Глава 9: Моя дорогая Анжела
«Моя дорогая Анжела, это папа. Ты не скучаешь там у бабушки? Мы всё ещё колесим, но скоро я приеду, обещаю. Уже совсем скоро. Твой двоюродный дед тоже по тебе соскучился.»
...
«Анжела?»
...
«Анжела...»
Пропал ребёнок.
Осень была щедрая. Тёплая, прозрачная, как мёд. Листья падали медленно, будто не хотели касаться земли — кружились, висели в воздухе. Девочка проснулась от того, что в окно стучал ветер, совсем как папа, когда приезжал ночью и не хотел будить бабушку. Она вскочила с постели, прижала нос к стеклу и посмотрела в сад. Всё было, как всегда: кривой забор, старая яблоня, кошка, свернувшаяся клубком на скамейке. Но папы не было. Она чуть нахмурилась. На кухне уже пахло. Бабушка ворчливо помешивала что-то в кастрюле и рассыпала корицу, как волшебную пыль.
— Садись, принцесса. Завтрак готов.
Анжела влезла на высокий стул и села, свесив ножки. Бабушка положила ей на тарелку тост с корочкой, а Анжела протянула руку к вазочке с вареньем.
— Он точно приедет? — спросила девочка, скрестив ножки на стуле.
— Конечно, — ответила бабушка, продолжая помешивать варенье. — Папа всегда приезжает. Скоро заберёт тебя.
Анжела кивнула, но её взгляд стал немного задумчивым.
— Он всегда говорит, что скоро.
— Он на гастролях. Ты знаешь, что это такое. В цирке всегда много дел. Но он тебя не забывает.
Анжела чуть улыбнулась, думая о том, как папа обещает ей всякие удивительные вещи: новые фокусы, игрушки, незнакомые страны. Но сейчас её тянуло к бабушкиным уютным уголкам в доме.
— Хорошо, — тихо сказала она, — Я подожду.
— Почему бы тебе не сходить погулять во дворе? Только около дома, чтобы я видела.
Анжела быстрым темпом стала одеваться, выбежала на крыльцо с улыбкой. Ветер слегка трепал её чёрные волосы, а она, раскинув руки, пыталась поймать их. Всё вокруг было её маленьким миром. Тут, во дворе, всё знакомо: кривой забор, старый сарай и её лучший друг — пёс по кличке Зевс. Зевс уже ждал, вальяжно развалившись у скамейки и щурясь на солнце. Он был рыжим, с добродушной мордой и вечно потрёпанным ухом. Когда Анжела подошла, он радостно завилял хвостом, поднялся и ткнулся ей в живот тёплым носом.
— Привет, глупыш, — рассмеялась она и обняла его за шею. — Пойдём.
Они побежали в сад — туда, где прятался её "секретный мир". Она называла это место "деревом чудес". Ветви свисали низко, образуя почти настоящую избушку, в которой Анжела устраивала представления, искала клады и разговаривала с воображаемыми героями. Сегодня она решила, что они с Зевсом будут циркачами. Она — фокусница, он — лев.
— Сидеть, Зевс, — строго приказала она, как папа на арене. — А теперь, леди и джентльмены, смотрите внимательно! Исчезновение сосиски из кармана — магия!
Зевс повилял хвостом, совершенно не поняв, что именно должно было исчезнуть, и начал обнюхивать её куртку. Анжела расхохоталась, упала на траву и уткнулась лицом в прохладные листья. Всё было как надо. Но потом что-то изменилось. Тихо. Почти незаметно. Она приподнялась на локтях. Ветер вдруг стих. И даже Зевс замер, настороженно подняв уши. Он уставился в другую сторону, где за заросшим забором начинались заросли винограда. Анжела проследила за его взглядом, но не увидела ничего, только колышущиеся ветки.
— Кто там? — прошептала она и обняла Зевса за шею. Пёс тихо зарычал, очень негромко, почти внутрь себя. Так он делал, когда в сад забредал чужой кот или бабушкина соседка тащила мимо тележку. Она чуть-чуть сжалась. Не от страха, а от ощущения, что сказка стала чуть-чуть поддельной. Как будто кто-то посмотрел на неё через щёлку. Но потом всё снова зашевелилось, зашелестело, зажурчало. Воздух снова наполнился жизнью. Зевс не переставал рычать, но девочка потянула его за собой.
