Не судите по наружности, но судите судом праведным
Суд же состоит в том, что свет пришел в мир;
Но люди более возлюбили тьму,
нежели свет, потому что они злы.
(Ин. 3:19)
Едкий пар от порошка, в котором приходилось замачивать особо грязные вещи, заставлял щуриться. Вокруг не было разговоров, лишь слышались шаги в разных направлениях и постоянный шум воды, аппаратов. Жестяной таз порой гремел, когда движения рук становились слишком усердными.
Мариамне стало лучше. Заметно это было почти сразу: пропал тремор рук, слабость и глубокие синяки под глазами. Только вот кого благодарить? Господа? Владислава? Или... всё же это нечто, которое живет внутри. И за что? За то, что голову морочить перестал? Вот подарок.
Скривившись от мыслей, девушка окунула следующую вещь более рвано, так что взбунтовавшиеся капли окропили пол.
Обещала же больше не пытаться откреститься от этого. Обещала. Только хуже будет. Но мысли... Мысли не остановить было. И страх в них сквозил, и жгучее непринятие. Но она пыталась просто переключаться. Как и сейчас.
Вопросов к наставнику было много. Тех, которые забылись за предобморочным состоянием или увлечением удивительно вкусной едой. Как прошёл разговор с этим? Что значит это пресловутое «пока»? Если пока нормально, то когда будет ненормально? Если это и есть сила, то кто тогда Бог? Что он даёт? Как помогает? Где был?
Сжав в руке ткань, воспитанница выдохнула с едва заметной смесью усталости и раздражения. Сама себя доставала больше, чем работа и монахини. Понимание мира шаталось, балансировало на тонком канате, и было ощущение, что падение в любую сторону будет смертельным.
Может, никакого сеанса вызова и не было? Лишь спектакль. Но тогда почему она не помнит хороший такой кусок того сеанса? Дурманящие запахи? Обморок?
Проверять, что будет, если Мариам вновь займётся отречением от гипотетического... беса, не хотелось. Лучше просто не думать, просто...
Н е д у м а т ь.
Заныло в висках. Продолжив отстирывать в ладонях замоченную ранее одёжку, она попыталась отстраниться. Просто делать дело. Раз движение, два движение. Порошка подсыпать. Покашлять. Промокну́ть в воде. Тереть. Сильнее надавить, а то не отмывается. Может, воды больше надо? Опустить в таз. Создать рябь. Рассмотреть своё отражение. Зеркал тут не было. Хоть так. Чёрные волосы были пятном, но уже более симпатичным, чем зимой. Не такие короткие и позорные для приюта. Расплывался ворот коричневого сарафана, и вырисовывалось сосредоточенное лицо. Худое. Глаза на нём большие, но внимательные. Скулы вместе с остальной кожей проступают на водной глади холодным свечением. Силуэт тёмный рядом. Как размазанная икона с красными глазами.
Стоп, что?
Девушка дёргается, потом быстро оборачивается. Может, сзади висит изображение святой? Распятье? Монахиня стоит? Нет. Там лишь светлая стена ангара. Тело пробивает дрожь, а взгляд сам собой устремляется обратно на жидкость. Ничего.
Сердце замирает и, кажется, забывает разгонять кровь. Откуда в отражении было лицо? Откуда? Воспитанница сглатывает и быстро достирывает вещь. Убирает её в корзину, отходя на пару шагов от этого жестяного безобразия. Было ли это актом... напоминания? Что размышления тоже стоило бы контролировать?
Нервно поднялся уголок губ.
Какая прелесть.
***
Тепло здесь не уютное, а душное. Воздух густой от пара и запаха крахмала. Помещение длинное и вытянутое, с закопчёнными стенами, где окна под потолком запотели давно и насмерть. На большой железной плите лежат утюги. Тяжёлые и отвратительно чёрные, напоминающие рясы монахинь. Деревянные ручки перемотаны тряпками - чтоб ладони не так жгло.
Девушка была рада, что сегодня не пришлось заниматься глажкой. Хоть руки не будет сводить из-за одинаковых движений тяжёлым утюгом. Она складывала постельное бельё. На автомате уже, строго по правилам, ведь если ошибиться, то, скорее всего, можно получить с размаху по предплечьям. Белые ткани были накрахмалены аж до хруста, чтоб форму держали, когда сворачиваешь. Это всё потом уйдёт в больницу или пансион, или ещё в массу мест, для которых приюты занимались стиркой. Кучи упаковывались сами собой в то время, пока мысли без перебоя ползали в голове. Повинуясь приказу монахини, она молча собрала стопки в металлический ящик на колесах и повезла до складского помещения, где ткани хранились до приезда машины.
