Никаких «можно и «нельзя»
Они пришли вместе.
Не рука об руку, не бок о бок, но вместе — в ритме, в тишине, в том внутреннем синхроне, который трудно скрыть, если ты однажды целовал кого-то в два часа ночи и слышал, как у него дрожит голос от желания остаться.
Утро в институте было, как всегда, серым и суетным.
Фрин шла по коридору, обнимая папку с записями. Бекк — чуть впереди, без оглядки, как всегда. Только плечи у неё были чуть напряжённее обычного.
И тут — знакомый голос из бокового холла:
— Ага! Всё-таки вместе пришли.
Это была Элис — студентка с факультета, слишком наблюдательная. Рядом с ней — ещё двое, из тех, кто вечно перешёптывается за спиной. Они переглянулись.
— Ну что, Фрин, ты уже особенное задание получаешь? — усмешка в голосе. — Или "семинар под одеялом"?
Слова повисли в воздухе. Слишком громкие. Слишком наглые.
Фрин остановилась.
Бекк тоже.
Она развернулась — в ту же секунду, не колеблясь. И в её глазах больше не было ни холода, ни страха. Только решимость.
— Ни одна из вас не имеет права говорить так, — сказала она, ровно, но твёрдо. — Не о моей студентке. Не о женщине, которую я уважаю и люблю.
Тишина.
Кто-то прошёл мимо. Две девочки, услышав это, замерли. Элис побледнела.
— Вы... вы правда... — пробормотала она.
— Да, — сказала Бекк. — И если у вас есть проблемы с тем, что я человек, а не бездушная программа, вы можете подать жалобу в деканат.
Фрин стояла, прижав руку к груди. Её лицо пылало — от страха, гордости, от того, что впервые кто-то встал за неё так открыто.
Элис отступила. В глазах у неё мелькнуло что-то вроде испуга.
Фрин смотрела на Бекк, как будто видела её впервые. Не строгую, не холодную, а сильную настолько, чтобы стать мягкой.
Когда остальные ушли, Бекк подошла ближе. Тихо.
— Извини. Это, наверное, было слишком.
— Нет, — прошептала Фрин. — Это было... правильно. Наконец-то.
Пауза.
— Ты ведь знаешь, что теперь всё узнают?
— Пусть знают, — спокойно сказала Бекк. — Я не боюсь чувствовать. А бояться любить — куда страшнее.
Фрин кивнула. У неё задрожали губы. И в следующую секунду — прижалась лбом к её груди.
Не в поцелуе. Не в страсти. А в той тишине, где больше не нужно ничего доказывать. Где любовь — не преступление, а выбор.
—
И где-то за углом, среди тех, кто видел — были и те, кто хмурился, и те, кто улыбался. Но ни один из них уже не имел власти разъединить то, что было пройдено через страх, боль и желание.
Это было неизбежно.
Слухи, как всегда, ползли быстрее расписания. Уже через три дня после инцидента в коридоре, когда Бекк не выдержала и сказала вслух, что любит свою студентку, её вызвали "на разговор".
Кабинет 3.01.
Стеклянный. Слишком светлый. Слишком бездушный. За столом — трое: замдекана, старший куратор и женщина из отдела кадров с выражением лица, будто ей дали в руки жалобу на аморальность института. Хотя жалобы не было. Пока.
Фрин сидела рядом. На стуле сбоку. По статусу — не в центре.
По сути — в эпицентре всего.
— Профессор Бекк, — начала куратор, сцепив пальцы. — Мы уважаем ваш опыт и вклад в развитие кафедры, но вопрос, с которым вы к нам пришли... вызывает опасения.
— Я ни с чем не приходила, — спокойно ответила Бекк. — Меня вызвали, и я пришла.
— Хорошо. Тогда так. — Женщина из отдела кадров посмотрела поверх очков. — У вас романтические отношения со студенткой?
Бекк кивнула.
— Да.
Фрин отвела взгляд, но не отодвинулась. Она сидела ближе, чем прилично, и не сделала ни полшага назад.
— Вам известно, — продолжила куратор, — что подобные связи противоречат внутреннему этическому кодексу? Особенно, если преподаватель влияет на оценки или положение студентки в группе?
— Да. Мне известно, — кивнула Бекк. — И именно поэтому я заранее передала работу Фрин на проверку другому куратору. Её диплом не связан со мной. Мы не скрываем ничего. Мы поступили честно.
