмякло. Тень скользнула к стене. Пламя свечи рвануло кверху. Затухло. Воздух вмиг стал легче, как после прошедшей грозы.

Мариам сморщилась, едва очнувшись. Сжала непослушные пальцы на краю стола. Но голову всё же мотнуло в сторону.

Он успел подхватить.

Воспитанница очнулась рывком - как будто вынырнула из ледяной воды внезапно и резко. Лицо её дёрнулось, плечи подались назад, глаза расширились в панике. Она ощутила чужие руки - одна поддерживала затылок, другая - плечо. Мужские. Живые.

- Не трогай! - вырвалось хрипло, инстинктивно. Она оттолкнулась, резко и неуклюже. Чуть не упала. Сердце колотилось, искря кучей смешанных эмоций. Страх, непонимание. Дезориентирована была.

Владислав отпрянул, но медленно, без извинений. Поправил горлышко бадлона, чуть резковато, будто вся эта ситуация что-то в нем задела.

- Садись, - сказал он холодно и кивнул, указывая на скамью у стены. Без просьбы, без агрессии - просто как приказ.

До боли хотелось огрызнуться. Послать к чёртовой матери, прям по-русски, с раздражением и так, чтобы спрятать неуверенность. Но его сосредоточенное лицо, чуть осунувшееся, без тени жалости, остудило язык. Она опустилась на деревянную лавку с дрожащим выдохом. Внутри всё ещё ходило ходуном. Трясущиеся руки сжала в замок и спрятала меж коленей. Никаких больше слабостей.

Губы сжаты, чёрными зрачками водила по столу, посматривая на потухшую свечу и зеркало с землёй. Смотреть на парня не хотела.

Наставник отошёл к другой стороне комнаты. Шорох. Стук чего-то, то ли банки, то ли крышки. Возился в своих мешках. Потом вернулся.

- Ешь. - Положил тарелку рядом.

А девушка как на неё поглядела, так и замерла разом. В нос ударил непривычный запах. Такой должен ассоциироваться... С домом. Медовый с нотками хлеба. Сглотнула.

Ощущение дома она потеряла давно, как и чувство вкуса всякой еды. Когда в рационе каша, странные блюда на ужин, вода или чай... Исчезает потребность в наслаждении трапезой, остаётся только сухое «поесть, чтобы не сдохнуть».

Несколько тостов с маслом и мёдом лежали ровненько, рядом яблоко аккуратно нарезанное.

- Ты украл это у священника в келье? - Спрашивает, поднимая взор на чернокнижника.

- Конечно, специально для тебя. - Цокает Владислав, а потом качает головой. - Лучше, чем та овсянка на воде, поверь.

- Поверю. - Она буркнула, скептически осматривая всё на тарелке и решая, есть или нет. Пропустила завтрак. Если пойдёт работать сейчас, то определённо свалится в ещё один обморок. - И ты просто так...?

- Не просто так. Чтоб не валилась посреди улицы больше. Я не врач и чудесным образом излечивать ото всех болезней не умею. Поэтому ешь, пока другой способ не придумал.

Мариам закатила глаза и всё-таки взяла в руки тост. Откусила. Осторожно, будто еда могла оказаться ловушкой или отвлечением. Но маслянистый, сладкий вкус увёл мозг в совсем другое русло. Активировал застоявшиеся мысли, заставляя вдохнуть и почувствовать себя здесь. В моменте. Не «дотерпеть бы до вечера», не «наплевать», а тут, в небольшой комнате с витающим запахом дыма и вкусным завтраком. Пение птиц за окном стало более звучным.

- А что с этим, ну...

- Бесом? - хмыкнул, пытаясь вести себя свободно. Но по глухому выдоху было видно - разговор с существом пошёл наперекосяк. Парень присел на стул. - Нормально всё будет. Пока что.

Она поглядела на него, раздумывая. Если дал еду, значит не наплевать, как бы не притворялся, язвил.

Села ровнее.

Внутри клокотало: и голод, и отвращение, и ещё что-то тревожное. Но разум проснулся. Начал выстраивать схемы. Она видела, как Владислав смотрит на неё - с каким-то аналитическим огоньком. Не как на девку, не как на пациентку. Как на... случай. Странный и необычный.

Ну и пусть. Пока интересуется, это полезно. Он и по территории расхаживать может, и окна в его кабинете без решёток. Ему доверяют. Если получится зацепить, задеть, пробраться сквозь образ шута, то это откроет ей много дверей... Она позволит узнавать себя, исследовать. И пусть тот думает, что контролирует, что помогает. Ведь всё равно нужно выбраться отсюда. И кто-то должен держать дверь открытой.

Воспитанница выдохнула, облизала пересохшие губы. Потом повернула к нему голову, с таким же недоверием, но теперь в этом месиве ощущений блистала капля интереса.

- Спасибо, - произнесла она негромко. Тон ровный, без улыбки. Но шаг. - Вкусно.

Пауза.

Он едва заметно дёрнул уголком губ. Кивнул. Один раз. И снова отвернулся к окну.

Идеально, - подумалось в моменте.

Клюнет.