Под куполом цирка

Маленький городок у моря с узкими улочками, где местные магазинчики стояли, как старые фотографии, слегка выцветшие и потёртые от времени. Здесь не было ярких рекламных вывесок, как в больших городах. Приезжие могли подумать, что на время остановились в каком-то забытом уголке. Но для Дианы это был новый мир, в котором её прошлое не цеплялось за неё, хотя и всё равно оставалось где-то позади. Каждое утро она приходила на работу в кафешку, расположенную прямо у дороги, в двух шагах от пляжа. Это было уютное место, где воздух пропитался запахом жареного бекона, свежих пончиков и сильного кофе, который будто мог пробудить к жизни мёртвого. Столы стояли под маленькими лампами с тусклым светом, а стены украшали морские раковины, карты и рыбацкие сети, привезённые с местных рынков. Диана начала здесь работать после того, как покинула цирк и уехала в этот городок. Она устроилась официанткой, приняла новую роль, в которой ей не нужно было носить грим или концертные наряды. Здесь она была просто девушкой в униформе с серыми фартуками и небрежной прической. Работы было не так уж много, и этим Диана наслаждалась. Она любила тихие часы, когда не было клиентов, и она могла сидеть за барной стойкой, покачивая ноги и поглядывая в окно на залитую солнцем улицу. В кафе она познакомилась с Лили, девушкой с яркими рыжими волосами и непринуждённым, слегка вызывающим нравом. Лили была полной противоположностью Дианы: уверенная, разговорчивая и жизнерадостная. Она сразу предложила Диане обед вместе, когда заметила её молчаливое присутствие в первый день.

— Хочешь присоединиться? — доброжелательно спросила Лили, и её улыбка была заразительна, как луч, освещающий только один угол тёмной комнаты.

Это предложение казалось Диане странным, но она почувствовала в нём уют. И Лили стала для неё первой настоящей подругой в этом месте. Вместе они курили на заднем дворе кафе, разговаривали о том, что их беспокоит, смеялись над абсурдными просьбами посетителей. Были и недовольства. Диана всё чаще задавалась вопросом, не стоит ли ей уйти. Но каждое утро, вспоминая те кошмары, что остались в её памяти от старой жизни, она лишь смахивала эту мысль. Здесь было безопасно, здесь можно было спокойно, не задумываясь, пережить день. Вечерами она часто выходила на прогулку по пляжу, прохладный морской воздух наполнял лёгкие, и она пыталась думать о чём-то другом. Природа вокруг была настолько живой, что Диана порой ощущала себя частью этого мира, здесь не было людей с её прошлого, всё было по-настоящему простое, как солёные следы, оставленные морем на песке. Но со временем эта простота начала вызывать у неё тревогу. После нескольких месяцев работы жизнь казалась почти нормальной, если не считать кошмаров. Они стали регулярными, как будто вели свою игру, стремясь вытянуть её за пределы этой маленькой, тихой жизни. Каждую ночь Диана просыпалась в холодном поту, ночное видение было всегда одинаковым: в её сне появлялся Адам, не тот, которого она помнила живым, не тот с улыбкой фокусника, а искажённый, как зловещая тень его старого образа. Иногда в кафе, когда она подавала чашку кофе или принесла блюдо, ей казалось, что кто-то сидит за её спиной, даже если её посетители были по ту сторону стола, словно кто-то незримый наблюдает. Порой она ловила себя на мысли, что видит его, отражённого в стекле витрины или в зеркале, стоящем у стены. Но когда она поворачивала голову, никого не было. Это стало привычным страхом, скрытым в повседневной жизни, и он медленно поглощал её. Ощущение присутствия его в её жизни стало неизбежным и с каждым днём она чувствовала, как всё больше теряет контроль. Она снова начинала сомневаться в своём разуме, Лили заметила это. Она видела, как Диана начала терять силы, как её улыбка стала тусклой, как её взгляды уводили её куда-то далеко. Однажды, когда они сидели за столом в кафе и болтали о пустяках, Лили нахмурилась и сказала:

— Ты выглядишь как-то не по себе, Ди. Тебе нужно поговорить с кем-то, если что-то беспокоит.

Диана на мгновение встретила её взгляд, но быстро отвела глаза.

— Всё в порядке. Просто трудные ночи, — ответила она с натянутой улыбкой.

