Последний акт трагедии

Знойный день догорает бесследно,
Сумрак ночи ползёт сквозь кусты;
И осёл удивляется, бедный:
«Что́, хозяин, раздумался ты?»

А.А.Блок. 1915

Здание Ленконцерта располагалось на набережной Фонтанки в старом доме, построенном ещё в стиле классицизма. Здание это ничем не отличалось от соседних домов: такой же безордерный фасад, старые окна, треснувшая желтая краска на стенах. В Ленинграде можно было бы найти сотню похожих зданий. Здание Ленконцерта отличалось только надписью «Ленконцерт» над дверью и вывеской «Концертный зал «Дом Кочневой». Постников припарковал свою «Волгу» рядом со входом, вышел из машины, закрыл её на ключ, и направился в здание Ленконцерта.

Поднимаясь по парадной лестнице, Евгений на несколько секунд задержался, осматривая росписи на стенах, представляющие собой сюжеты из римской и египетской мифологии. Постников с интересом изучал бы их и дальше, но сейчас ему не хотелось тратить время на это. Сюжеты из мифологии подождут.

Опасения Постникова, к его счастью, не сбылись. Его без каких-либо проблем пропустили к заместителю директора Пилкину — он как раз курировал эстрадное отделение Ленконцерта.

Пилкин оказался мужчиной средних лет, не толстым, но весьма полноватым, с лысой головой и гладко выбритым лицом. Пилкину было около пятидесяти лет. На визит гостя из милиции он отреагировал странно: он удивлённо вытаращил свои маленькие глаза и огляделся по сторонам, словно пытаясь найти выход.
— Добрый день, товарищ Пилкин, — представился Постников, присаживаясь на стул напротив самого Пилкина, — Я майор Постников. Ленинградский уголовный розыск. Я не отниму у вас много времени, — Евгений достал из кармана ручку и записную книжку, — Вы ведь хорошо знакомы с Вениамином Константиновичем Орловским!
— Конечно знаком! — выпалил Пилкин, — Отлично знаком. Правда, Веня, в последнее время все больше уходит в свою академическую музыку. На старости лет между эстрадой и оперой он выбрал оперу. В этом году у него прощальные заграничные гастроли. Но, надо сказать, Веня — талант, каких мало. Всего достиг сам, пробился с самых низов. В этом году не только его собственный юбилей, но и юбилей сценический. Тридцать пять лет на сцене! Вы вдумайтесь в это, товарищ майор. Тридцать пять...

Постников недовольно прищурил глаза. Складывалось ощущение, что гражданин Пилкин напоминает ему о его возрасте. Не то чтобы Евгений считал себя старым — напротив, он полагал, что жизнь только начинается в тридцать пять лет, но эти слова его раздражали. Тем более, как это обычно бывает, важный свидетель начал уходить от темы и пускаться в какие-то пространные рассуждения. В молодости майор любил подолгу беседовать со свидетелями — выслушивать их жалобы на проблемы, сплетни, подробности, не относящиеся к делу. Потом это все стало как-то надоедать, и вскоре Постников окончательно установил для себя негласный кодекс поведения со свидетелями. Минимум слов — больше информации. Тем более сейчас, когда время было самой ценной вещью на свете.

— Мне это не интересно, — спокойно сказал Постников, — Я здесь по другому поводу. Орловскому и его дочери кто-то угрожает. Вот я и пытаюсь выяснить, кто именно. Скажите, товарищ Пилкин, есть ли у Орловского враги?
— Враги? — Пилкин переспросил это таким тоном, как будто Постников спросил у него, есть ли у Орловского ускоритель заряженных частиц, — Конечно, враги есть у всех. Но, понимаете ли в чем дело, товарищ майор. Мы люди искусства, а не какие-то там уголовники. У нас вражда проявляется в другом. Я могу вам со всей уверенностью сказать, что никто из Ленконцерта не посмел бы угрожать Орловскому. Надеюсь, для вас не будет секретом, что у Вениамина Константиновича есть связи. В милиции и в... — Пилкин замялся, — и в Комитете, да...
— Может, ссорился с кем-то?
— Вы знаете, да, — сказал Пилкин, — Это было недавно...дайте вспомню...около двух месяцев назад. Да! На Первомай. У нас был праздничный концерт, Орловский выступал здесь, в нашем зале. Так вот. Незадолго до начала концерта, я видел, как он ссорился с кем-то на улице. Они так орали друг на друга.
— С кем ссорился, из-за чего была ссора? — не унимался Постников, который, уцепившись за эту нитку, решил давить до конца.
— Да я не знаю. Молодой какой-то. Лет не больше тридцати. Приехал на такси, пьяный в стельку. Стал кричать на Орловского. Говорил что-то про деньги, про дачу...я особо не вслушивался. Пришлось вызвать охрану. Этого гражданина затолкали обратно в такси, и он уехал. Орловский потом весь вечер ходил злой. Накричал на девушек на подпевке...чуть не сорвал нам концерт на Первомай. Скажу вам честно, характер у Вени скверный. Но талант — талантище! — Пилкин демонстративно развел в воздухе руками, — Слышали бы вы, как он пел у нас «Я люблю тебя жизнь»...а как он вчера играл Сусанина на сцене Малого оперного театра...сам Глинка, будь он на том исполнении, наверное, аплодировал бы стоя!
— Я не люблю театр, — перебил его Постников, — Лучше расскажите мне, что за человек, с которым спорил Орловский? Внешность, приметы, номер такси, на котором уехал.
— Э-э-э...я не очень хорошо об этом осведомлен. Давайте я вызову сюда нашего охранника. Он видел больше чем я, — Пилкин, не дожидаясь ответа, быстро набрал на телефоне номер и едва не прокричал в трубку, — Савкин, зайди ко мне в кабинет! Срочно! — и положил трубку.