Толкнула плечом дверь, вошла. Тут было тихо. Никаких тебе работающих станков, утюгов и других посторонних звуков. Даже не следил никто. В этот раз работы было больше - раньше они с Анной справлялись быстрее, попутно успевая шептаться и иногда даже что-то мелодично напевать себе под нос. Пока ладони перекладывали стопку за стопкой, в мыслях заиграли воспоминания.
Вот Анна стоит по другую сторону ящика и ровняет простыню, тихо щебеча молитву об ангеле господнем. Потом откладывает её на нужную полку и поворачивается, проходясь по металлическому краю, как по клавишам пианино.
- Qui custos es mei... - пародируя игру, щебечет она. (* Хранитель мой (лат.))
Воспитанница хмыкает, продолжая заниматься своим делом. Но рутина будто бы стала идти легче, совершенно чудным образом.
- У меня дома было пианино, - чуть вздыхает Мариамна, выравнивая очередную светлую ткань.
- У меня тоже, иногда даже снится, как за ним сижу, - быстро шепчет собеседница, подаваясь вперёд, - Вот потружусь для Господа, а потом снова начну играть. И петь.
Казалось странным видеть на чужом лице полуулыбку. Для этого места непривычно, неправильно, глупо. Но ободряюще. Девушка качнула головой.
- Думаешь, мы выйдем? - в голосе сквозит неверие.
- Ну не умрём же тут. Наш талант оценят, обязательно. Не будут, как матушка моя, ругаться, мол, музыка - дьявольское искушение, - она уставилась на подругу с глазами, полными тихого ожидания, и едва заметно повела острым носом. Будто хотела подтверждения своих слов, будто жаждала надежды, хоть и слепой.
На это получилось только кивнуть. Слабо, неуверенно, но Анну это устроило. Та продолжила заниматься работой.
И правда, тут не умирали. Тут пропадали. Не можешь работать - не будешь. Только вот где теперь все эти женщины, где маленькие больные дети, родившиеся в стенах приюта, где раненые и покалеченные станками? И кто лежит на кладбище на заднем дворе? На том, куда им было не пройти, где из окон были видны лишь кресты без подписи и дат, да странного вида горки земли.
Не умирали.
Забывались.
Сжав в руках ткань, девушка очнулась. Увидела, что измяла край, и принялась его быстро ровнять. Лишь бы не заметили, честное слово.
Гора постельного белья меньше не стала. Надо перестать отвлекаться.
Добровольно выходят только те, кого забирают родственники-мужчины. Ей придется выгрызать себе путь самостоятельно. Начать бы хоть с какой-то зацепки... Да, она знает приют хорошо, но явно не весь - какие-то комнаты и коридоры оставались скрыты от глаз воспитанниц. Следила и за ключами: за их количеством, цветом, формой, какими монахини открывают ворота, двери. Нужно украсть хотя бы одну связку, тогда все дороги открыты. Ну почти... Без должного продумывания её, скорее всего, приведут гвардейцы, отловив в городе. А что сделают с девушкой, решившейся на ещё один побег, даже думать не хотелось.
- Angele Dei, qui custodes es mei, - воспоминание навеяло знакомый мотив. Так хотелось ощутить хоть каплю стабильности, чего-то понятного и привычного. Только сейчас слова казались другими, - Me tibi commissum, pietate superna... (*Ангел Божий, Хранитель мой. Просвещай и храни, направляй и веди (лат.))
К кому она обращалась? Кто теперь ангел-хранитель?
По коже пробежала дрожь.
Дверь со скрипом отворилась, и зашла сестра Елена. Чуть нахмуренная, она осмотрела всё ещё наполненную тележку. Рукой держалась за пояс, которым часто ударяла за провинности. Мариамна знала, что та лишь запугивает. Не ударит. Елена выделялась среди всех своими большими, часто встревоженными, но вполне себе честными глазами. Прикрывала те, когда воспитанниц наказывали, отводила, не замечая маленькие нарушения. Матушка Агнес назвала бы её слабохарактерной. Но ведь монахине, кажется, было не больше тридцати?
А ещё ей не доверяли. На поясе, чуть дальше чёток, были не все ключи. Значит, эту даже рассматривать не стоит, ничего полезного не выловишь, только время потеряешь. Только если... благосклонность? Нет, не будет она, подобно Анне, послушно выполнять любую команду, только бы отхватить один добрый взгляд. Никогда.
- Почему ты так долго, Мариамна? - Тон казался неестественно холодным, будто та пыталась перенять у кого-то манеру говорить.
- Простите, сестра Елена, я стараюсь ровно класть. И всего лишь молюсь.
- Хорошо, - она отступила назад, - заканчивай работу и отложи один комплект. Пусть Анна отнесёт его в комнату брата Владислава.