Пауза.
— В отличие от многих, кто просто притворяется.
Это последнее она сказала без резкости, но достаточно чётко, чтобы повисло в воздухе.
Замдекана тяжело вздохнул.
— Вы понимаете, в какую зону риска вы входите?
— Я давно в зоне риска, — сказала Бекк. — Ещё с тех пор, как позволила себе почувствовать, что живу. Что я не просто функция, а женщина, которая полюбила. Не по статусу, а по сердцу.
Фрин посмотрела на неё с таким взглядом, будто бы только сейчас поняла: она действительно не боится.
— И вы считаете, что это допустимо? — переспросили.
Бекк повернулась к Фрин.
— Я считаю допустимым то, что не вредит. Мы взрослые. Мы сделали всё, чтобы это было этично.
А если вы хотите уволить меня за то, что я полюбила человека, — сделайте это. Но скажите это прямо.
Наступила гробовая тишина.
Фрин осторожно взяла её за руку. Прямо там. На глазах у всех.
— Я не пожалею ни о чём, — тихо сказала она. — Даже если это моя последняя неделя в институте.
— И я не пожалею, — ответила Бекк.
Через несколько секунд замдекана откинулся в кресле.
— Никаких официальных нарушений не найдено. Но... вам стоит быть готовыми к слухам. Люди будут говорить. И осуждать.
— Пусть говорят, — произнесла Бекк. — Пока она рядом, я справлюсь.
И они вышли.
Не изгнанные, не сломленные.
А две женщины, которые впервые в жизни выбрали быть правдивыми — даже перед системой.
Это чувство появилось в груди, как только за ними захлопнулась дверь кабинета деканата. Ни злости, ни паники. Только... тишина.
Странная, редкая, с лёгким привкусом свободы.
Они шли по коридору института, который казался всегда слишком длинным и слишком чужим, — но сегодня в нём было легче дышать. Даже стены, будто устав от сплетен, притихли.
— Ну, — выдохнула Фрин, когда они остановились у лестницы. — Кажется, мы не сгорели.
— Кажется, да, — сказала Бекк. Она сняла очки, потерла переносицу, посмотрела на Фрин чуть иначе, чем обычно. Без маски, без холода.
— Но мне нужно... просто побыть живой. Не объяснять, не защищаться. Просто... позволить себе.
Фрин кивнула. Её пальцы дрожали, и не от страха.
— Пойдём в клуб.
Бекк приподняла бровь.
— Это сейчас было предложение потанцевать или уволиться окончательно?
— Это было предложение хотя бы одну ночь не прятаться, — тихо ответила Фрин. — Мы выстояли, Бекк. Мы остались. Я хочу это... почувствовать.
Бекк задумалась на секунду, потом слегка усмехнулась.
— Только если я выбираю музыку.
Они ехали в такси, окна были открыты, ветер трепал волосы, и всё в этом моменте было почти неприлично простым. Никаких ролей. Никаких запретов. Только она и Бекк — не как преподаватель и студентка, а как две женщины, которые прошли сквозь недоверие, обвинения и страх. И не сломались.
Вечер падал на город, как тёплая ткань.
Фрин смотрела на отражение Бекк в стекле — и впервые не прятала своей улыбки.
А Бекк — впервые смотрела на неё с тем странным спокойствием, которое приходит, когда ты больше не убегаешь от себя.
⸻
Клуб был на другом конце города — не тот, где тебя встречают "здравствуйте, преподаватель", а тот, где тебя никто не узнаёт, если ты не хочешь. Музыка, неоновый бар, приглушённые огни, залитые светом танцпола силуэты.
Фрин подошла к стойке в чёрной рубашке, которую никогда бы не надела на пары. Немного расстёгнутая, чуть слишком смелая. Но в эту ночь она хотела быть собой. Или хотя бы — своей для Бекк.
Сзади подошла Бекк — в тёмном, элегантном, с распущенными волосами и бокалом сухого. Так её ещё никто не видел. Даже, кажется, она сама.
— Надеюсь, ты не заставишь меня танцевать, — сказала она, облокотившись рядом.
— Я заставлю, — усмехнулась Фрин. — Но сначала — выпьем.