Лили не поверила, но не стала настаивать. Она думала, что Диана просто переживает из-за переезда, устала. И, возможно, это было так, возможно, она слишком быстро привязалась к новому месту, слишком сильно поверила в возможность спокойной жизни, но это было до той самой ночи. Ночи, когда она впервые в своей новой жизни почувствовала, что её страхи действительно становятся реальностью. Диана возвращалась домой поздно, в кафе было мало посетителей, и ей не нравилось, как долго она там задержалась. Город казался пустым, как обычно в это время. Свет фонарей отражался в влажных улицах. Вдруг, проходя мимо одного из домов, она почувствовала, как волосы на затылке встали дыбом, в её ушах звенело, сердце бешено колотилось, она ускорила шаг, но по мере того, как подходила к своему дому, она ощущала всё более явное давление, кто-то будто наблюдает за ней, Диана не могла это отогнать. Когда она зашла в свою маленькую квартиру, всё было тихо. Диана села на кровать, беспокойно оглядываясь по сторонам. Вдох, выдох, спокойствие. Вода из крана бежала с металлическим звуком, чайник стал нагреваться на плите, словно сопротивлялся, фоновое радио в углу выдало странные помехи, не ритмичные, почти как слова, только перевёрнутые. Она не придала этому значения. Ещё один приём таблеток. День не обходился без них. Они успокаивали, подавляли мысли, убивали тревогу. Сев за стол, Диана достала блокнот и нацарапала пару слов, обычные записи своих мыслей, чтобы отвлечься. Страница была новой, но в углу кто-то уже написал тонко: «Скучаешь?».

Рука замерла. Ни ручка, ни блокнот не объясняли происходящее. Она стёрла слово, чернила потекли, как кровь. Пятно медленно разрослось, словно проступив из самой бумаги. Диана резко отшвырнула блокнот. Снова вдох-выдох, снова мерещится что-то, страница была чиста, никаких следов. Звонок оборвал минуту тишины. Стационарный телефон, стоявший на кухонной тумбе, зазвонил, как будто выстрелил по сердцу. Диана вздрогнула, сердце забилось чаще. Она медленно встала, шаги глухо отдавались по полу. Подошла к аппарату, сняла трубку.

— Алло? — её голос дрожал.

На другом конце — ничего. Только тишина. Затянутая, болезненная.

— Кто это?

Ответом стало дыхание. Тихое, почти неживое, как будто трубку держал кто-то очень далеко. Диана сжала трубку сильнее, дыхание прервалось, связь оборвалась с щелчком. Она застыла с трубкой в руке, смотря в темноту своей квартиры. Диана положила трубку обратно на рычаг, но рука дрожала, и пластик со стуком ударился о корпус.

— Прекрати, — прошептала она себе. — Это просто усталость.

Она вернулась в гостиную, но уют, созданный лампами с тёплым светом, пледом и остатками кофе, больше не грел. Всё казалось чужим, чуть перекошенным, как будто кто-то побывал здесь, пока она стояла у телефона. На кухне хлопнула дверь буфета, резко, как удар, за ней другая, в ванной будто хрустнула плитка. Диана бросилась проверять всё по очереди: буфет, ванную, спальню — пусто. Всё заперто, всё как было, будто кто-то старался подделать её реальность, вернуть каждый предмет точно на своё место, но ошибся на миллиметр. Вернувшись, она услышала тихий, еле заметный щелчок, повернулась к телефону, трубка снова лежала не на месте. Она была снята и болталась на проводе, как маятник, едва слышно постукивая. Диана замерла. Комок застрял подступал к горлу. Вдруг из кухни, будто эхом из другого мира, раздался медленный, скребущий звук, кто-то вел пальцами по стене. От скребущего звука у Дианы дыхание сбилось, не сжалось, а будто вырвалось наружу, как у человека, внезапно столкнувшегося с чем-то из-за границы возможного. Она осторожно сделала шаг к кухне, медленно, будто шла по воде. Пол скрипел, воздух был густой, в нём стоял запах чего-то чужого, сырого, запах прелой земли, как в могиле. Шаг и ещё шаг. Скрежет продолжался, не ровный, а нервный. Как будто пальцы ошибаются, дрожат, срываются с поверхности. Сквозь приоткрытую дверь она увидела своё отражение в окне, только в отражении не было кухни, только пустота, и силуэт, стоящий за её спиной. Диана резко обернулась. Ничего, никого. Только сзади вытянутая царапина на обоях, свежая, как след ногтя. Она бросилась к аптечке, дрожащими руками открыла пузырёк с таблетками. Уронила. Белые кругляши покатились по полу. Она упала на колени, начала собирать, как будто от них зависело всё — покой, здравый смысл, её жизнь. И вдруг сработало радио, оно не было включено, оно не могло включиться, но теперь из старого динамика зазвучал цирковой марш: весёлый, фальшивый, сломанный. Как на пластинке, которую слишком часто ставили. Диана подползла к радиоприёмнику, выдернула вилку из розетки. Марш продолжал играть: громче, быстрее. Чья-то тень, извивающаяся на стене, словно она смеётся. Диана встала, шатаясь, начала кричать, закрывая уши, но звук был внутри неё.