Нахмурились они одновременно. Монахиня - потому что осознала сказанное, Мариам - потому что сначала подумала, что это издёвка.
- То есть ты, да, отнеси один брату Владиславу. Комната на втором этаже, третья слева, - проговорила, едва не запнувшись, и поспешила выйти.
Воспитанница так и осталась на несколько секунд замершей. То есть теперь у неё появились новые обязанности? И что это вообще было?
***
Стук в дверь.
Девушка стоит, осматривая коридор и запоминая расположение этой кельи относительно всех остальных. В тишине приютских стен она различает неспешные шаги. Ей открывают.
- Утром забыли поменять. Приходится сейчас, - говорит кратко и по делу.
Владислав смотрит на неё, потом на плетёную корзину в усталых руках. Явно не ожидал увидеть именно это лицо перед собой, но всё же отступает, пропуская её.
Почему-то находиться именно в его комнате было... Напряжённо. Будто тут должна быть куча всего сокрытого. Может, пентаграммы? Странные книги? Дьявольские писания? Ну что за бред.
Внутри было так же, как и у остальных - Мариамна сразу зацепилась за всё, что смогла увидеть. Обычная кровать, тумба у стены - на той стояло распятие и фигура ангела, ниже три ящика. На стене чей-то портрет. Шкаф, на котором с краю аккуратно висело чёрное пальто. Окно, стол. А что на столе? Какая-то бумага? Ай, не видно. Она прошла к кровати, лишь мельком подняв взор на самого хозяина этих скромных владений. Тот послал ответный и произнёс:
- Выглядишь прилично, не то что в прошлый раз.
Воспитанница пожала плечами. Мысли раздваивались. Одна часть пыталась найти зацепки, что-то полезное, пока вторая вникала в суть его слов. Сделав шаг к столу, потянула деревянный стул за спинку, заставив его проскользить по плитке. Конечно, могла поставить корзину и на пол, но ей нужно было разглядеть содержание записей. Хотя бы мельком.
- Да, мне уже лучше, - бросила она через секунду, отворачиваясь обратно к постели. Аккуратно сняв простыню, сложила её привычными движениями. Точными, лишёнными хоть каких-то эмоций.
- Бес не мучил? - он чуть наклонил голову, наблюдая за работой.
И отдельной благодарности (конечно, мысленной) удостоился за то, что не подходил ближе. Стоял себе у двери, прислонившись к косяку, будто там был гвоздь, на который его повесили за плечо. Парень высокий, с упрямо прямой спиной, слишком спокойный для человека, который впускает внутрь чужака.
В воздухе стоял запах чего-то влажного - не плесени, но рядом. Будто дождь прошёл по праху. В кабинете тогда витало похожее - еле уловимое, как если бы порыв ветра занёс с улицы сырую тяжесть Корка.
- Нет, - говорила как обычно уверенно - монахини никогда не распознавали вранья. Сможет ли почувствовать собеседник?
Тот сначала помолчал, будто дожидаясь продолжения или опровержения, но его встретил лишь звук встряхиваемой ткани. Глухой шелест.
- Врёшь, - подметил он, чуть приподняв брови в простом «зачем?».
Девушка замолкла, чуть качнулась в сторону, положив ткань в корзину.
- Боишься всего этого, вот и сказать нихера не можешь.
- А ты не боишься? - Каждое слово, как новый ход в партии, скрываемый за обычной перепалкой и рутинными движениями. Но его фраза всё же цапнула изнутри. Потому что правдивая, - Ты же сам ходишь... С подобным.
- Я сам выбрал. Ты просишь - тебе дают. А потом платишь каждый день, - парень чуть взмахнул рукой.
- Я не просила.
- Уверена?
В животе что-то свернулось в узел, пока пальцы разглаживали простыню. Не уверена. Но лгать теперь нельзя, почувствует же, чёрт всевидящий. Тут аккуратнее надо... Вдумчивее. Вставая, Мариамна заметила что-то на тумбе. Боковым зрением, размыто.
Рамы окон чуть поскрипывали от ветра, что бушевал снаружи. Создавался в комнате едва слышимый треск, но словно не от мебели, а от невысказанных вопросов, недвинутых шахматных фигур. Она взяла подушку, перевернула и принялась стягивать наволочку.
- Если сила от бесов, то каков Бог? Почему молчит? Почему не даёт? - высказала так тихо, что ему пришлось бы вслушиваться, если хотел понять и обдумать мысль. Пришлось бы отвлечься от наблюдения.
Владислав почесал подбородок и пропустил момент, когда воспитанница чуть подалась назад, чтобы окончательно снять наволочку и слишком уж широким движением бросить её в ту же корзину. Ни один мускул не дрогнул на девичьем лице при следующем пересечении взглядов. Две чёрные бездны напротив. Цепкие, без уловимого дна и ясности.