Тот самый Савкин появился ровно минуту спустя. Это был человек совершенно не запоминающейся внешности: среднего роста, на редкость тощий для охранника, с уставшим, но умным взглядом.
— Савкин, скажи мне, ты дежурил на Первомай?
— Я, Николай Степанович. А что такое?
— Товарищ из милиции интересуется насчёт дебошира. Того, который скандалил с Орловским. Помнишь?
— Помню, Николай Степанович, — и Савкин, подойдя чуть ближе, начал рассказ, — Этот гражданин приехал незадолго до выступления Орловского. Начал с ним скандалить. Мне пришлось вмешаться. Разнял их, затолкал гостя обратно в машину и велел таксисту уезжать. Номер такси специально записал, на случай, если этот дебошир вернется... — Савкин достал из кармана записную книжку с логотипом Олимпиады-80, пролистал её к последним страницам и прочитал вслух, — Желтая «Волга». 08-31 ЛЕГ.
— А как выглядел этот дебошир, запомнил? — спросил Постников, записывая уже в свою записную книжку цифры с номера такси.
— Я не особо запомнил. Молодой, лет около тридцати. Волосы русые, кудрявые. Одет в...точно помню, были джинсы и водолазка. Все, что могу сказать.
— Понятно, — протянул Евгений, записав и эти приметы в книжку, — Благодарю вас за помощь.

Постников развернулся и вышел из кабинета. Спускаясь обратно на первый этаж по лестнице, майор вновь задержался у сюжетов древнеримских легенд. Евгений вообще любил искусство, и часто то ли в шутку, то ли серьезно говорил, что если бы не стал милиционером, то стал бы искусствоведом. Впрочем, в этом вопросе вкусы Постникова были весьма специфическими. Он хорошо разбирался в литературе, обожал живопись — но почему-то только импрессионизм. Привлекало его и античное искусство. При этом всём Евгений не любил театр, а балет в принципе презирал. Но в этот раз его посетила мысль — а не сходить ли как-нибудь в Ленконцерт — уже не по служебной надобности, а просто так?

В таком приподнятом настроении Постников вышел на улицу и сел в свою машину. Вне зависимости от того, что удалось раздобыть его коллегам, информация, которую он узнал, уже была интересной. Некий молодой человек требовал с Орловского денег. Почему именно с него? Нужно будет расспросить об этом самого народного артиста. Но перед этим — найти этого дебошира. Позвонить в таксопарк, узнать, кто из шоферов его подвозил, откуда подвозил, как звали пассажира...

***

В Ленинградской психиатрической больнице имени Кащенко, куда служебный долг завел лейтенанта Рысина было на редкость скучно. Женщина в регистратуре настолько долго искала личное дело пациента Леонтьева, что лейтенант от скуки начал изучать плакаты на стенах. В одном из них говорилось о профилактике различных психических отклонений, о первых симптомах различных нервных расстройств, и все в таком духе.

— Молодой человек! — окликнула его женщина из регистратуры. Рысин тут же подбежал к стойке регистрации.
— Вот его медкарта. Последний раз был у нас с 17 мая по 20 июня. Диссоциативная амнезия, вызванная острой реакцией на стресс. До этого лежал у нас в январе с неврастенией. Но лежал недолго. Врач Климов, который его наблюдал, сказал, что он симулянт.
— Где я могу найти доктора Климова?
— У себя в кабинете. Второй этаж, кабинет номер 22.
— Спасибо, — сказал Рысин, и направился в кабинет к упомянутому Климову.

Врачу-психиатру Дмитрию Захаровичу Климову в этом году исполнялось тридцать семь лет. Несмотря на юный, по меркам врачей возраст, Климов пользовался славой крупного специалиста в области психиатрии. Он столько раз порывался оставить медицину ради научной карьеры — но все разы руководство городской больницы просило его остаться доработать еще один год. И этот год длился уже по меньшей мере лет пять.