— Глупыш, — пробормотала она и, поднявшись, побежала обратно к дому.
На крыльце её ждала бабушка.
«Кто там...?»
Никого. Правда никого. Эхо скользит по траве, будто голос, забытый ветром. Тихий свет, сначала точечный, как капля на стекле. Он растёт, размазывается по полу, пробирается сквозь пыль. Глухой пол. Мягкий свет, будто проникающий сквозь ткань шатра. Здесь всё выцветшее, бледное, дышащее старыми снами. По полу крошечные следы, будто босые ноги только что ступали по пыли. Шаги. Очень осторожные. Человеческие. Они идут. Он идёт. Медленно, как будто сквозь воду, как будто сам воздух стал вязким. Ни потолка, ни стен, ни горизонта. Только пепельный свет и странные, уходящие вглубь тени, то ли занавеси, то ли корни, то ли мысли. Мия и Эд шагают немного сзади. Раньше бы они держались подальше. Думали бы: опасный. Но теперь — нет. Не совсем. Что-то в нём изменилось. Или раскрылось. Или стало понятно. Он идёт впереди, не оборачиваясь. Человек, который раньше казался частью декораций, ловким обманом, одним из тех, кто ведёт по лабиринтам и говорит загадками. Теперь он просто идёт. Плечи его опущены. Шаги осторожны, будто каждый след может что-то ранить. И это делает его живым. Настоящим. Мия смотрит на его спину и вдруг думает, что он — не враг. Он — потерянный. Он — не маг, не злодей.
«Не злодей.»
Во дворе дул приятный осенний ветерок. Старая кочерыжка дерева, на которую можно залезть. Шина от машины — её «гнездо». Соседский пень — это корабль. Мир вокруг говорит на её языке. Она идёт к виноградной лестнице, оглядывается на дом, словно проверяет: не следят ли. Зевс остался внутри — не пустили. Ну и ладно. Сегодня она сама. Лестница встречает её шелестом. Она заползает внутрь виноградной арки и замирает, дыша. Тут чуть темнее, и ветер не достаёт. Это место, где можно вообразить что угодно. Что ты принцесса. Или волшебница. Или лётчица, как папа говорил в шутку. Вечер. Она уже начала засыпать в кресле, уткнувшись носом в плюшевый рукав. Телевизор тихо бубнил о чём-то взрослом, бабушка вышивала, считывая нити по памяти. Зевс сопел у ног, уткнувшись в половик. Обычный вечер. Всё, как всегда. И вдруг где-то за окном лязгнула калитка. Голос. Смех.
— А? — бабушка нахмурилась, положила пяльцы, выглянула за занавеску. И в этот же момент в дверь громко постучали.
Стук, как гром. Анжела подскочила.
— Кто там?!
Но в душе уже знала. Где-то внутри знала. Бабушка ахнула, прижимая ладонь к груди.
— О боже! Анжела, идём.
Она открыла дверь. И он стоял там. Адам. В куртке, пахнущий дорогой и цирком. Пыльный, усталый, но такой настоящий, что у Анжелы всё внутри закричало.
— Привет, птенчик. Привет, мам.
Девочка повисла на нём, не успев даже обуться, не успев понять, что плачет. Он подхватил её, как в младенчестве, закружил, и всё, что было до этого — стёрлось.
— Ты приехал! Правда приехал!
— Только на пару дней. Ты ведь не забыла про наше обещание?
Она широко распахнула глаза.
— Мы пойдём в цирк?
Он улыбнулся. Усталой, мягкой улыбкой.
— Завтра.
Бабушка смахнула слезу, что-то проворчала о том, что ребёнок простудится, но уже улыбалась. Анжела ещё долго не могла заснуть. Она лежала рядом с папой на диване, прильнув щекой к его боку, как в старых поездках. Он гладил её волосы и тихо напевал под нос. Сердце стучало у неё в ушах — ровно, уверенно, как цирковой барабан перед выходом на сцену. Утро началось, как начинается утро в сказке. Не с будильника, не с маминых шагов по кухне, а с солнечного луча, что уцепился за ресницы и щекотал щёку. Анжела проснулась раньше всех. Точнее, ей так показалось. Потому что, когда она, босая, прокралась в кухню — папа уже был там. Он стоял у окна, пил чай из огромной кружки с облупившейся краской, и улыбался в тишину, будто она была самым тёплым другом.