- Может, он просто смотрит, не играется, - выдохнув, чуть нахмурился наставник, - А бесы торгуют. Ведь ты выберешь не самого сильного, а того, кто нужен тебе прям сейчас, - Парень замолчал. Дождался, пока всё будет заправлено и выровнено. Свёл руки вместе.
Взбив подушку, Мариамна всё же выпрямилась. Ненавидела это чувство - когда не слово, а попытка забраться внутрь, прощупать почву, когда не смотрят, а видят. Любила исполнять такое - вспарывать кожу и глядеть в сокровенное, но сталкиваться в ответ... Раздражающе. Напряжённо. Азартно.
- Обязательно выбирать? - В тишине слышала биение своего сердца. Равномерное такое, будто и кровь перекачивалась по команде.
- На двух стульях не усидишь, как жопу ни рви, - Усмешка сверкает у одного уголка губ, но голос окутывает келью без веселья. Не поучает - просто знает.
Воспитанница хмыкает и берёт корзину со стула. Делая несколько шагов вперед, понимает, что чужую природу издали видно. И как ему ещё верят монахини? А... Вдруг это жест доверия? Знает, что она не расскажет, что клюнет на наживку в виде знаний и силы. Может и так. Только вот и наставнику расслабляться не стоит.
- Бывает, один из стульев ломается сам, - Мариам проходит к двери, замечая, как парень делает шаг в сторону и поправляет воротник своих одежд.
И кажется в моменте, что в их мыслях витает единая невысказанная фраза: «Успеть бы уцепиться за уцелевший». Девушка чуть морщится и всё же дёргает за ручку, проворачивая. Слышится привычный щелчок, и внутри бьётся только желание вызволения. Уйти бы, да поскорее, пока сковывающий воздух не заполз в лёгкие. Владислав отмирает и бросает на прощание звучное:
- Блаходарю за вашу работу.
Она оборачивается, наблюдая прищуренные глаза и озорную нотку в этой черноте. Неопределенно кивает.
Когда идёт по второму этажу, то невольно подгоняет себя. Иногда даже оборачивается, ведь чувство чужого присутствия не покидает ни на секунду.
Успокаивается только в общей комнате - девочек нет, все работают, поэтому есть пару секунд... Пальцы ловко находят в корзине с грязным постельным бельем коробок спичек. Небольшой, наполовину пустой, но добытый умелыми движениями. Губы изгибаются в довольной улыбке, пока Мариам прячет найденное под жёсткий матрас. Потом отходит на пару шагов - глянуть, всё ли хорошо скрыто. Простыня ровная, ничего не торчит. Замечательно, хоть и временно, а то не дай бог монахини заметят при очередной ревизии... Пора было возвращаться обратно в ангар, там небось набралась ещё партия глаженых вещей. Только мысли были заняты совсем другим. Перед глазами всё ещё стояла картинка на той бумажке со стола. Главное - не упустить образ.
Кривоватый рисунок. Коридор? Комнаты? В чернильный круг обведена то ли дверь, то ли что-то ещё. Наставник, очевидно, был не лучшим художником. Судя по раздвоению здания, то было левое крыло, которое вело... Да, короткая надпись «cemetery»кладбище (англ.) подтверждала догадки. Туда был вход? А что за странный квадрат возле кладбища? Владислав мог проникать туда официально или ходил тайно? Судя по тому, что надпись выведена на английском, он не особо это скрывал...
Прикрыв веки, воспитанница постаралась высечь это нечто на подкорке сознания. Коридор, дверь, кладбище. Левое крыло. С кладбища же должен быть собственный выход?
***
Sacred Heart Church
music: Mutter - Scala & Kolacny Brothers
Когда солнце клонится к горизонту, последнее, что делает его свет, - с трудом пробивается сквозь высокие стрельчатые окна церкви. Играет с витражами, посылает на серые под пеленой вечера стены яркие пятна. Лишь на миг, будто разрисовывая скучный пейзаж, давая полюбоваться этим творением нещадно мало, а потом отнимая. Оставляя всех в приевшейся темной вуали вечера.
Тишина.
Священник наклоняется пред алтарём, вынимает из табернакля. Святые Дары. Его аккуратные шаги слышны, потому что никто не смеет нарушить молчание. Священное, окутывающее целиком. Связывающее все конечности крепким узлом.
Ноги чувствуют поверхность коленопреклонника, руки упираются в спинку следующей скамьи. Она знала, какой сегодня день, и отчего-то из-за этого самого открытия месса казалась... Иной. Как декорация, как игра для внимательных зрителей. Глубокое ощущение неправильности кололо под кожей, заставляло чаще отводить взгляд от святого отца и разглядывать окружение.