Мысли доктора сейчас были заняты дачей и грядками, которые его жена решила завести недавно. Нужно было прополоть их, полить, а также подсыпать удобрений. У другого эта монотонная работа вызвала бы, наверное, отвращение, но у Климова — нет. Он даже мечтал о том, чтобы уехать в ближайшие выходные на дачу. Хотелось отдохнуть от бесконечных пациентов и городской рутины (тем более, сегодня за день к нему на освидетельствование пришли аж пятнадцать человек разом. Всем им срочно, именно 21 числа июня месяца 1982 года от нашей эры нужно было пройти медкомиссию для получения водительских прав). Так что увидев на пороге молодого человека, Климов раздраженно бросил ему.
— Если вы по поводу водительских прав, идите в районную поликлинику. Или приходите ко мне только в приемные часы, — сказал доктор, сжав в руках карандаш, которым он что-то заполнял в журнале.
— Я по другому поводу, — сказал Рысин, доставая удостоверение из кармана, — Лейтенант Рысин, милиция. Мне нужно поговорить с вами.
— Заходите, — сказал Климов уже более спокойным тоном. Видимо, правду говорят люди — даже психиатру, порой, самому нужен психиатр. Не всякий выдержит такую работу, — Ну, чем я могу помочь?
— У меня два вопроса, — сказал Рысин, и сел на стул перед доктором, — Начнем. Вы наблюдали некоего гражданина Леонтьева, 1960 года рождения. В январе и вот, недавно.
— Дайте вспомню... — задумчиво сказал Климов и постучал карандашом по столу, — Да, был такой. Симулянт, но симулянт талантливый. Он у нас пытался отлежаться от армии. С этого года хотят и студентов начать призывать, вот и принялись они придумывать себе диагнозы. Но ваш Леонтьев интересный пример. Действительно лежал с диссоциативной амнезией у нас. Так что получит он свой белый билет...
— А что это вообще такое? Диссо...циативная амнезия? — спросил Рысин.
— Если простыми словами — то кратковременная потеря памяти, вызванная сильным нервным потрясением. У этого Леонтьева, насколько я помню, она была средней тяжести. В пространстве он как-то ориентировался, но при этом всём не помнил, например, сколько будет два плюс два.
— Скажите, а мог ли он в таком состоянии написать вот это письмо? — Рысин достал из кармана листок с текстом все того же стиха про смерть поэта. Климов взял его в руки и долго и внимательно читал его.
— Вы знаете, товарищ лейтенант, у меня немного другой профиль. Я занимаюсь больше нейропсихиатрией, изучаю неврологические поражения головного мозга. Я не специалист по судебной медицине. Но, все же, кое-что из этой записки сказать могу. Обратите внимание на почерк, товарищ лейтенант. Ровные, прямые буквы. Почти печатные. У человека в состоянии как у Леонтьева, они наверняка были бы непонятными, расплывчатыми. И такой объем текста он бы не смог написать. Это я вам говорю точно, — сказал Климов, и обвёл карандашом некоторые буквы, — Теперь немного моих предположений по этой записке. Написавший ее человек, на мой взгляд, не страдает какими-то видимыми психическими расстройствами. Это все, что я могу сказать, основываясь на его почерке. Я не графолог.
— И всё-таки, мог ли написать эту записку сумасшедший?
— Мог, — уклончиво ответил Климов, — Но мне нужно все проверить. Вот что, снимите копию и принесите мне. Я завтра поспрашиваю моих коллег из Института Бехтерева. Может, они что-нибудь подскажут.
— Не стоит, — сказал Рысин, — Зачем зря беспокоить ваших коллег? Дело, по сути, пустяковое. Кто-то подбросил эту записку одному человеку. Тот хочет понять, кто ему угрожает.
— Как знаете, — пожал плечами Климов, — Но я считаю, что всегда лучше перестраховаться. Если, как вы считаете, вы имеете дело с психически нездоровым человеком, то перестраховаться нужно обязательно. Их логика поведения непонятна даже для нас... — протянул доктор.
— Если что, я обращусь к вам. Спасибо за помощь, — сказал Миша, и вышел из кабинета доктора. Как он ни напрягал свой ум, он никак не мог понять, чем эта записка так заинтересовала психиатра, и что в ней такого? Единственное, что он понял — это то, что Леонтьев точно не виноват. Он бы физически не смог написать это...

«Был бы здесь Евгений Петрович...» — подумал Рысин, уже открывая дверь служебного автомобиля, — «Он бы точно разобрался в этом деле. Точно разобрался бы. Дело же пустяковое...»

Но интуиция почему-то подсказывала молодому лейтенанту, что дело далеко не такое простое, каким кажется. Несколько секунд, стоя у машины, Рысин боролся с желанием вернуться обратно к Климову и всё-таки согласиться на его предложение. «Может, он и прав? Лучше перестраховаться?». В итоге чувство разума пересилило интуицию. Рысин сел за руль машины. Нужно будет рассказать об этом всем Постникову. А уж он-то точно сможет разобраться...