— Оставь меня! — закричала она в пустоту.

И в этот момент в зеркале шкафа на кухне мелькнула фигура: сгорбленная, с головой, запрокинутой набок, как у марионетки без нитей. Она не двигалась, только стояла и смотрела. Зеркало треснуло, а из телефона снова раздался звонок. Она не пошла к телефону, пусть звонит. Что бы ни было по ту сторону провода, она не собиралась снова слушать. В конце концов, звонок стих. Осторожно, почти на цыпочках, Диана вернулась в спальню, закрыла дверь, заперлась. Села на кровать и вытерла лицо, руки были влажные, как после дождя. Она посмотрела на себя в зеркало шкафа у стены не треснувшее, другое, в нём всё ещё была она, только с глазами, красными, как у человека, который прошёл сквозь пожар и не обгорел.

— Это просто стресс, — сказала себе вслух. — Ты устала. Надо лечь, поспать.

Закутавшись в одеяло, Диана легла, будто возвращаясь в утробу: тёмную, безопасную, молчаливую. Таблетки подействовали быстро, затуманили мысли, приглушили внутренний гул, она уснула, почти провалившись в небытие, внезапно услышала тихий шорох у двери спальни: один, второй, третий. Как будто кто-то осторожно скользил по полу, но она не открыла глаза, просто сжалась в комок и пролепетала про себя:

— Если я не смотрю, то никого нет. Если я не слышу, то ничего нет.

Затем наступила тишина. Такая абсолютная, будто вся квартира умерла, а потом зазвучал слабый голос с хрипотцой, как будто с другого конца дыры в земле:

«Диана...»

Темнота. Наутро в квартире снова стояла обычная тишина, просто фоновая, наполненная уличными шумами, стуком чужих каблуков внизу и завываниями кофеварки на кухне. Солнечный свет ложился на пол ровным прямоугольником, как будто ночь всего лишь болезненный сон. Диана сидела за столом с чашкой кофе и смотрела, как в молоке медленно растворяются капли. Тёмные вихри, похожие на чернила, расползались, теряли форму, исчезали. Мысли сопротивлялись, тело действовало само, как машина, заведённая на привычном топливе. Она встала, переоделась, надела форму: светло-голубую рубашку, фартук, волосы в пучок, чуть больше румян, чтобы скрыть бледность, губы без помады. На автомате сунула таблетки в карман, просто на всякий случай. В закусочной было как всегда шумно, кто-то заказал вафли, кто-то ругался на холодный кофе, кто-то рассказывал скучную историю о том, как в прошлом году поймал акулу "вот с такой пастью".

— Доброе утро, Ди, — сказала Лили, кидая на стойку поднос с блинами. — Ты как будто с привидением ночь провела.

— Не спала, — коротко ответила Диана, наливая кофе. — Сны странные.

Лили хмыкнула и махнула рукой:

— Расскажешь?