Всё так приглушенно, темно. Особенно в углах. Казалось, в них в любой момент может проскользнуть тень или померещиться силуэт. Ночь с 30 апреля на 1 мая. Пока они шли до церкви, Мариамна видела, как в домах, совсем недалеко от них, какие-то девочки собирали цветы, искали ленты и с озорством прятались от родителей, чтоб те не заметили другой вид клумбы. Предполагалось, что завтра с утра они подложат букетик под дверь соседям в честь весны, в честь старых традиций.
Сестра тоже так делала, ей нравилось радовать людей. Вспомнив об Элизабет, губы сами по себе скривились. Эту маленькую семейную традицию девушка не поддерживала, ведь обычно уходила в школу, где вместе с остальными пела гимны или украшала майский алтарь Богоматери. Было неплохо. Вроде.
Вздохнув, воспитанница подумала, что отвлекаться не стоит. Перевела взор на распятие, висевшее прямо по центру. Под ним две свечи - живые точки света, дрожащие, будто затаившиеся в напряжении. Их тепло ложилось и на композиции цветов рядом, и проходилось по силуэту Иисуса. Отчего-то пробрала дрожь.
- Quam oblationem tu, Deus, in omnibus quæsumus, - священник трижды осеняет себя крестным знамением над приношениями. - Benedictam, adscriptam, ratam, rationabilem, acceptabilemque facere digneris... (*«Просим Тебя, Боже, благоволи соделать это приношение всецело благословенным, приемлемым, угодным, духовным и благоприятным»)
Сегодня действительно что-то было не так. С окружением, с ощущениями, с ней. То и дело хотелось поправить жесткое платье - то рука зачешется, то нога. То вообще нос или волосы. Сидеть смирно было пыткой. Выйти бы, вырваться, сбросить вес всего того, что так давило и стесняло. Выйти...
- Ut nobis Corpus et Sanguis fiat dilectissimi Filii tui, Domini nostri Jesu Christi. - Он осеняет себя крестным знамением один раз над воинством и один раз над чашей. (*«Да станет оно ради нас Телом и Кровью Возлюбленного Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа»)
Просит разрешения, освещает. Девушка думала, что святость ему не к лицу. Лжецы, лицемеры, ироды.
В венах забурлила кровь. Неожиданно резво и горячо. Так, что всё недовольство стало физически ощутимым. Словно повисло рядом с ней, окутывая пространство и разрезая священный воздух чистой... ненавистью. Та проступила на ладонях, заставляя пальцы гореть. Засвербило в душе, дыхание вырывалось раздражёнными толчками. Она сжала спинку чужой скамьи, пытаясь не выдать ни одной эмоции, но это давалось сложнее, чем обычно.
В пелене вечера не было заметно почерневших глаз. И так навязчиво фразы бились в черепушке.
Недостойны святого. И видеть это недостойны.
Под бормотания священника Мариам впилась в собственную ладонь ногтями. Все эти мысли вызывали дрожь, но не отторжение. Вдох, выдох. Попытка успокоиться. Но голову так легко на место не поставить. Пульсация мысли, как жар, как навязчивый звон. Такой оглушительный, что может перебить любое слово раба Божьего.
Лицемеры. Все. Прячут глаза. Думают, что если искупили грех, то можно совершить его ещё раз. И снова отмолить, раскаиваясь. Ложь. Фарс. Я не могу это видеть. Не хочу это видеть. Пусть и они не видят.
Желание - чтоб погасло. Свет. Служба. Их уверенность. Желание втоптать в землю и заставить пожалеть. Плеча касается холод. Она не успевает понять, что к чему. Потому что лицо святого отца темнеет. Алтарные свечи гаснут одновременно. Без звука. Без ветра. Без причины. Пламя просто исчезает, как будто его вобрали в себя тени церкви.
И это во время освещения даров...
Воздух на секунду уплотняется, как перед грозой. Вечерняя тень накрывает их силуэты.
- Qui prídie... - запинается священник, сбив дыхание.
Молчание.
Кто-то охает или неуверенно что-то шепчет. Запах ладана бьёт в нос неожиданно резко.
На какое-то время всё приостанавливается, пока послушник перезажигает свечи, объясняя это «протягом от входной двери». Но она видит, как тот посматривает на алтарь. Как переглядывается с мужчиной, державшим чашу.
И внутри почему-то вместо страха и сомнений растекается... удовлетворение. Горькое, тёплое, неприличное - как запретное прикосновение. Сначала кажется, что это просто облегчение: ведь она ни при чём, всё случайность, сквозняк, вот и свечи потухли. Такое ведь бывает, правда?