— Ты не спишь?! — воскликнула она и тут же зажала рот, как будто испугалась, что всё это — сон.
— А, доброе утро, — ответил он просто. — Садись.
Она вспрыгнула на табурет, качая ногами. Он налил ей какао. Положил две ложки сахара, как она любила. Потом протянул что-то через стол. Ленточка. На ней маленький значок в форме сердца с крылышками.
— Это тебе. На удачу.
Анжела сжала его в кулачке, и что-то внутри сделалось таким лёгким, будто она могла сейчас же взлететь. Позже они вышли во двор, как в парад. Она в красном пальто, в шерстяных колготках, с бантом — настоящая дочка фокусника. Он в привычной сценической куртке, небритый, но ослепительно живой. Бабушка махала им с крыльца, щурясь от солнца.
— Не задерживайтесь, Адам. И не пичкай её сладким.
— Ни кусочка, — соврал он и подмигнул Анжеле.
— Передавай Джерри привет.
Они пошли по улице, взявшись за руки. Он рассказывал, кто сегодня будет на репетиции — акробаты, дрессировщики, все, кого она знает.
— А ты тоже будешь? — спросила она.
Он кивнул.
— И у меня будет кое-что особенное. Но только если ты не будешь подсказывать.
Она рассмеялась.
— Я не подсказываю! Только если совсем чуть-чуть!
Цирк ждал впереди, как нарисованный купол в книжке. Анжела шла рядом, обнимая ленточку в кармане, и думала, что, если бы время умело замирать — оно выбрало бы именно это утро.
«Цирк ждал.»
Дети шли, ощущая, как пространство вокруг становится всё более чуждым. Шаги эхом отдавались в пустоте и туман, который витал в воздухе, будто поглощал все звуки. Каждое их движение казалось продиктованным не кем-то внешним, а неким неосознанным ритмом, который они не могли контролировать. Как будто всё, что они делали, было уже предопределено. Мия подняла голову, стараясь разглядеть Адама, который шёл впереди. В его спине не было ни малейшего намёка на слабость, но она всё равно чувствовала, что есть что-то важное, что он не показывает, что прячет. И ей хотелось понять это. Хотелось спросить. Она сделала шаг вперёд, но в тот момент её взгляд зацепился за тёмные силуэты деревьев, которые обрамляли их путь, и задержала дыхание. Что-то внутри неё остановило её. Вопрос, который так отчаянно поднимался, не получил выхода. Она открыла рот, но передумала. Вместо того чтобы задать вопрос, она отпустила его в пустоту. Всё, что оставалось, — это молчание. В какой-то момент Эд тоже почувствовал, как эта невидимая стена начинает сужаться вокруг них. Он хотел что-то сказать, но слова так и не пришли. Он взглянул на Мию, увидел, как она на мгновение замерла, и понял: её молчание стало его собственным. Они шли рядом, но каждый из них был один, на своей собственной грани понимания. Вопрос так и не прозвучал. Так и не было сказано того, что они все хотели узнать. Это было не просто молчание. Это было принятие того, что есть вещи, которые остаются невыразимыми, даже если они болезненно рвутся наружу. И, возможно, это и есть ответ.
«Ответ.»
Цирк стоял перед ними, огромный, как целый мир. Его шатёр был разноцветным, как на картинке в старой книжке, и звуки изнутри, похожие на смех и музыку, сливались в одно единое, невыразимо притягательное. Анжела почувствовала, как её сердце забилось быстрее, а ноги, словно под действием невидимой силы, понесли её вперёд.
— Ну, что, готова увидеть настоящую магию? — спросил он, улыбаясь.
Она кивнула, не в силах сдержать волнение, и ещё крепче сжала ленточку в кармане. Это было её маленькое сокровище, предмет, с которым она чувствовала себя особенной. Он сказал, что это будет её день, день, когда она станет частью чего-то большего. Это была не премьера, не представление. Просто репетиция. Но для Анжелы — это было всё равно что волшебство наяву. Если бы у времени был выбор, оно остановилось бы именно здесь, в этом прохладном осеннем утре, среди запаха прелых листьев и смазанной цирковой краски. Внутри шатра было прохладно и гулко. Кто-то наверху проверял страховку, кто-то внизу учил собаку кланяться, а дрессировщик вдалеке говорил слишком громко и смеялся над чем-то своим. Всё было в движении, но ничто ещё не началось. Он провёл её за кулисы, туда, где запах пота смешивался с ароматом пудры, и показал, где прячутся фокусы до того, как их вынесут на свет. Всё было как будто вполсилы, вполголоса, но именно это и было так захватывающе. Никаких зрителей. Только они и магия, которая ещё не стала фальшью. Труппа заметила её. Сначала — акробаты, ещё босиком, в тренировочных костюмах, с белыми полосами магнезии на ладонях. Они махнули ей с верхней перекладины, одна из девушек, тонкая, с чересчур длинными руками, соскользнула вниз, подбежала и протянула пятёрку. Анжела хихикнула, отбила. Всё было легко, всё по-настоящему.