Диана улыбнулась. День тянулся, как резина, всё было знакомым, простым, даже в чём-то уютным. Но где-то в глубине, под грудной клеткой, продолжало дрожать что-то маленькое и хрупкое. Страх не ушёл, он просто сидел тишине, ждал. Когда Диана вышла на улицу, в лицо ударил влажный воздух: машины, жар, крик чаек — всё казалось настоящим, она почти поверила, что всё хорошо. После смены Диана вышла из закусочной с ощущением будто прошла через песчаную бурю: усталая, пересушенная, вытертая до дна. Ветер тянул волосы из пучка, шумно шелестел страницами забытой газеты на скамейке. Солнце уже садилось, окрашивая небо в размытые розово-оранжевые полосы, а дорога домой вдруг показалась длиннее, чем обычно. Машины проезжали мимо, сверкали фарами, оставляя за собой гудки и пыль. Она шла пешком, в руке бумажный пакет с остатками обеда и таблетками, которые всё ещё не были выпиты. Подошвы стучали по тротуару, уличные фонари загорались один за другим. Когда она повернула к своему дому, на углу у бакалейной лавки замерла на секунду, на витрине что-то отражалось, будто бы силуэт позади неё. Высокий, вытянутый, неясный. Но когда она резко оглянулась — никого. Только прохожий, курящий в углу, и выброшенный стакан, катящийся по асфальту. Диана сжала пальцы на ремешке сумки и продолжила путь. Дверь квартиры захлопнулась за её спиной с глухим щелчком, она включила свет, быстро переоделась в просторную майку, налила воды, поставила чайник, он зашипел. Она подошла к окну и посмотрела на улицу: тёплая, оранжевая, чуть уставшая от лета. И только в отражении стекла снова чужой силуэт за её плечом, на этот раз ближе, она резко обернулась. Пусто. Но отражение всё ещё стояло, когда она снова посмотрела в окно, там кто-то был. Диана отшатнулась и упала спиной к стене, сжимая стакан с водой. Дрожащими пальцами дотянулась до полки с таблетками, две или три, плевать, лишь бы стало тише, но тишины не было, было ожидание, как будто квартира ждала, чтобы она осталась одна подольше. Проснулась поздно. Утро начиналось с духоты, и комната будто дышала ею: воздух висел тяжело, плотно, как влажное одеяло. Шторы были задернуты, но свет пробивался сквозь щели, рисуя полосы на полу, пылинки крутились в них, как в аквариуме. Диана села на кровать, огляделась, комната была всё та же: старая, съёмная, неуютная, но привычная. На стуле аккуратно лежала вчерашняя униформа, над тумбочкой фото в рамке, с пожелтевшей улыбкой бабушки. Вода из крана была холодной, бодрила. Она долго смотрела на себя в зеркало над раковиной, будто хотела убедиться — вот она, вот настоящая. Кофе. Завтрак. Радио. Короткий прогноз погоды. Всё казалось нормальным, но внутри что-то чесалось, тревожно шевелилось, как будто ты забыл выключить плиту или забыл, где оставил ключи, хотя точно знаешь. Диана не говорила себе вслух, что ей страшно. Она вымыла посуду, перебрала бельё, протёрла пыль. На работе она смеялась с Лили над очередным пьяным байкером, который пытался пригласить её на свидание прямо в проходе между столами, жизнь кипела. В автобусе по дороге домой на мгновение показалось, что среди пассажиров на заднем сидении кто-то смотрит слишком пристально. И тогда снова нервный тик под глазом, рука сжимает ремень сумки, чуть сильнее, чем надо. Дома снова оставила все лампы включёнными, музыка на кухне, телевизор на максимум, боялась тишины. В ночь Диана ушла с затаённым напряжением, лекарства уже не действовали, как прежде, они просто делали тело ватным. А в полумраке спальни, за чуть приоткрытой дверью шкафа, казалось, что что-то есть. Что-то, что не отражается в зеркале, что-то, что ждёт, пока она выключит свет. На следующее утро солнце будто не спешило подниматься, Диана проснулась разбитой, с ощущением, будто всю ночь кто-то тряс её за плечо, нашёптывал у самого уха. Голова гудела, глаза жгло, ладони были влажные. Она заставила себя подняться, ведь работать надо, жить на что-то надо. В кафе всё шло как обычно, но она стала забывчивой, путала заказы, кофе проливала. Лили обеспокоенно глянула на неё:

— Всё нормально?

Диана лишь кивнула и усмехнулась:

— Не выспалась.

Она не говорила никому, что слышала ночью, как кто-то ходит по квартире. Не говорила, как включился телевизор в три ночи, сам собой. Не говорила, что нашла на зеркале в ванной отпечаток ладони, слишком крупной, чтобы быть её. Дома она заперла дверь на два замка, поставила табурет под ручку, свет горел в каждой комнате, она легла в одежде. Уснуть не могла, слушала, ожидала, вскоре снова поскрипывание половиц, словно кто-то тяжёлый ступал медленно по коридору. Шорохи. На кухне звякнул стакан. Голоса. Искажённые, далёкие, но будто бы изнутри стен. Она замерла, не в силах дышать. Потом резко встала и бросилась к телефону. Вызов на подмогу, хоть кому-то, хоть кому-то живому. Набрала Лили, три сигнала, сброс. Телефон перезвонил, но номер не определился, она дрожащей рукой сняла трубку, на том конце была тишина, но сквозь неё, как сквозь воду, проступал чей-то хриплый, срывающийся выдох. Он не говорил. Диана сдавленно вскрикнула и повесила трубку, села прямо на пол, закрыла уши, а в зеркале, на дверце шкафа тень, пятно, моргнула, его не стало. Но сердце колотилось, как у пойманного зверя. Ночь шла долго, бессонно. Только к утру, когда всё стихло, в изнеможении положила голову на стол и отключилась на час, а за окном уже светает, голубое небо, чайки. Прошла неделя. Диана почти не спала. Каждую ночь новые звуки, ощущение, что за ней наблюдают, всепоглощающая тишина между дыханиями, в которой будто кто-то шепчет без языка. Она боялась закрыть глаза, боялась моргнуть. Однажды утром обнаружила на полу следы, шли они от двери спальни к окну и исчезали. Она проверила замки, всё было закрыто. На следующее утро новое: на стене над кроватью царапины, пять линий, неровных, будто кто-то оставил след когтями. Она вызвала слесаря, он осмотрел весь дом, но ничего не нашёл.