Но нутро, плоть, что знает без слов, подсказывает: нет. Это не случайность. Не совпадение. Это отклик. На её желание, на её гнев. И оттого внутри скребёт, но не раскаяние, а острое... чувство власти. Капля, одна - но такая сладкая, такая необходимая. Как вода на потрескавшихся губах.
Сердце стучит, словно в исповеди - будто её поймали. Но вместо стыда - странная эйфория. Как будто что-то в ней проснулось. Не впервые, но сейчас она это признала. Не оттолкнула.
А если мать была права? И муж её? Если они чувствовали это во мне с самого начала?
Ногти всё ещё до боли впивались в ладонь, вырезая на мозолистой коже полумесяцы. Мысль ударила током. Значит, шанса на искупление не было никогда. Всегда бы оставалась в стороне, отвергнутая и виноватая.
Вздох.
Так вот оно - признание, что всё бесполезно. Песни, майские алтари, чинная благочестивая школа, помощь в церквях после уроков. Никто не замечал, как она смотрела на распятие, ждала ответа и не получала. Никто не слышал, как ночью перед приютом она шептала о помощи. Только пустота внимала словам - и вот теперь тень откликнулась.
К горлу подкатила тошнота, и девушка поморщилась. Заразительная мысль всё же проникла в голову: сила есть. Это не ересь. И уже поздно молиться.
Патрик бы отвёл глаза. Пожалел бы, что пустил её в дом. Что дал ей имя своей семьи. Позор. Позор. Бесноватая девка. Он наверняка и так думал это. Но если бы увидел её сейчас - испуганную, дрожащую и одновременно... упоённую, он бы убедился. Но почему? Почему она должна думать о мнении неродного отца? Чушь.
И всё же воспитанница не могла отвести взгляд. Смотрела, как свечи вспыхивают вновь, будто ничего не произошло. Всё становится как прежде. И захваченная собственными бесконтрольными ощущениями, совсем не обратила внимание на взор. Тот, который напряжённо сверлил её затылок.
***
The Magdalene Orphanage. Showers.
music: 528 hz Manipura - 3oaksmusic
Обычно в душ Мариамна шла продуманно второй по счету. Вода становилась уже не такой холодной, а перепады температур были редкими, не то что под конец. Но сегодня другое дело. На этой неделе к ним приставили сестру Грейсин, девушка никогда не понимала, что у той на уме. Остальные обычно строго отсчитывали время на мытье, вплоть до секунд, могли даже не стоять в проходе, а унижать и издеваться прямо в помещении. Святые.
Грейсин же таким желанием не обладала. Могла махнуть рукой и сделать вид, что караулит, но на самом деле вразвалочку пойти до соседнего крыла. Обычно её присмотр означал, что у них есть 15 минут относительного спокойствия. Новенькие даже облегчённо выдыхали. Конечно, это намного лучше, чем пытаться вымыть волосы жёстким мылом под насмешливые взгляды этих темных облачений. Цеплялись ко всем. Эта слишком толстая, на их взгляд, эта уродливая, эта зажатая. Их противный смех застревал в ушах. Мариам обычно подходила под категорию «Неуклюже высокая и худая. Посмотри ты, одни кости». Если честно, после трех лет пребывания уже стало наплевать. Она их даже не слушала, витала где-то в своих мыслях, вперив глаза в перекошенные рожи. Сёстры никогда не могли долго играть с ней в гляделки. Может, слабое освещение душевых бросало слишком большие тени, делая радужку угольной?
По бренчащему звуку чёток, который удалялся, воспитанница поняла, что всё, присмотра нет. И в этот раз пошла первая. Вода лилась на голову холодным потоком. С перебоями, с повышениями и понижениями температур. Разве такая может помогать смывать грехи? Скривишись, намылила голову едва пенящимся куском. И всё же короткие волосы было мыть легче и быстрее, чем те, которые у неё были раньше, красивые, до поясницы... Зажмурившись от попавшей в лицо капли, она быстро растерла тело. Пальцами задевая борозды от шрамов, что принесли бесконечные наказания, вела в голове счет. Ведь он шел на минуты.
Плитка под ступнями была холодной и скользкой, где-то мелькала ржавчина. Душ был обычной трубой с насадкой сверху - ни перегородок, ни крана. За шумом можно было услышать чей-то тихий плач. Повезло, что здесь нет монахини.
Выскользнув из-под струи, девушка дошла до лавки с полотенцами. Те были жёсткими, и иногда казалось, что ткань больше царапает кожу, чем впитывает влагу. Наспех одевшись в бельё и тонкую ночнушку, на которую то и дело стекали капли с мокрых волос, она проскользнула в соседнюю мелкую комнатку. Тут стояли несколько убогих раковин и пара шкафов с хозяйственными вещами типа вёдер, швабр и другого хлама. Но было кое-что ещё...