— О, это же наша звёздочка! — раздался знакомый голос сбоку.
Диана вышла из-за занавеса, поправляя корсет на репетиционном платье. Она была в макияже, с половиной накладных ресниц — глаза казались нарисованными, но голос остался живым. Она присела перед Анжелой, легко обняла её за плечи, словно встретила младшую сестру после долгой разлуки.
— Тебе снова удалось выпросить день с папой? — прошептала с заговорщицкой улыбкой. — Ну конечно, кто бы сомневался.
За Дианой, медленно, с лёгкой сутулостью, но с такой же доброй улыбкой — появился Мартин. Без грима. Без клоунского носа. Просто мужчина с усталыми глазами, тёплым голосом и руками, пахнущими резиной от старых реквизитов. Он просто наклонился и протянул Анжеле конфету — из тех, что хранил в маленькой коробочке у себя в сундуке. Таких давно уже не продавали. Анжела взяла, поблагодарила шёпотом, а Мартин моргнул, будто что-то щемящее скользнуло внутри, но он тут же спрятал его в улыбке. Гулкий голос раздался с противоположной стороны, из-за сцены:
— Ну вот, наша главная гостья прибыла!
Джерри в поношенном жилете широко развёл руки и подошёл ближе. Он всегда знал, как заполнить собой любое пространство, но перед девочкой чуть склонился, как будто признавая важность момента. Улыбка широкая, с золотым зубом, но не бутафорская. Настоящая.
— Смотри внимательно, милая. Сегодня пробуем новый трюк. Надеюсь, ты потом скажешь, стоит ли его показывать зрителям. — Он подмигнул. — Только никому не говори, что у нас есть такая тайная советница.
Анжела, вся светясь от этой тайны, кивнула, прижала ленточку в кармане, и ещё чуть-чуть, как будто сердцем прижалась к этому дню. Арена наполнялась мягким шумом: потрескиванием верёвок, стуком колёсиков от ящиков с реквизитом, шорохом тканей, затаённым дыханием перед прыжком. Адам отвёл Анжелу на сидения.
— Всё твоё внимание на сцену, — шепнул он, — Это лучше, чем телевизор.
И представление началось — не для публики, не для денег. Для неё. Акробаты поднимались в воздух, их тела изгибались и летели, словно не было ни гравитации, ни усталости. Кто-то уронил шляпу и Анжела хихикнула, когда Мартин, в шутку, наступил на неё, притворившись, что попал в капкан. Диана репетировала танец с лентами и одна из лент вдруг сорвалась и улетела прямо к Анжеле. Девочка поймала её обеими руками и гордо прижала к груди. Папа вышел в костюме фокусника, немного помятом, с блестящей жилеткой и серьёзным лицом, которое не скрывало улыбки в глазах. Он сделал глубокий поклон, не Анжеле, а словно самой памяти, моменту. А потом достал из кармана белую ленточку, точь-в-точь как у неё в кармане, — подбросил её, и ленточка вспыхнула, обернулась голубем и вспорхнула под купол. Анжела ахнула, распахнув рот и прижав ладони к щекам. И репетиция закружилась: в трюках, в свете, в пыли на солнечных лучах, в смехе и криках радости. Арена дышала, как живое сердце. Тогда она подумала, что именно так выглядит счастье.
«Счастье.»
Тишина. Шорох шагов, как в забытой декорации. Всё вокруг казалось выцветшим, не старым, но будто уставшим. Мия шла позади, глядя на спину фокусника. Он шёл медленно, осторожно, как будто каждое движение вытягивало из него что-то важное.
— Сколько мы ещё будем идти? — вдруг спросил Эд.