— Кошка у Вас есть?

— Нет.

— Хм... — он пожал плечами, но больше ничего не сказал.

На работе Лили заметно волновалась:

— Ты выглядишь ужасно, — сказала она, сжав руку Дианы.

— Просто не высыпаюсь.

— Слушай, если что звони. Я серьёзно.

Но Диана знала: никто не поверит. Она сама себе не верила. На пятую ночь кошмар начался до полуночи. Когда она только выключила свет и легла вдруг сработал дверной звонок. Раздался один короткий, будто нерешительный звук. Она встала. Подошла к двери, глянула в глазок — пусто. Она обошла всю квартиру, включила свет, проверила окна. Пусто. И как только она снова легла звонок повторился. Затем три стука в окно спальни, в горле пересохло, боясь даже пошевелиться, она лежала, прячась под одеялом, как ребёнок. А потом услышала голос из гостиной, что-то бессвязное, то тише, то громче. Голова начала кружиться, её рвало. Когда она вошла в гостиную телевизор был включён, чёрно-белая помеха и гул. Дверь захлопнулась, телевизор теперь выключен, заперто. Она стояла в ночной рубашке, вся в поту, в глазах непередаваемый ужас. Раздался стук, один, словно пальцем, она закричала, потеряла сознание. На экране телевизора остался едва заметный отпечаток ладони. Лили в этот раз испугалась, когда увидела её утром, Диана выглядела так, словно побывала в аду и вернулась, но только телом: глаза пустые, губы обветренные, на пальцах красные ссадины, будто она царапала что-то во сне.

— Ди, да что с тобой? — Лили взяла её под руку, ведя к раковине.

— Я не знаю, — прошептала Диана.

Она не помнила, как оделась. Не помнила дорогу на работу. Не помнила даже как очнулась.

— Слушай, ты ведь не пьёшь, да?

Диана отрицательно покачала головой.

— Тогда, может, тебе к врачу?

Диана снова покачала.

— Мне просто нужно поспать.

Но уже этой ночью она снова не могла заснуть. Свет в ванной сам включался и выключался, на потолке проступили водяные пятна, в точности такие, какие были в их вагончике в цирке. Потом пришёл запах горелого фосфора, потом гнилого мяса, но холодильник был пуст. Она шептала в пустоту:

— Уйди. Уходи. Пожалуйста, оставь меня.

В ответ тихий звон циркового колокольчика, где-то за стенкой. За стенкой, где живёт никто. На четвёртую ночь начались провалы во времени. Она садилась ужинать и вдруг осознавала себя стоящей босиком на улице у входа в кафе, где работала. Она слышала песню, которую они с Адамом когда-то крутили перед выступлениями. Она звенела из-под пола, будто кто-то установил граммофон в фундамент её квартиры. Однажды ночью в её ящике с бельём она нашла кусок красной ткани, точно такой, как была у Адама на плаще, а потом стала теряться реальность. Из крана текла не вода, а тонкая тёмная жидкость, будто чернила, на подоконнике были следы пальцев, ровно пять, каждую ночь всё ближе к кровати. Ей казалось, что всё вокруг — декорация. Что мир пустой, как после спектакля, что мёртвые наблюдают за ней из-за рамп, вглядываясь сквозь зеркала, окна, отражения в ложках и капли на кране. Однажды она зажгла спичку, и в пламени увидела лицо: гротескную маску с вывернутыми глазами, из которых шли нити дыма. Оно улыбалось, смотрело напрямую сквозь огонь. Она выронила спичку, ковёр чуть не загорелся, выбежала в ночь босиком, в пижаме, под дождь. Кричала. А в окне своей квартиры увидела силуэт, стоящего в гостиной. Он курил. Полиция не нашла ничего, ни следов взлома, ни признаков проникновения. Психиатр предложил лечь в стационар, но Диана отказалась. Она не спала, под глазами синие мешки, в руках дрожит чашка кофе, на столе пустая пачка валерьянки. Телефон молчит, но она всё равно периодически отдёргивает руку, ей мерещится, будто он вибрирует. В коридоре провода качаются как змеи, на стене от сырости расползлась тень, напоминающая маску. Диана выбегает из квартиры и пулей садится за руль. Ночь, шоссе, мост через бухту. Ветер хлещет по стеклу, радио шипит, она включает дальний свет, на обочине никого. На пассажирском сиденье — окровавленные карты. Её тошнит. Она бросает их в окно. Радио издало дыхание. Голос. Мужской, знакомый.