Странную дверь Мариам подметила ещё два года назад, когда её послали за половой тряпкой. Контуры были видны не особо хорошо, особенно в полутьме зябкого помещения. Но если рассмотреть, то сверху и снизу красовались щеколды. Только отопри - и наверняка откроется. Со скрипом и шумом, но никто и не заметит.
Подобравшись к знакомой конструкции и приподнявшись на носочки, легко смогла нащупать и двинуть шпингалет. Вот и плюсы роста прослеживались. Присев и сделав то же самое, она навалилась плечом на дряхлую конструкцию. Проделывала не первый раз, поэтому была уверена в результате.
В лицо дунул весенний ветер. Господи, что может быть прекраснее воздуха, пропитанного прохладой? Внутри всё билось в мелкой дрожи так, словно сами органы ходили ходуном от соприкосновения с вечерней природой. Но это ничего страшного. Привычно. Только бы вдохнуть глубоко-глубоко и уставиться на пейзаж - деревню впереди, витиеватый дым из труб, кромку шелестящего леса.
Воспитанница заметила второго человека, только когда уже шагнула. Гонимая адреналином, что очень неплохо помогал справляться с холодом на коже, она и не подумала, что может быть не одна. Замерла.
Владислав повернул голову, и его лицо вмиг окрасилось удивлением. На несколько секунд они замолчали. Лишь громыхающее небо поддержало этот немой обмен взглядами. Мариам отступать не хотела, зря что ли приходила, зря волосы мыла под ледяной водой? Капля скатилась с темных прядей за шиворот, и она вздрогнула, сморщившись. Тут пахло дождём, мокрой штукатуркой и чем-то ещё. Таким будоражащим и желанным. Свободой, может.
Парень всё-таки соизволил двинуться на другой конец балкона, так что теперь между ними было около ярда.
- На что смотришь? - Её голос прозвучал глухо и почти слился с очередным раскатом грома в пунцовом небе. Почти прижавшись к стене, девушка всё же облокотилась на железные перила и на секунду обернулась. Глянуть, хорошо ли закрыта дверь.
- Второе пришествие жду, - Он отозвался, вновь задрав голову к небу.
Собеседница всё ждала подвоха: посматривала на его руки, положение, движения, даже самые мелкие. Но тот и не собирался лезть к ней или одаривать сальными взорами с головы до ног. Даже не обернулся больше, кажется. Что ж, лучше уж так. По губам скользнуло подобие ухмылки, то ли в знак признания шутки, то ли в удивление.
- И как оно?
- Пока не спешит.
Всё погрузилось в странную тишь. Ветер проникал насквозь, впиваясь мелкими шипами в бледную кожу. Волосы липли к щекам и шее, оставляя ледяные следы, но это не доставляло дискомфорта. Только незамутненное ощущение восторга и... живости. Дыхание срывалось и делалось чуть дрожащим.
- Ты же не в Ирландии родилась. Откуда тут? - Наставник всё же отвлекается от едва заметных звезд меж густыми тучами.
- Сибирь, - ответ прозвучал как отрывок из досье. Без особых эмоций и сухо. Настороженно.
- Ну да. Стоишь тут как ледяная статуя. Меня бы уже судорога свела, - хмыкнул.
- Тело ни при чём. Это всё - от головы, - решила воспользоваться моментом. Раз уж тут, раз уж пришлось разделять миг свободы с ним, то придется делать ход. Заинтересовать, узнать, прощупать. Пусть додумывает сам. Ведь интереснее смотреть за ходом чужих мыслей, их направление может так много сказать.
- Советская закалка?
- Нет, не успела. Увезли, когда мне семь было.
Он кивнул, будто отмечая для себя лишний факт. Затем ляпнул после паузы:
- А мне пришлось гнить там до восемнадцати.
Девушка прищурилась, разглядывая его. В лице - не озлобленность, а какая-то вросшая в кожу усталость. Как плесень, проникающая в поры дерева. Брови опущены, губы кусает непроизвольно.
- Почему «гнить»?
- Верёвка оборвалась. Вот и пришлось, - лишь усмехнулся, вновь принявшись рассматривать пейзаж.
Тишина.
Воспитанница сначала не знала, что ответить. Играет ли он в честность? Доверие? Или просто говорит? Слишком равнодушно звучит для показухи. Звучит как факт и смирение одновременно. Рассматривая его профиль, она задается вопросом:
- Почему не повторил?
- Бесы спасали, - ответ прозвучал небрежно, но не совсем в шутку.
Будто в этом было двойное дно, какой-то смысл, который ей было не под силу разгадать из-за незнания. Бесы от греха спасли? Удивительно. Покачав головой, переступила с ноги на ногу. Вышла ведь совсем босая.