В углу клуба, за круглым столом, их уже ждали. Софи, Марк, Нира — друзья Фрин с курса и парочка знакомых из соседнего потока. Те, кто не отвернулся, когда слухи разнеслись. Те, кто смотрел на них не как на "преподавателя и студентку", а как на людей, у которых просто случилась любовь.
— Ну что, теперь вы не прячетесь? — бросила Софи, поднимая бокал.
— Бекк теперь не может дать мне зачет по блату, — подмигнула Фрин. — Так что, считай, всё честно.
Они смеялись, выпивали, говорили о чём угодно — кроме института. Наконец-то.
И в какой-то момент, когда заиграла та самая песня — электронная, пульсирующая, с глухим битом и каплями вокала — Фрин встала. Протянула руку.
— Пошли.
— Фрин...
— Только один танец. Я тебя не съем. Пока.
Бекк вздохнула и поставила бокал. И пошла.
На танцполе было темно. Свет мигал, как дыхание. Люди двигались, терялись, растворялись в ритме.
Фрин обернулась, медленно взяла Бекк за талию, потянула ближе.
— Раньше ты никогда бы не позволила мне так сделать, — прошептала она.
— Раньше я не позволяла себе вообще ничего чувствовать, — ответила Бекк.
— А теперь?
— А теперь я хочу, чтобы все видели, как я тебя держу.
И она провела рукой вдоль спины Фрин, опускаясь ниже, почти притянула к себе.
Они не танцевали — сливались, как дыхание с дыханием.
Пальцы Фрин соскользнули к шее Бекк, губы едва коснулись щеки.
И в этот момент кто-то из их друзей закричал с зала:
— Вы, блин, как в фильме! Уже поцелуй её, наконец!
Фрин засмеялась. Бекк посмотрела ей в глаза.
— Ты уверена?
— Я уверена. Здесь. Сейчас. С тобой.
И они поцеловались. Прямо на танцполе, под музыку, под свет, под чужие взгляды — впервые без тени страха.
Музыка становилась всё громче, клуб темнел, лица — размывались.
Они с Бекк возвращались к столу смеющимися, раскрасневшимися, с бокалами в руках, и Фрин чувствовала: она никогда ещё не позволяла себе так сильно. Не жить, не желать, не быть рядом.
Вино, смех, чьи-то руки на плече, лёгкие шутки — всё переплеталось. Даже друзья, казалось, понимали: этот вечер нужен им не как веселье, а как... разрядка после выживания.
Прошло, может, полчаса. Может, час.
Музыка сменилась. Заиграла что-то медленное, тягучее, с низким битом.
Фрин сидела на барном стуле, болтая с Нирой и Марком, пока Бекк куда-то отошла — кажется, к стойке, за новым бокалом.
И тогда она заметила это.
Бекк стояла не одна.
Девушка — чуть младше её, с короткими светлыми волосами и блестящими серьгами — говорила с ней, наклонившись вполоборота. Их руки почти соприкасались. Рука девушки лежала на стойке, почти касаясь пальцев Бекк.
Сначала — ничего особенного. В клубе все флиртуют.
Но потом Фрин увидела, как Бекк улыбнулась. Та самая, редкая, мягкая, чуть кривая улыбка — её улыбка.
И — как та девушка наклонилась ближе, почти касаясь губами уха Бекк.
Что-то кольнуло внутри. Резко. Глухо. До слёз.
Фрин поставила бокал на стол и встала.
— Куда ты? — окликнула Софи.
— Проветриться, — коротко бросила она, уже прорываясь сквозь толпу.
Танцующие мешались под ногами. Музыка давила, пульсировала в висках.
Фрин подошла вплотную.
— О, привет, — сказала девушка, обернувшись с лёгкой улыбкой. — Ты с ней?
— Да. Я — та, с кем она пришла. И с кем она уйдёт, — голос Фрин был твёрдым. Без крика. Но в нём звенела ярость, завёрнутая в боль.
— Поняла, — спокойно ответила та, отступая на шаг. — Извините, я не знала, что вы... вместе.
Она ушла легко, как будто ничего не случилось.
А Фрин повернулась к Бекк. И увидела: та не злилась. Но и не оправдывалась.
Только смотрела. Прямо. Грустно. Тихо.
— Фрин...
— Ты серьёзно? После всего, что мы сегодня прошли? После всего, что я тебе позволила увидеть?
— Она просто подошла, — спокойно сказала Бекк. — Я даже не заметила, как быстро...