— Диана, — говорит голос.

Он шепчет, но отчётливо.

— Мы не закончили.

Она вырубает радио, нажимает газ, дорога уходит влево, руль дрожит. И тут на заднем сиденье, в зеркале заднего вида — маска, сожжённая, без глаз, улыбка от уха до уха, тут же громкий взрыв шума. Как хор детских голосов, смеющихся и кричащих одновременно. Диана вскрикивает, машина вильнула, руль в сторону, колёса срываются с асфальта, скрежет, металл, летящий свет фар. Машина летела вниз, будто навеки оторвалась от земли. Ветер застрял в крике Дианы, а мир вспыхнул в последний раз, фары осветили клочок пены перед ударом. Глухой хруст, металл треснул, стёкла, как лёд под каблуком и тишина. Она очнулась в полной темноте, вода заполняла салон, Диана пыталась расстегнуть ремень — он заедал. Дыхание сбивалось, салон становился всё более тесным, как будто сама машина жадно втягивала воду в лёгкие. Наконец ремень поддался, она метнулась к дверце, не открывается, заднее стекло разбито, она выныривает назад, пролезая между сиденьями, бьёт рукой в отверстие, но тот же момент что-то цепляет её за щиколотку. Она вырывается, толкает себя вперёд, воды уже по шею, свет от фар давно исчез, выбирается через разбитое стекло, плывёт вверх. Плывёт, как училась в детстве, сильными движениями, разрезает воду. Только вот поверхности нет, как будто небо исчезло, лёгкие сжимаются, руки слабеют, потом слышит шёпот. Диана открывает глаза под водой и видит его, не лицо, силуэт, светлее тьмы, смотрит, ждёт. Её тело больше не слушается, воздуха нет, мыслей нет, Диана тонет. На следующее утро над океаном стоял серый, тоскливый туман. Вода была почти недвижима, глухая, как будто хранила секрет, но этот секрет всё же был выдан. Патрульный катер заметил в отблеске рассвета небольшой маслянистый след, тянувшийся от берега. Несколько часов спустя спасатели вытащили из воды разбитую машину, застрявшую в корнях подводных камней. Металлический корпус был искорёжен, как бумага, номера еле читаемые, в салоне чьи-то вещи, пачка документов, и тело. Они поднимали его медленно, как будто боялись потревожить чью-то вечную тишину. На лице Дианы застыло странное выражение, будто она до последнего пыталась вынырнуть, но что-то не пустило. Палец с острым когтищем в темноте показал:

«Раз.»

Позднее вечером Мартин сидел на полу в комнате, скрестив руки на груди. Телевизор потрескивал на фоне, выдавая поток бессмысленных новостей, пока не прозвучало имя.

«Автомобиль, найденный в океане у побережья, принадлежит двадцатипятилетней Диане Кларк. Полиция предполагает, что женщина могла потерять управление...»

Он не двинулся, не среагировал, только медленно поднял взгляд на экран, как будто хотел убедиться, что это не розыгрыш, не ошибка и не сон. Но имя, фотография сказали об обратном. На миг в комнате стало совершенно тихо, даже телевизор затих, Мартин смотрел в никуда. А потом взял со стола старую записную книжку Адама, что хранил после его смерти. Листал её бесцельно, пока не заметил, что на последней странице, где раньше было пусто, теперь появился надрезанный ногтем шрифт, едва различимый:

«Сладость или гадость?»