Мия не стала оборачиваться, но услышала, как замерло дыхание. Адам не ответил сразу. Потом сказал:
— Столько, сколько нужно. Но мы почти на месте, потерпите.
Ответ их не успокоил. Они шли дальше, потому что теперь уже не могли иначе.
«Моя дорогая Анжела...»
Почерк дрожит. Чернила расползаются. Каждая буква как пятно, как синяк на белом теле бумаги.
«Это папа.»
Он пишет. Он всегда пишет. Он пишет, даже когда не может говорить. Когда язык стал стеклянным, а губы — запертой дверью.
«Ты не скучаешь там у бабушки?»
Нет.
«Ты не скучаешь там у бабушки?» «Ты не скучаешь там у бабушки?»
«Ты скучаешь... скучаешь там...»
Слова как будто наплывают друг на друга, и бумага становится зыбкой, как ткань, как вода. И голос — чужой. Письмо читает не он.
«Мы ещё колесим...»
Фраза оборвана.
«Анжела?»
«Анжела...»
«Ан...»
Голоса сразу несколько. Смешиваются. Радио. Полиция. Плач. Аплодисменты. Всё вместе. Всё хрипит. Всё дрожит.
«Анжела?»
Он не успевает дочитать. Он не успевает дописать. Письмо превращается в ослепительно белый лист, а на нём, только тень руки. Девочка сидит на бортике сцены, болтает ногами. На ней белое платье с лентами, которых не может быть, они слишком длинные, как у старинных кукол. Лицо светится от радости, но глаза чуть-чуть промаслены, как в портретах, которые никто не пишет. Свет софитов слишком тёплый. Слишком золотой. Труппы нет, но она кивает кому-то, будто всех узнаёт. Пространство за её спиной пульсирует, декорации дрожат, как ткань под ветром.
— Цирк сегодня только для тебя, — звучит откуда-то, будто прямо из купола.
Она смеётся. Поворачивается к невидимому голосу.
— А можно я тоже буду выступать?
Голос не отвечает. Только шторы за сценой колышутся. Как будто кто-то прошёл. Но никто не выходит. Она поднимается и делает неловкий реверанс. Поклон. Как учил папа.
«Там ничего нет.»
Воздух сжимается. Сцена становится чуть длиннее, чем должна. Папа стоял где-то здесь — точно. Только сцена теперь растянулась, и ступени вниз ведут в мягкий мрак. Девочка идёт туда. Один шаг. Второй. Шаги без звука. Всё слишком мягко, как сон, как подушка.
«Если тебе станет страшно — хлопни в ладоши.»
Она поднимает руки. Не хлопает. Стоит. И сзади — резкий всплеск света. Смех. Аплодисменты. Фальшивые, как и сцена. Она идёт вдоль рядов. Кресла пустые, но кто-то шевелится. В углу будто кашлянул старик, но повернуться — страшно. Ноги идут сами. Ткань платья задевает пыльные бархатные спинки. Звук скользит, как шелест листвы, но с металлическим привкусом. На сцене — коробка для фокусов. Старая, потёртая. Она видела её у папы. Только теперь она выше. Почти с неё ростом. Анжела касается крышки. Она холодная. Под ней — пустота. Или кролик. Или исчезновение. Она заглядывает. Медленно приподнимает крышку. Темнота внутри не чёрная. Она серая, и она двигается. Словно ткань, которая дышит. Или рот, который хочет что-то сказать. Она отступает. Руки дрожат.
— Анжела, — снова голос. Уже совсем другой. Сухой. Почти бумажный.
«Ты не скучаешь там у бабушки? Мы ещё колесим, скоро тебя заберу.»
Письмо. Опять. В нём — буквы, но они подёрнуты влагой, как от слёз. Они растекаются. Слово "Анжела" растёт и распухает, пока не становится тем самым голосом. Свет со сцены гаснет. Кресла пустеют ещё больше. Стены — будто их никогда и не было. Девочка стоит в центре мрака. В руке ленточка. Она сжимает её, как провод к чему-то живому.
«Ты ведь помнишь, как мы шли туда?»
— Папа?