- А что ты тогда тут делаешь? - прозвучало скептично.
- А какая разница? Что тут, что там - ты никому не всрался, - Владислав пожал плечами, как будто этот вопрос не имел значения и был полной глупостью.
А теперь темный взгляд блеснул интересом. Хорошо, что увлеченный чем-то своим паренёк не заметил этого. Наверное. Вот оно. Ни обиды в поспешном тоне, ни злости. Одиночество. Отличие. Может быть...?
- А я думала, ты тут нашёл себе праведных друзей, - произнесла тихо, будто шутя.
- Что? - повернувшись в пол-оборота, глянул так недоуменно, что хотелось усмехнуться.
- Ты бы слышал, что монахини о тебе говорят.
- Любишь подслушивать?
- Полезно.
Он не ответил сразу. Только выдохнул - медленно, с задержкой. Отмахнулся, чуть скривив уголок губ. Проговорил:
- Да какие друзья из этих набожников? Даже не поговоришь.
В ответ получил кивок. Значит, и приятелей у него тут нет. Как чувствует себя человек, когда в чужой стране пытается стать своим? Влиться в традиции и выживать, учитывая, что он изначально другой. Черная овца. Что-то в этом анализе напомнило ей... себя. До боли и сжатых пальцев. Умна девка, легко рассуждать, когда ситуация знакома.
- Много говоришь? - пытаясь скрыть хмурое выражение лица после собственных выводов, она уставилась вглубь леса.
- Не с кем, - коротко ответил он, - а ты?
- Только когда хочу, - она слегка склонила голову, говоря только правду. Ни разу не соврала. Рекорд. И стратегия.
И снова тишина. Только капли начали бить по крыше, отдавая глухими стуками. Небо обещало жителям острова порцию очередного ливня. Уловил? Задумался так точно. Может, он узнал во мне что-то. Или просто надумал. Всё равно. Главное - теперь смотрит иначе. Не так равнодушно и остро.
И это было началом.
Девушка знала, что времени у неё всё меньше, поэтому решила, что не стоит сильно осторожничать. На секунду зависла, разглядывая его выражение лица. Ответит? На шее мелькнуло что-то чёрное, и она с интересом прищурилась. На мгновение. Но этого хватило. Контур какой-то выглядывал из-под привычного воротника бадлона, того, что наставник всё время поправлял. Такая привычка сразу бросалась в глаза. Может ли это быть тату? Хм.
- В прошлый раз, когда ты звал его, - говорила негромко, будто проверяя слова на вкус, - ты сказал, что «пока нормально». Что это значит?
- Да я кое-что предложил. Взамен. Чтоб пока не трогал душеньку твою бедную.
- И что ты предложил? - любопытство проскользнуло в тоне, но быстро спряталось за звуками дождя. Отходить от перил не хотелось.
- Мечту алкоголика.
На её непонимающий взор не ответил, только добавил что-то про небесконечное время. Поежившись, Мариам всё же спросила:
- А мне... платить не надо?
- Не начинай.
- Что?
- Не пытайся торговаться, если нихуя не знаешь, - тон из расслабленного перешёл в более угловатый. Ну и что за раздраженно-снисходительное настроение?
- Ты боишься, что я сама с ним поговорю? - Она сказала это ровно, без вызова, но с закравшимся подозрением.
- Я боюсь, что ты подумаешь, будто можешь с ним договориться.
- А ты разве не договариваешься?
- Я умею платить. И умею ставить рамки, если надо, - Он замолчал. Затем тихо: - А ты - нет.
Без злобы. Констатация.
Сжав губы, хотела что-то ответить. Видела, что к ней как к ребёнку обращаются. То не бери, с этим не разговаривай, пальцы в розетку не суй. И, может, рекомендации были направлены лишь на безопасность, но нутро так не думало. Хотелось признания своей персоны. Ума, силы, находчивости. Хоть чего-то. А не глупых советов.
Ладно, ничего. Невозможно бесконечно видеться жертвой.
Прогремел таз. Так громко, что девушка вздрогнула всем телом. Пора было уходить. Сестра Грейсин была до жути неуклюжей, вечно роняла и шумела, когда возвращалась... Откуда возвращалась? Зачем монахиня посещала другое крыло, они не знали, могли только строить догадки. Мазнув взором по второй дряхлой двери - со стороны наставника, воспитанница последний раз вдохнула. Словно хотела набрать сырого дождевого воздуха в лёгкие и хранить его там вечность. Потом вышла так же поспешно, как и в начале, кинув на прощание что-то типа смазанного «Мне пора».
Стукнули обратно защелки.
Капли барабанили по крышам и иногда попадали на задумчивое лицо чернокнижника. Он не отвернул головы от другой половины балкона, пребывая в каких-то размышлениях.