Он отшвырнул книжку, но она раскрылась на полу, и эти слова всё ещё были там. Мартин жил один, он вернулся в дом бабушки, цирк всё же решил оставить, когда Диана его покинула. После похорон Хэйли здесь стало невыносимо тихо. Комнаты, в которых когда-то звучал голос старушки, теперь отвечали эхом. Он бродил по дому, как тень, иногда забывал, что бабули больше нет, ловил себя на том, что хочет ей что-то рассказать, пожаловаться, но всё, что слышал в ответ — это тишина и тиканье старых часов. Работы не было, денег тоже. Его диабет обострился, он ел что придётся: сухие булки, дешёвые конфеты, растворимый кофе. Иногда находил старые запасы бабушки: мармелад, сахар в жестянке, шоколадные плитки, заботливо завернутые в фольгу. Эти сладости стали его последней привязанностью к жизни. Комната пахла плесенью и чем-то сладким, тошнотворно сладким. Остатками зефира на столе, липкими конфетами, растаявшими в жаре. Мартин не открывал окон, солнце всё равно не светило в его сторону. Он сидел в старом кресле, завернувшись в шерстяной плед, не столько от холода, сколько от заброшенности. Тело только ещё больше толстело, взгляд тух, мысли вязли. Бабули не стало месяц назад, она умерла ночью, тихо, в своей кровати, оставив после себя только слабый запах духов и её вязанные носки, аккуратно сложенные на подоконнике специально для Мартина. Похороны прошли быстро, никто кроме него на них не присутствовал, некому было. Мать давно улетела в чужие страны, едва успев родить сына, сразу от него отказалась. Отца и вовсе не знал, только слышал, что случайно получился неудачно где-то в подворотне насильно. Хуже семьи и не пожелаешь, он остался один в этом доме. Не убирался с момента похорон, не выходил из дома, даже не мылся, от него воняло за километр. Началось. С ним будто телевизор заговорил, обращаясь лично, не из новостей, не из телепередачи — они говорят с ним. Иногда казалось, будто что-то стоит в дверях, просто стоит и смотрит, затем запахи, в спальне пахло табаком, который он никогда не курил. Пахло сгоревшим деревом, мёдом. А потом голоса, будто шёпот, который внутри черепа. Иногда он различал своё имя, иногда голос Адама. Он перестал колоть инсулин, сначала забывал, потом просто не хотел. Ел сладкое, столько, сколько мог, его рвало, но снова ел. Сахар поднимался, сознание мутнело, сны становились длиннее. Он уже не чувствовал рук, пальцы опухли, на языке металлический привкус. Всё тело будто наливалось медленной смертью. Последний вечер. Он надел бабушкин свитер, включил радио. Тихая мелодия старого джаза. На коленях куча конфет, на губах улыбка. Кожа стала холодной, но он не дрожал. Когда сердце замедлило ритм, он услышал вдох, кто-то всё это время стоял рядом и просто ждал. В последний момент он открыл глаза. На стене чужое отражение в тёмном стекле серванта, но Мартин не закричал, он просто закрыл глаза и больше не дышал. Отражение пальцами показало:

«Два.»

Мэри снова на арене. Новый шатёр, новое имя на афише — «Цирк Лакруа», но всё тот же номер танца со змеёй. Цирк Лакруа был не таким уж и крупным: потёртый шатёр, усталые артисты, дешёвые декорации. Но Мэри это не волновало, ведь её имя снова было на афише, её номер снова в финале. Зрители снова аплодируют. Сцену за кулисами тускло освещали лампы, бросая дрожащие тени на пыльные ткани и зеркала, где отражения будто задерживались на мгновение дольше, чем следовало бы. Она поправляла макияж, когда увидела позади себя в отражении кого-то в чёрном фраке и цилиндре. Обернулась, а там никого, только её змея, свернувшись в клетке, шипела глухо, будто чувствовала опасность.

— Ванесса, всё хорошо? — пробормотала она змее.

Сегодня шоу. Она улыбалась перед зеркалом поправляя свои волосы и макияж. В дверь гримёрки кто-то стучит — ассистент с утренней газетой. Он бросает её на стол между пудрой и блёстками.

— Ты же знала её? Видела? — бросает на ходу, скрываясь.

Мэри не сразу смотрит, но потом, мазнув губы алой помадой, бросает взгляд вниз. На первой полосе:

«ТРАГИЧЕСКАЯ ГИБЕЛЬ БЫВШЕЙ АРТИСТКИ ЦИРКА БРАТЬЕВ ХОЛЛ. АВТОМОБИЛЬ УПАЛ С МОСТА»