Никто не отвечает. Только коробка для фокусов закрывается сама собой. С глухим щелчком. И запирается изнутри. Снег хрустит. Вроде бы. Или это не снег? Он слишком тёплый, липнет к ногам. Босым. Когда она успела снять ботинки? Анжела идёт по коридору, но пол под ногами мягкий, будто он из ваты или из старого плюша, как у кресел в фургоне папы. Стены качаются. Иногда просвечивают. Внутри лица. Без глаз. Как старые афиши, выгоревшие от солнца. Лица улыбаются. Всегда улыбаются.
«Ты ведь хотела посмотреть за кулисы, помнишь?»
Она кивает. Сама себе. Где-то далеко музыка. Такая, как папа ставил, когда мыл кисти от грима. Она любила эти вечера. Пахло краской и карамелью. Только музыка теперь с провалами. Словно плёнку зажевало. Дверь. Узкая, покосившаяся. На ней написано «Грим». Но буквы дрожат. То ли Грим, то ли Грех, то ли Гримаса. Она толкает её. Там сидит папа. Спиной. В зеркале его лицо. Только не то. Не как раньше. Лицо старое, в складках, как будто кто-то натянул на него маску из тряпки. Он не двигается.
«Я ведь учил тебя исчезать. А теперь ты это умеешь лучше меня.»
Она открывает рот, чтобы сказать: я не исчезала, но рот наполняется опилками. Они прилипают к небу, к языку. И она молчит. Зеркало качается. В нём — всё больше пап. Один улыбается. Другой плачет. Третий стучит в стекло изнутри. Папа не поворачивается.
«Это всё фокус, милая.»
Она чувствует, как тянет. Куда-то. Вниз. Но не в землю, а в пустоту, которая вокруг. Пол исчезает, исчезают стены, и вместо них — свет. Не тот, что из лампы, а из дыр, которые прорезаются в её глазах. Те самые дыры, через которые видишь прошлое. Или будущее. Она не знает. Не уверена. Руки обвивают её. Они не тёплые. Они холодные, как мрамор. Но в этих руках не боль. В них, только пустота, которой нет. Как у папы. Он держал её так. Только тогда ей не было страшно. Она видит их. Папу и его тень. Не тень. Это не тень. Оно движется. Пропадает за дверью. Но она видит. Видит, как его лицо меняется. Как будто оно порвалось, и за ним — ничего. Словно бездну, из которой смотрят не глаза, а тёмные отверстия. И она всё ближе. Ступает осторожно. Внутри всё скрипит, как старые доски.
«Ты помнишь?»
Голос. Папин. Или не его. Она не знает. Но она идёт дальше. И его лицо снова появляется в зеркале. Но теперь оно не улыбается. Он смотрит, как чужой человек.
«Ты не должна бояться.»
Но она боится. Страшно до дрожи. И всё вокруг начинает рваться. Зеркала трескаются. И руки на её плечах — они сильные, почти металлические.
«Ты не одна. Папа здесь, я ведь приехал, я обещал.»
Глаза закрываются. Это не её глаза. Это глаза, которых она не видела. Она делает шаг. Но снова куда-то уходит, туда, где её нет. Анжела стоит в центре комнаты. В её глазах не светится ни тревоги, ни страха, только светлое спокойствие. Она не думает о том, что здесь делает. Она не осознаёт, что это место не может быть её домом. Её взгляд скользит по игрушкам, по мягким игрушкам, по висящим на стенах картинкам, и всё это кажется правильным. Всё на своём месте. Она идёт, мягко ступая по полу. Каждый шаг не приносит ни боли, ни усилий. Всё как в танце, всё как игра, в которой нет правил. В её руках появляется игрушка. Маленький медвежонок. Она тронет его, посмотрит на его глазки, и всё. Он снова становится частью её мира, частью её игры. Весь мир вокруг неё — это не что-то, что нужно понимать. Это просто есть. Просто существует. Плавно изменяется, но не настолько, чтобы отвлекать её внимание. Она не смотрит назад, не помнит, что было раньше. Никаких вопросов. Никаких попыток найти ответы. Комната вокруг становится шире, но без резких изменений. Кажется, что она всегда была такой. Без конца и без начала. Анжела движется вперёд. Легко. Тихо. Взгляд её смещается с одного предмета на другой, и всё это имеет значение только в этот момент. В её мире нет нужды искать что-то большее. И она продолжает. Тихо, с улыбкой на лице, будто ничего и не было. Словно этот момент единственный, который существует. И, может быть, в нём есть всё, что нужно.
«Моя дорогая Анжела, ты в безопасности.»