Перо удачи

С девочкой отправили говорить Мэй – единственную из присутствующих, у кого есть ребенок. Точнее, логика немного сложнее: необходима была женщина – чтобы девочка чувствовала себя спокойнее, – умеющая ладить с детьми. Между Лу и Мэй выбор очевиден.

Мэй входит в комнату после ответа на стук, прикрывает дверь и с разрешения садится на край кровати. Девочка – девушка, если точнее, – с любопытством смотрит на нее, позволяет представиться, но собственное имя не называет. Что ж, Мэй оно облегчило бы жизнь, но не существенно.

– Как давно ты знаешь, что маг? – осторожно спрашивает Мэй.

Девочка ведет хрупкими плечиками, хлопает ресницами.

– С детства.

Исчерпывающе. Единственной причиной, по которой у подростка получилось лишить магии большинство колдунов, – долгая практика вкупе с незаурядными способностями. Стоит отдать должное ее отцу: огранку алмазу он дал безупречную, да и сам камень замечательно отшлифовал.

– Как ты считаешь, у тебя хорошо получается?

Вопрос без подвоха, но ответ на него даст понять, насколько девочка осознает свои возможности. Если не осознает, то о последствиях не пойдет и речи, но если наоборот... Тогда останется надеяться на искреннее раскаяние, которого, судя по стеклянным глазам, Мэй не получит.

– Папа говорит, что лучше всех! – она едва не подпрыгивает на месте, взгляд искрится, сверкает, лишает мыслей о невиновности. – Даже лучше мамы! Папа говорит, что я очень сильная и могу изменить мир.

У Мэй сдавливает горло. Хочется, чтоб это светлое создание оказалось жертвой, не представляющей, что творит, но Мэй понимает: она ведомая, но не совершенно глупая.

– Ты знаешь, что уже его изменила? – голос проседает как натяжной потолок, шуршит, теряя силу.

Девочка снова кивает.

– Папа говорит, что мы почти у цели.

– У какой цели?

– У нашей. Папа хочет, чтобы магов больше не было, и я ему помогаю.

Мэй смотрит на нее и не верит, немо шевелит губами, не находя слов. Перед глазами вместо красивого личика проносятся новостные ленты и имена – блеклые строки с редкими знакомыми словами. В соседней комнате сидит Лу, потерявшая брата и его возлюбленного, Рэй, стоявший за кладбищенскими воротами на похоронах первой любви, двое парней в черном – совершенно точно траур по ком-то, кого Мэй не знает. И этот ребенок – глупый, ведомый, но скорее всего здоровый – отдает своим действиям отчет.

– Зачем? – Мэй понимает, что плачет, но ничего не может с собой поделать. – Ты в курсе, что многие умерли из-за этого?

– Ну и что? – она жмет плечами. – Они же были магами, какая разница?

Какая разница...

Мэй повторяет ее слова и собственные исчезают, как свет фонарика, когда нажимаешь кнопку. Сколько жестокости нужно взрастить в ребенке, чтобы он искренне верил, будто можно убить – косвенно, но убить – того, кто отличается.

– Почему вы плачете? – вдруг интересуется девочка, склонив голову набок. – Я вас расстроила?

Очень.

Этот голос, переливающийся серебряным звоном, принес столько необратимого и сомнительно обратимого в мир, что будет лучше, если он навсегда исчезнет. Но Мэй искренне жаль, как может быть жаль дорогое ювелирное украшение, брошенное в печь. Доволен ли ее отец, что девочка больше не сможет петь? Стоила ли игра хоть одной свечи, зажженной в процессе?

– Ты сожалеешь? – спрашивает Мэй, не отвечая на ее вопрос.

Девочка мотает головой.

– Нет.

– А понимаешь, что... – Мэй запинается. – Что тоже должна была лишиться дара?

Девочка улыбается, как умалишенная умалишенной.

– Папа говорит, что я особенная! Что мой дар от бога, а их – от дьявола.

– И тебе никого не жаль? Из тех, кто умер? Ни друзей, ни их...

– У меня нет друзей. И никого не жаль. Они заслужили.

– Чем? – это ее голос? Такой надорванный, жалкий, дрожащий. Мэй всегда умела держать себя в руках, но за прошедшие месяцы кошмара так долго крепилась, что теперь, глядя на виновницу, резьбу сорвало. Вдохнув и выдохнув, повторяет тверже: – Чем они заслужили такое?

– Тем, что маги.