Чёрно-белое фото. На нём Диана собственной персоной, рука Мэри дрожит, змея зашипела. Она сминает газету и швыряет в угол, но в зеркале отражение не синхронизируется, в нём Мэри всё ещё держит газету и читает, улыбается. На секунду кажется, будто отражение ей не подчиняется. Стук за сценой — зовут на выступление. Мэри поднимается, но в зеркале отражение не двигается, оно всё ещё смотрит, кивает. Цирк замирает в предвкушении. На арене мягкий свет, шорох публики, в воздухе пряный запах пыли и пота. Мэри выходит под аплодисменты, ослепительно красива, с высоко поднятой головой. Змея — изумрудный питон обвивается вокруг её рук и шеи, словно влюблённая. Она любит этот момент, обожает взгляды, тянущиеся к ней, как к богине, танец начинается. Змея скользит по телу, публика в восхищении замирает. Мэри кружится, замирает, гнёт спину, прикрывая глаза. Но в какой-то момент что-то меняется. Змея перестаёт двигаться плавно, она напрягается, замирает на её плече, поднимает голову — глаза словно застилает туман. Мэри замечает это, сердце забилось чаще, свет прожекторов слепит. И тут змея бросается, мгновенно, резко. В шею. Крик. Шок зрителей. Кто-то думает, что это часть номера. Мэри отшатывается, падает. Она не может закричать — язык парализован. Руки цепенеют, глаза широко раскрыты, её сознание угасает под звуки аплодисментов, которые на мгновение продолжаются по инерции, будто публика не поняла, что всё по-настоящему. Конец. И когда Мэри уже лежит, дыхание срывается, в прожекторах над ней на секунду мерцает тень — высокая фигура мужчины в цилиндре, с расплывшимся лицом. Он показывает пальцами:

«Три.»

Джерри жил в крохотном домике на отшибе, где дорога давно покрылась мхом, а почтовый ящик сгнил и упал. Ему было почти восемьдесят. Его кожа облезала от солнца, а глаза вечно щурились, будто даже дневной свет казался ему враждебным. Он больше не читал газет, не смотрел телевизор, не разговаривал. Сбежав, он не искал прощения, не ждал искупления. Он просто прятался, как зверь в норе, умирающий от собственных воспоминаний. В последние недели Джерри практически не выходил из дома. Еды почти не осталось, да и желания есть не было. Он чувствовал, что что-то идёт за ним, знал это. Сначала это были шёпоты за дверью, которые стихали, стоило открыть. Потом стук в окно, ровно в три часа ночи. Каждую ночь, один и тот же ритм. Три удара. Раз. Пауза. Раз-два. Он забивал окна. Закрывал дверь на все замки, выключал свет, но тени всё равно двигались. Шаги всё равно раздавались и тогда он понял: это не снаружи, они нашли его. Он начал разговаривать с кем-то, не с собой, а с тем, кто сидел в углу комнаты, в черноте. Говорил, просил прощения, что всё это не его вина, что он не знал, что будет дальше. Иногда смеялся — тихо, пусто, а потом замирал и слушал. Они говорили ему что-то. Однажды ночью он проснулся от жуткого звука — карнавальной мелодии, противной, как из искривлённой шарманки, она доносилась из кухни. Джерри поплёлся туда, дрожащий, босиком по холодному полу. На кухонном столе стояла музыкальная шкатулка, которую он никогда не видел. Она крутилась, играя до ужаса знакомую мелодию циркового марша. Рядом лежала маска, заляпанная грязью. И записка, на ней:

«Билет в один конец.»

Он закрыл уши, а шкатулка всё играла. Играла и играла. Сзади зажглись огни рампы, раздались аплодисменты, он обернулся, никого. Он закричал, упал, рванулся, но сердце сжалось в последний раз, как скомканный бумажный билет. Когда спустя неделю его нашёл местный почтальон, тело уже начало разлагаться. На полу у кресла остался только один предмет: старая, потрёпанная цирковая афиша. Джерри резко вдохнул, глаза распахнулись, он сидел в кресле. Всё было по-прежнему: старая комната, пыльный свет, занавески слегка колыхаются от сквозняка. Только вот он помнил, как умирал, теперь он проснулся. Перед ним, в старом деревянном кресле, сидел Адам. Молча. Необъяснимо, живой, но не совсем. Лицо бледное, будто высеченное из воска, глаза глубже, чем раньше, и в них не было ни гнева, ни прощения. Он не двигался, лишь смотрел на Джерри, долго, пристально. Потом медленно поднял руку и указал в сторону. Джерри обернулся и увидел Анжелу, маленькую, спокойную. Она стояла у стены, смотрела в пол, как будто ждала. Адам наконец заговорил, его голос звучал как эхо издалека, словно сквозь воду:

— Смотри за ней.

Он встал, обернулся и пошёл прочь. А Джерри остался, со стоном поднялся с кресла. Хотел окликнуть племянника, но голос пропал. Он посмотрел на девочку, она медленно подняла взгляд и улыбнулась. Снова пальцы одной руки показали:

«Четыре.»