— Но ты ей улыбалась, — перебила Фрин. — Так, как мне улыбаешься. Только мне. Или это тоже просто?
Бекк тяжело выдохнула.
— Я не знаю, что ты хочешь от меня услышать. Я пьяна. Я не думала. Я хотела... быть легкой. Хотела исчезнуть в этом шуме хоть на минуту.
— Исчезнуть? — голос Фрин задрожал. — А я? Я всё ещё здесь. Стою. Люблю. Держу тебя, когда ты разваливаешься. А ты хочешь исчезнуть?
Пауза. Длинная. Громкая.
Бекк подошла ближе. Очень близко.
— Я не хочу исчезнуть от тебя. Я хочу исчезнуть в тебе. Но я путаюсь. Я боюсь. Я не знаю, как это — быть с кем-то по-настоящему, когда тебя не стыдятся и не скрывают. Я всё делаю не так, Фрин, но если ты уйдёшь сейчас... я не знаю, как выберусь обратно.
Фрин всматривалась в неё. Долго. Молча.
Потом обняла. Молча. Не для прощения. А чтобы не сломаться самой.
— Ты всё равно уйдёшь со мной, — прошептала она ей в шею.
— Я этого и хочу, — ответила Бекк.
И тогда стало легче. Не светло. Не правильно. Но — по-настоящему.
Они стояли посреди зала, окружённые музыкой, неоном, чужими танцами и случайными взглядами, — но между ними было напряжение, острое, пульсирующее, почти болезненное.
Фрин смотрела на неё, не отпуская взгляда.
— Я не могу вот так, — сказала она тихо, почти сквозь музыку. — Не могу смотреть, как ты теряешься. И при этом молчать.
Бекк опустила глаза.
— Я не потерялась. Я просто...
Но она не договорила.
Фрин взяла её за руку. Резко. Смело. Тепло.
— Пошли.
— Куда?..
— Доверься мне, — коротко сказала Фрин. И повела.
Они пробирались мимо танцующих, мимо мерцающих стен, вдоль коридора к задней части клуба. Фрин знала это место. Уборные были в конце — просторные, почти приватные, с глухими дверьми и слабым светом.
Она толкнула одну из кабинок, втянула Бекк внутрь — и заперла замок.
На секунду — тишина. Только приглушённая музыка сквозь стены и их дыхание.
Фрин прижалась к двери, глядя в лицо Бекк.
— Ты хочешь исчезать в толпе? Спрятаться за другими?
Она склонилась ближе.
— Или ты хочешь меня?
Бекк вглядывалась в неё, словно боясь, что это всё сон. Или — что она наконец сорвётся.
— Я тебя уже давно хочу, — прошептала она. — Но я всё время торможу. Всё время боюсь.
— А я — нет, — тихо сказала Фрин. — Я больше не боюсь.
Она наклонилась. Их губы встретились. Сначала медленно. Осторожно. Как первый раз.
Потом — быстрее, голоднее. Со всей болью, ревностью, срывающимся напряжением.
Руки Фрин скользнули по талии Бекк, притянули её ближе, крепко. Жадно. Бекк отвечала так, словно в ней сгорело всё сопротивление — только дыхание, тепло, пальцы, что зарываются в волосы Фрин, и короткий сдавленный стон, вырвавшийся сквозь губы.
— Здесь?.. — выдохнула Бекк, прерывая поцелуй.
— Здесь. Пока никто не видит. Только я. Только ты.
Они слились снова. Поцелуи стали глубже, влажнее. Фрин прижала её к стенке кабинки, руки легли на бедра, скользнули по бёдрам, выше.
Ткань на них была тонкой, дыхание — горячим, и в этом полумраке, где мир сузился до их тел, каждая деталь ощущалась ярче.
Бекк запуталась в пуговицах рубашки Фрин, срывая их с лёгкой дрожью.
Фрин облизала губы, касаясь кожей её шеи.
— Ты такая... настоящая.
— Ты сводишь меня с ума, — прошептала Бекк.
И когда пальцы соскользнули вниз, под ткань юбки, когда одна из них прижалась к стене, задыхаясь, а другая — обнимала крепко, как если бы боялась отпустить хоть на секунду — всё стало ясно.
Никаких масок.
Никаких «можно» и «нельзя».
Только они.
Живые. Настоящие.
И — не способные больше притворяться.