– Они не выбирали.

– Какая разница?

Снова – какая разница. Девочка не понимает, что сделала не так, в чем ложность ее суждений, и самое страшное, что Мэй не может ей объяснить. Нужно было разграничивать зло и добро в детстве, в детстве же строить фундамент морали, а теперь...

Теперь Мэй втягивает густой воздух и встает.

Говорит, возвышаясь над девочкой, будто разгоревшийся до потолка костер:

– Вас с отцом будут судить. К чему приговорят, я не знаю, но... Без "но". Просто пойми, что из-за жестокости твоего отца ты пострадаешь больше него.

– Но мы же хотели...

Мэй прерывает ее жестом.

– За что боролись – на то и напоролись. Придется заплатить по счетам, хотя вы в таких долгах, что ваши потомки не расплатятся.

***

– Она вменяемая и внушаемая, – говорит Мэй, когда парни и Лу отпускают их с Рэем домой. – В смысле, она полностью осознает и действия, и последствия, но отец настолько прокурил ей мозг, что там ничего человеческого не осталось.

Рэй хмыкает дымом, ведет челюстью, выдавая придушенную злость.

Они идут по мокрому асфальту, обходя лужи, когда вообще их замечают. Медленно катится к горизонту солнце, прячется за крышами многоэтажек, блестит янтарем в каплях, срывающихся с карнизов и веток.

Было время, когда Рэй и Мэй грызлись на ровном месте, но спесь прошла, перетекла в привязанность, окрепла. Сточились когти и клыки, углы смягчились. Они притерлись, привыкли, смирились с необходимостью друг в друге. Разговоры об искусстве уступали злым шуткам, споры о философских течениях разбивались о монологи – каждого о разном.

Мэй упустила тот момент, когда их с Рэем миры склеились и срослись, переплелись как Древа Валар, однако теперь реальность без него тускнела, теряла очертания, будто под пролитым молоком тумана.

– Милая девочка, – говорит Рэй. – Надеюсь, прежде, чем ей запретят открывать рот, ее заставят сорвать связки в обратной песне.

Мэй молча кивает.

Девочке лет семнадцать, у нее нет друзей, ориентиров по жизни, крепкой опоры, вместо земли под ногами – зыбкий песок отцовских стремлений. Она – те самые чужие руки, которыми хорошо выгребать угли, но был ли у нее выбор.

– Ты ее жалеешь, – вздыхает Рэй. – Знаю тебя уже двадцать лет, не меньше, а ты не меняешься.

Говорит он зло, но Мэй улавливает удовлетворение в голосе. Втоптав сигарету в землю, Рэй прыскает смешком и улыбка остается на его губах.

– Что в универе, что теперь, ты готова жалеть всех, кто не достиг восемнадцати. Но скажу тебе кое-что. – Шуршит пачка, сигарета, трущаяся боком о другие сигареты, щелкает зажигалка. – Фальшивить она могла. Как минимум. Как максимум не петь совсем, но это мы оставим более смелым. Она могла лажать и прикидываться больной: для певцов не редкость зарабатывать ларингит.

– Она же была ребенком, – Мэй слабо возмущается, признавая его правоту.

Рэй цокает языком.

– Положим, петь эту херню она начала год назад. Сколько ей было? Шестнадцать? Все еще ребенок без мозгов? Хочешь сказать, что она не смотрела фильмы, не читала книги, не общалась, мать твою, хоть с кем-то? Она точно ходила на вокал – один этот мудак ей голос не поставит. И точно ходила в школу – когда мы вышли, соседка за столом спросила, не учителя ли мы девочки из той квартиры.

– У нее даже друзей нет.

– Друзей, может, и нет, а окружение какое-никакое есть. И если она верит в то дерьмо, которое вбил ей папаша, она виновата по всем фронтам.

К тому моменту, как Рэй договаривает, гаснет сигарета и немного успокаивается Мэй. Он снова прикуривает, делает несколько глубоких затяжек, следит за плотным облаком дыма, зависшем во влажном воздухе.

– Я не пытаюсь сделать из нее чудовище, – Рэй продолжает непривычно долгую речь, – эти лавры оставлю ее отцу. Но я хочу, чтобы ты поняла простую истину. – Он резко обгоняет ее и замирает напротив, держа руку с сигаретой по ветру, чтоб дым не летел на Мэй. – Ты не виновата. Ты поступила правильно.

Рэй улыбается, и у Мэй окончательно отлегает от сердца.